Книга «Хроники пустого мегаполиса»
Страсти (Глава 3)
Наиль Возрастные ограничения 18+
02:43
12.10.2020
Цифры, расплываясь в отблеске светодиодовых красок, на манер письма, начертанного таинственной рукой в древнем Вавилоне, были неразборчивы. Холодный зелёный неон, спотыкаясь о темные коридоры из людских спин в новомодных толстовках и волос, покрашенных в ядовитый цвет, расползался по всему помещению.
Моё время кончилось. Я встал, под пролетающие мимо ругательства в сторону всей родословной человека, которому едва исполнилось лет 15. В самом центре большой залы стояла, затухающая после тяжелого рабочего дня Маша.
Маше на вид было около 20. Высокая, худощавая, она была самим воплощением статности и недоступности. Заблудшие души, порой, приходили сюда в ожидании поймать хотя бы секунду её милосердного взгляда. Не знаю, какие грешные и противоречивые мысли посещали их в эти мгновения, но Маше было всё равно, она, подобно римским грациям, всё пребывала в вечном стазисе блаженности.
— Я ухожу – с трудом выдавил я – Заморозь мое время.
— Ты два дня пробыл здесь – она подняла взгляд, обрушивая на меня мощь столетий. – Куда же ты теперь пойдешь? Ты вернешься?
— Да… Конечно, я вернусь.
Не дожидаясь ответа, я зашагал прочь, избегая её лучистого взора.
Покинув холодные катакомбы, я попал в декабрьский дождь. Дожди в декабре редкое явление, такое ощущение, что климат никак не влияет на них и ничего не может предсказать их внезапное появление.
Усталыми ногами я влачил своё сонное тело вокруг великого вождя, что высился на метров 10, аккуратно меря расчётливым холодным взглядом новую Россию. Я шёл через площадь дальше на восток к старым рабочим районам, захлебывающимся от внезапного дождя.
Через час я уже смотрел в старые пластиковые окна, освещённые помехами старых японских телевизоров. Интересное это явление, как будто, смотришь не на саму ночную жизнь, а на её страшную имитацию, будто бы в доме уже давно никто не живёт, но телевизор безнадёжно пытается восстановить связь с утерянным временем.
Улица, жадно выдыхающая через люки горячий воздух, медленно тонула в холодном дождевом потоке. Моя обувь промокла носками настолько, что я, кажется, мог почувствовать дыхание её огромной груди, начинающееся где-то там внизу.
Продрогнув, я решил нырнуть в немые темные своды, замыкавшие на себе переулок. Большая тёмная арка, освященная фонарём, скрывала в себе неизменного ночного путника. В такое время он представал во всём своём величии: Мокрая седая борода, испещренная многочисленными рвами и отступами; старое военное пальто, полученное ещё в бездонных афганских дюнах; шерстяная шапка и старые поношенные штаны с остаточным «book». На стене, у самой его головы, виднелось: «fac me vere tecum flere».
Минут десять мы молча разглядывали неостановимый грязевой поток, смывающий снег со всем остаточным мусором. Я не видел его глаз, а он не сильно интересовался моим присутствием, казалось, мы понимали друг друга телепатически. Улица наполнялась всё с большим напором, надвигая волны, смывая очертания брусчатки, казалось, ещё немного и поток доберётся до наших ног.
— В такие минуты хочется оказаться дома, у теплого очага – Прохрипел он, нарушая молчание – Здесь, внизу, кажется, что дом — это не просто необходимость. Это – недостижимый идеал, смысл жизни, Моби Дик в этих беспромысловых водах.
— Ты, видно, уже давно здесь сидишь с такими речами. Старик.
— Слишком давно, не называй меня стариком – Выронил он жалостливо – Я не такой уж и старый. Будь я старым, на моей голове не осталось бы ни единого волоска, и здесь бы я точно не сидел.
— Почему же не сидел? На улице полным-полно бездомных стариков, мрачно бродящих по городским подмосткам.
— Ничего ты не понимаешь. Слишком уж ты молод для понимания таких вещей – он устремил свой взгляд куда-то далеко ввысь, пытаясь достичь мрачных облаков.
«Ничего ты не понимаешь.» Эти слова прочно засели в моей голове. Нет в этом мире ничего понятного и старому, и молодому. Всегда остаётся что-то, что никак не может пересечь границы дозволенного опытом. Я вовсе не обижался на эти слова, они вызывали лишь азарт. Тот самый азарт, с которым безумный берсерк оглядывает врагов в предвкушении битвы, с которым мучитель смотрит на, ещё нетронутую, жертву. Но когда эти рамки сотрутся, будет ли этот азарт будить во мне те же чувства что и сейчас? Размышления длились, казалось, вечно.
— Прав ты… Я тоже, своего рода, бездомный.
