Баба Шура

Моим и Вашим Учителям посвящаю.

Сеня глазел в просторное школьное окно. Снаружи была благодать. Первый липкий снежок недавно свалился на осеннюю землю и теперь подтаивал под тёплым ещё осенним воздухом. Можно было скатать снежную бабу или состряпать целую крепость, да просто покидаться снежками, носясь и нещадно вопя при этом. А внутри… Постылая скука уроков. У доски Александра Степановна Самкова — баба Шура, как звала её детвора, терзала домашкой кого-то из класса. Хотя нет, неверно, терзать она не могла. Баба Шура была добра и снисходительна. Она вызвала кого-то из приличных учеников, чтобы он ответил математические правила, заданные к заучиванию, получил очередную пятёрку, а заодно попытался запихнуть некоторые из этих правил хоть частично в отпетые головы второгодникам и двоечникам. Тут на Сенину макушку легла тёплая рука Александры Степановны и мягко развернула голову от окна к доске, прочь от зачарованного первым снегом школьного сада, разогнав сладкие его грёзы. Александра Степановна, грузная одинокая женщина за пятьдесят, в сорок втором, еще тогда юной студенткой, получила похоронку на мужа и, отрыдав своё, оставила сына матери, да и пошла в военкомат, проситься на фронт. Военком, по счастью, был мужчина участливый и мудрый, и направил её служить в Баку, в часть аэростатов заграждения ПВО, где служба была боевая и вовсе не сахар, но хотя бы не такая тягостная как на фронте. Там же, в Баку, узнала она из писем мамы, что на войне сгинули оба брата её и отец. Отслужив, она вернулась домой, доучилась в пединституте, пошла учительствовать в школу и растила с мамой сына, а вот замуж больше так и не вышла. Сын вырос, закончил мореходку в Мурманске и теперь надолго ходил в плавания, нечасто балуя Александру Степановну куцыми письмами. Маму она похоронила в шестьдесят втором, вот так и получилось, что школа занимала теперь главную часть её интересов. Она, пожалуй, единственная в школе оставалась после уроков для дополнительных занятий со второгодниками, в обилии сброшенных в этот класс из старшего по возрасту. Частенько в эту группу добавлялись и кто-нибудь из слабоуспевающих по математике или особо отличившихся на уроке старожилов. Занятия эти воспринимались ребятней, конечно, как тягомотное наказание, хотя все они, уже после окончания восьмилетки, отправившись учиться в различные профессионально-технические училища проблем с математикой там не знали и числились если не в отличниках, то уж точно в хорошистах.
А в Сениной жизни школьные занятия занимали времени много, а вот места мало. Ведь дел и забот была тьма. Надо было успеть поиграть с Колей Зубровым, его старшим братом и Маратом Хайнулиным в увлекательную настольную игру " Мы — корсары ", в которую они на кон ставили самые настоящее страны. Выигрывавшие партию предводители морских разбойников образовывали удивительные империи, раскрашивая контурные карты мира в цвета своих боевых флотов, а заодно безудержно хвастаясь природными ресурсами, чудесными памятниками природы и жизнедеятельности человека, которые на территориях этих империй произрастали, что, к слову, немало способствовало затем успехам «пиратов» в географической эрудиции. Также следовало срочно комплектовать армию пластилиновых рыцарей для битвы с войсками Сани Одаскалова (к которому прилипло прозвище Сусик), а еще немедля дочитать и узнать, что же стало с мушкетерами двадцать лет спустя. Кроме того, чрезвычайно интересное дело играть в карты на чердаке овощехранилища с Гриней Шеиным, Вовкой Кустовым, и, опять же, Сусиком, осваивая удивительные и увлекательные «взрослые» игры: буру, рамс и свару, что потом, без шуток, пару раз весьма пригодилось в жизни. Да мало ли еще серьезных и важных дел у пацана.
С Александрой Степановой Сеня Быстроумов, по прозвищу Быстряк, вел тихую партизанскую войну. То есть это ему казалось, что была война, а баба Шура ничего про это не знала и в боевых действиях не участвовала. Просто Сеня прочитал множество книжек про приключения, а там герои всегда с кем-то воевали и боролись. На самом деле, месяц назад старший брат показал ему, что в многовопросных задачах можно записывать решение одной строкой, используя разнообразные скобки, а поскольку Сеня был всерьёз лентяем и писать текст из трех или четырех вопросов ему не улыбалось, идея пришлась очень даже по вкусу. И нынче Быстряк в домашке писал, не утруждаясь, только один вопрос, который и ставился в задачке, а дальше единственной строкой решение и ответ. Конечно, громоздкие расчёты он выполнял отдельно на черновике, но простые норовил сделать в уме и на этом опять же прилично экономил свои бесценные трудовые усилия. Баба Шура на это новшество поначалу вяло протестовала, ну, а приметив, что мальчишка ход решения задачи соображает сходу, махнула на Сенечкину затею рукой. Однако, если в вычислениях получалась ошибка, и ответ был неверный, не упускала случая показательно снизить оценку. Сеня намек понял враз и приучился проверять расчёты. Теперь Быстряк «тихой сапой» распространял такую практику на задачки, которые задавали решать в классе, правда, при этом приходилось выполнять все самому, а не списывать решение с доски, как делали некоторые, но зато писанины выходило существенно меньше, а это, согласитесь, главное. А в разыгравшемся воображении его уже сияющей вершиной блистала возможность подобным манером выполнять и контрольные. Правда, что-то подсказывало ему: так с итоговыми четвертными и, особенно, РОНОвскими контрольными поступать не стоит, но до этого было еще, ох, далеко-далёко.