— Все мы страждущие и бедные. – он уже не смотрел вверх, теперь его взгляд сосредотачивал только лишь его замозоленные былым руки. – Хоть и не все хотят это признавать.
— Сколько вы уже здесь?
— Дай подумать… Лет семь, а может и больше. После трёх лет улица становится домом родным. Тут, смотря в окно можно увидеть новогоднее поздравление. Я таких видел, как раз семь. Лица на экране меняются, а суть, хоть звука я их за семь лет так и не услышал, на мой взгляд, остаётся всегда одной: сначала, хмурым лицом подводятся мрачные итоги минувшего, тяжелого года, затем светлые увещевания в стиле средневекового миссионера, а потом лицо медленно сливается с очертаниями огромных часов, возвещающих о начале новых времен. А через мгновение, вся улица наполняется громкими разрывами из петард и криков, а где-то там вдалеке слышен блаженный бой курантов.
— Слишком красочно ты все рассказываешь для бродяги.
— Хоть я сейчас и бродяга, а когда-то я читал Маркса в оригинале.
— Не удивлен. Таким как ты нравятся идеи вечного далекого рая под балдахином пролетариата.
— Хорошо сказано. Ты, должно быть, писатель какой-нибудь. Одиноко прогуливающийся под дождём.
— Нет, куда мне романы писать. Я историк.
— Былое нынче не в почете. А сколько ты уже без дома?
Дома… Два дня… Да, кажется, два дня назад мой дом был разрушен и разграблен. В нем не осталось ничего кроме пустой холодной кровати. Она сказала, что завтра между нами всё кончится, а я пытаясь поддержать хрупкий каркас своими собственными костями ушёл. Ушёл в ночь, надеясь продлить волнующее сегодня. Только бы завтра никогда не наступало.
Кант как-то сказал, что вещь в себе непозноваема. Правильно он все сказал, для меня, как для вещи в себе, завтра не должно наступать никогда. Оно должно исчезнуть, сами цифры, ведущие счет из сегодня в завтра, из сейчас в потом должны перестать иметь значение. Все это лишь глупая спекуляция человеческим разумом. Одно меня тревожит – она навсегда останется для меня вещью в себе и никогда не станет познаваема. А могла ли стать?
— Пожалуй, два дня. – Угрюмо выпалил я.
— Гхм, два дня, ну ничего, будем надеяться, ты ещё успеешь заново обустроить его. Иначе завтра уже будет намного сложнее.
Я оглянул улицу, к своему удивлению увидев туман. «Сколько времени я уже здесь стою?» Я спешно покинул своего новоиспеченного брата по несчастью и устремился в туман.
Завтра… Далеко идущее завтра. Где кончаются нити сегодня? А где начинается сплошной покров завтра? Туда посылали свои мрачные предзнаменования пророки, туда ослепшая Ванга указывала, в ожидании конца света, туда благородный Анхис из Аида показывал воинственному Энею, там покоится коммунистический фундамент, оставленный нашими отцами. Где же найти это таинственное завтра?
Присносущий туман жадно поглощал город, не оставляя места даже томному городскому дыханию. Он тянулся из глубины веков, оттуда где было создано первое слово, а вернее даже до него. В созданном грязными руками городе, он, казался, божьей карой за все человеческие грехи.
Наощупь, я добрался до старой остановки, где меня уже ждала маленькая девочка в непомерно большой военной куртке. Она была мне по плечо, её лицо было усеяно веснушками, а большие заплаканные зелёные глаза выдавали беспричинную грусть, которой подвержены все молодые люди.
— Зачётная куртка – Прозвучал в тумане мой одинокий голос…
В разговоре с ней все слова звучали одиноким цокотом изысканных туфель, отдающихся из медленного вальса под музыку Гайдна. Она была наивна и слишком молода. Ее маленькая рука, казалась, хрупким стеклом в руке исполина. Я ушёл по-английски, ускользнул во вневременном тумане в поисках утраченного времени.
Таинственное завтра… Где же твоя великая тень? Как мне избежать неминуемого грядущего, скрытого в таинственных, расплывчатых цифрах.
Пустая остановка, скрытая в туманных кущах, уже терпеливо ждала меня. И я незамедлительно поспешил наполнить её жизнью. Это была моя последняя остановка. Где-то далеко послышались звуки колес, несущих на себе множество жизней. Посмотрев в сторону звука, я увидел освященные светодиодом цифры «21». Уже не имело значения куда он направляется. Отворив двери, из автобуса пошел щедрый пар, обещающий теплоту и уют. Я вбросил свое бессонное тело на палубу и упал на первое попавшееся место. Двери закрылись, у водителя послышался саксофон. Кажется, это был Грант Грин. Да, точно, «Born to be blue». Пошатываясь, автобус поехал прямо навстречу неминуемости. К далеким берегам грядущего, где мудрый Гипнос забрал меня в свои владения.
12.10.2020
Цифры, расплываясь в отблеске светодиодовых красок, на манер письма, начертанного таинственной рукой в древнем Вавилоне, были неразборчивы. Холодный зелёный неон, спотыкаясь о темные коридоры из людских спин в новомодных толстовках и волос, покрашенных в ядовитый цвет, расползался по всему помещению.
Моё время кончилось. Я встал, под пролетающие мимо ругательства в сторону всей родословной человека, которому едва исполнилось лет 15. В самом центре большой залы стояла, затухающая после тяжелого рабочего дня Маша.
Маше на вид было около 20. Высокая, худощавая, она была самим воплощением статности и недоступности. Заблудшие души, порой, приходили сюда в ожидании поймать хотя бы секунду её милосердного взгляда. Не знаю, какие грешные и противоречивые мысли посещали их в эти мгновения, но Маше было всё равно, она, подобно римским грациям, всё пребывала в вечном стазисе блаженности.
— Я ухожу – с трудом выдавил я – Заморозь мое время.
— Ты два дня пробыл здесь – она подняла взгляд, обрушивая на меня мощь столетий. – Куда же ты теперь пойдешь? Ты вернешься?
— Да… Конечно, я вернусь.
Не дожидаясь ответа, я зашагал прочь, избегая её лучистого взора.
Покинув холодные катакомбы, я попал в декабрьский дождь. Дожди в декабре редкое явление, такое ощущение, что климат никак не влияет на них и ничего не может предсказать их внезапное появление.
Усталыми ногами я влачил своё сонное тело вокруг великого вождя, что высился на метров 10, аккуратно меря расчётливым холодным взглядом новую Россию. Я шёл через площадь дальше на восток к старым рабочим районам, захлебывающимся от внезапного дождя.
Через час я уже смотрел в старые пластиковые окна, освещённые помехами старых японских телевизоров. Интересное это явление, как будто, смотришь не на саму ночную жизнь, а на её страшную имитацию, будто бы в доме уже давно никто не живёт, но телевизор безнадёжно пытается восстановить связь с утерянным временем.
Улица, жадно выдыхающая через люки горячий воздух, медленно тонула в холодном дождевом потоке. Моя обувь промокла носками настолько, что я, кажется, мог почувствовать дыхание её огромной груди, начинающееся где-то там внизу.
Продрогнув, я решил нырнуть в немые темные своды, замыкавшие на себе переулок. Большая тёмная арка, освященная фонарём, скрывала в себе неизменного ночного путника. В такое время он представал во всём своём величии: Мокрая седая борода, испещренная многочисленными рвами и отступами; старое военное пальто, полученное ещё в бездонных афганских дюнах; шерстяная шапка и старые поношенные штаны с остаточным «book». На стене, у самой его головы, виднелось: «fac me vere tecum flere».
Минут десять мы молча разглядывали неостановимый грязевой поток, смывающий снег со всем остаточным мусором. Я не видел его глаз, а он не сильно интересовался моим присутствием, казалось, мы понимали друг друга телепатически. Улица наполнялась всё с большим напором, надвигая волны, смывая очертания брусчатки, казалось, ещё немного и поток доберётся до наших ног.
— В такие минуты хочется оказаться дома, у теплого очага – Прохрипел он, нарушая молчание – Здесь, внизу, кажется, что дом — это не просто необходимость. Это – недостижимый идеал, смысл жизни, Моби Дик в этих беспромысловых водах.
— Ты, видно, уже давно здесь сидишь с такими речами. Старик.
— Слишком давно, не называй меня стариком – Выронил он жалостливо – Я не такой уж и старый. Будь я старым, на моей голове не осталось бы ни единого волоска, и здесь бы я точно не сидел.
— Почему же не сидел? На улице полным-полно бездомных стариков, мрачно бродящих по городским подмосткам.
— Ничего ты не понимаешь. Слишком уж ты молод для понимания таких вещей – он устремил свой взгляд куда-то далеко ввысь, пытаясь достичь мрачных облаков.
«Ничего ты не понимаешь.» Эти слова прочно засели в моей голове. Нет в этом мире ничего понятного и старому, и молодому. Всегда остаётся что-то, что никак не может пересечь границы дозволенного опытом. Я вовсе не обижался на эти слова, они вызывали лишь азарт. Тот самый азарт, с которым безумный берсерк оглядывает врагов в предвкушении битвы, с которым мучитель смотрит на, ещё нетронутую, жертву. Но когда эти рамки сотрутся, будет ли этот азарт будить во мне те же чувства что и сейчас? Размышления длились, казалось, вечно.
— Прав ты… Я тоже, своего рода, бездомный.
— Все мы страждущие и бедные. – он уже не смотрел вверх, теперь его взгляд сосредотачивал только лишь его замозоленные былым руки. – Хоть и не все хотят это признавать.
— Сколько вы уже здесь?
— Дай подумать… Лет семь, а может и больше. После трёх лет улица становится домом родным. Тут, смотря в окно можно увидеть новогоднее поздравление. Я таких видел, как раз семь. Лица на экране меняются, а суть, хоть звука я их за семь лет так и не услышал, на мой взгляд, остаётся всегда одной: сначала, хмурым лицом подводятся мрачные итоги минувшего, тяжелого года, затем светлые увещевания в стиле средневекового миссионера, а потом лицо медленно сливается с очертаниями огромных часов, возвещающих о начале новых времен. А через мгновение, вся улица наполняется громкими разрывами из петард и криков, а где-то там вдалеке слышен блаженный бой курантов.
— Слишком красочно ты все рассказываешь для бродяги.
— Хоть я сейчас и бродяга, а когда-то я читал Маркса в оригинале.
— Не удивлен. Таким как ты нравятся идеи вечного далекого рая под балдахином пролетариата.
— Хорошо сказано. Ты, должно быть, писатель какой-нибудь. Одиноко прогуливающийся под дождём.
— Нет, куда мне романы писать. Я историк.
— Былое нынче не в почете. А сколько ты уже без дома?
Дома… Два дня… Да, кажется, два дня назад мой дом был разрушен и разграблен. В нем не осталось ничего кроме пустой холодной кровати. Она сказала, что завтра между нами всё кончится, а я пытаясь поддержать хрупкий каркас своими собственными костями ушёл. Ушёл в ночь, надеясь продлить волнующее сегодня. Только бы завтра никогда не наступало.
Кант как-то сказал, что вещь в себе непозноваема. Правильно он все сказал, для меня, как для вещи в себе, завтра не должно наступать никогда. Оно должно исчезнуть, сами цифры, ведущие счет из сегодня в завтра, из сейчас в потом должны перестать иметь значение. Все это лишь глупая спекуляция человеческим разумом. Одно меня тревожит – она навсегда останется для меня вещью в себе и никогда не станет познаваема. А могла ли стать?
— Пожалуй, два дня. – Угрюмо выпалил я.
— Гхм, два дня, ну ничего, будем надеяться, ты ещё успеешь заново обустроить его. Иначе завтра уже будет намного сложнее.
Я оглянул улицу, к своему удивлению увидев туман. «Сколько времени я уже здесь стою?» Я спешно покинул своего новоиспеченного брата по несчастью и устремился в туман.
Завтра… Далеко идущее завтра. Где кончаются нити сегодня? А где начинается сплошной покров завтра? Туда посылали свои мрачные предзнаменования пророки, туда ослепшая Ванга указывала, в ожидании конца света, туда благородный Анхис из Аида показывал воинственному Энею, там покоится коммунистический фундамент, оставленный нашими отцами. Где же найти это таинственное завтра?
Присносущий туман жадно поглощал город, не оставляя места даже томному городскому дыханию. Он тянулся из глубины веков, оттуда где было создано первое слово, а вернее даже до него. В созданном грязными руками городе, он, казался, божьей карой за все человеческие грехи.
Наощупь, я добрался до старой остановки, где меня уже ждала маленькая девочка в непомерно большой военной куртке. Она была мне по плечо, её лицо было усеяно веснушками, а большие заплаканные зелёные глаза выдавали беспричинную грусть, которой подвержены все молодые люди.
— Зачётная куртка – Прозвучал в тумане мой одинокий голос…
В разговоре с ней все слова звучали одиноким цокотом изысканных туфель, отдающихся из медленного вальса под музыку Гайдна. Она была наивна и слишком молода. Ее маленькая рука, казалась, хрупким стеклом в руке исполина. Я ушёл по-английски, ускользнул во вневременном тумане в поисках утраченного времени.
Таинственное завтра… Где же твоя великая тень? Как мне избежать неминуемого грядущего, скрытого в таинственных, расплывчатых цифрах.
Пустая остановка, скрытая в туманных кущах, уже терпеливо ждала меня. И я незамедлительно поспешил наполнить её жизнью. Это была моя последняя остановка. Где-то далеко послышались звуки колес, несущих на себе множество жизней. Посмотрев в сторону звука, я увидел освященные светодиодом цифры «21». Уже не имело значения куда он направляется. Отворив двери, из автобуса пошел щедрый пар, обещающий теплоту и уют. Я вбросил свое бессонное тело на палубу и упал на первое попавшееся место. Двери закрылись, у водителя послышался саксофон. Кажется, это был Грант Грин. Да, точно, «Born to be blue». Пошатываясь, автобус поехал прямо навстречу неминуемости. К далеким берегам грядущего, где мудрый Гипнос забрал меня в свои владения.
Рецензии и комментарии 0