Один из подобных эпизодов, случившихся, правда, позднее, уже глубокой зимою, а может и вовсе, по весне, стал прелюдией к происшествию, значение которого Сеня полностью оценил до конца лишь много лет спустя. Баба Шура к тому времени, как видно, уже всерьёз болела и частенько, объяснив новую тему, вызывала кого-нибудь из отличниц к доске, задавала задачку из учебника и, пока та решала её на доске, садилась за своим столом, отдыхая то ли в дреме, то ли в болезненном оцепенении. На сей раз, призвана была Марина Арапова, в которую Сеня был тайно влюблён чуть не с первого класса, что правда к делу не относится, (но пряной остроты событию тогда добавляло).
Быстряк, как всегда, расправился с задачкой сильно раньше Марины — ведь ей приходилось писать кучу " лишних " вопросов и поэтапных вычислений, да и писать на доске дольше, чем в тетради. А после он принялся рисовать на отдельном листочке войнушку, от которой его отвлекли этой некстати свалившейся задачей. Через какое-то время Марина стукнула мелом по доске, ставя точку в ответе, и объявила: «Александра Степанна, я закончила». Пожилая учительница очнулась, мельком взглянула на доску, и со словами: " Хорошо, садись — пять", — отправила девочку на место. Затем обратилась к классу: «Запишите решение». Сеня поднял глаза на доску — ответ был другой! Не такой, как у него! Быстряк принялся инспектировать записи на доске (в своих он был, со свойственным ему нахальством, уверен) и спустя некоторое время обнаружил, где у Марины закралась ошибка.
Сеня немедленно поднял руку, заерзал по парте и даже принялся подскакивать на месте от нетерпения. Но… Баба Шура вновь прикрыла глаза и замерла за своим столом. А тут и звонок подоспел. Все ринулись из класса, а Сеня помчался к столу и сбивчиво начал убеждать учительницу, что в решении ошибка. Александра Степановна сколько-то времени вовсе не понимала о чём речь, а затем повернулась к доске, посмотрела на запись и задумчиво произнесла: «Да, действительно. Хорошо, на следующем уроке расскажешь. А сейчас, сотри, пожалуйста, с доски ».
Следующего урока математики Быстряк ждал как «манны небесной», предвкушая себе роль триумфатора. И, вот, свершилось! В начале урока баба Шура буднично и спокойно объявила: " Мы на прошлом уроке вместе решали задачу, и никто, в том числе и я, не заметили ошибку. А вот Сеня решал сам, решил верно, и сейчас расскажет нам, как правильно". Сеня вышел к доске, щедрый в своём ощущении победителя, тщательно расписал корявым почерком все пять вопросов с вычислениями на доске. Учительница подошла к записям, ненарочито поправила грамматическую ошибку в тексте и, обернувшись к классу, велела: «Запишите правильное решение. Спасибо, Сеня, отлично, Принеси, пожалуйста, дневник. » Надо пояснить, что произошло всё как-то так, что мальчуган долго испытывал чувство нешуточной гордости и даже восторга, да так, что с той поры страстно желал еще заслужить похвалу пожилой преподавательницы. Это уже потом, много лет спустя, когда и сам Семен, и подросшие дети его, неоднократно сталкивались с несправедливостью педагогов и начальников, беззаветно жаждавших, во что бы то не стало, сохранить свой драгоценный авторитет, Быстроумов оценил кажущуюся легкость, естественность и благородство Александры Степановны. Пятерку Марины она, кстати, тогда отменять не стала, негласно подтвердив, что ответственность за незамеченную вовремя ошибку берет на себя.
Надо сказать, что учебник алгебры Барсукова, по которому учились тогда, был устроен особенно: он в одной книжке охватывал курс с шестого по восьмой класс. Быстряк пролистал его, как впрочем, и все остальные учебники, еще в сентябре шестого класса, как только получил в библиотеке. Конечно же, просматривал «задом наперёд» — с конца к началу, как частенько поступал, читая увлекательные книжки, когда жутко хочется узнать, чем всё закончится, а по порядку терпежу уже не хватает. Именно тогда герой наш ухватил интригующе волшебное название «квадратные уравнения ». Теперь оно всплыло, и Сеня принялся донимать бабу Шуру бесконечными просьбами научить его решать эти самые уравнения. Александра Степановна отказала и раз, и два, но вы же понимаете, насколько приставучим может быть мальчишка, если ему что-то втемяшилось в голову. Тем не менее, учительница упорно не желала идти в поводу у выпендрёжника. Не скажу теперь уж точно: толи Сеня исхитрился разобраться самостоятельно, толи братец посодействовал, но пацан сообразил, что, применяя пару не очень сложных формул, можно вполне успешно решать злополучные квадратные уравнения. При первом же удобном случае Быстряк поделился своими достижениями с педагогом, однако, вместо ожидаемого выражения восхищения редким дарованиям мальчишки Александра Степановна укоризненно покачала головой и молвила: «Лучше б ты, Сеня, геометрию подтянул».
Да-а, с геометрией была беда. Не то чтобы беда-беда, но… Там надо наизусть заучивать дурацкие аксиомы, причём не своими словами и даже не близко к тексту, а один в один, что разгильдяистой натуре Быстряка было совсем не по нутру, а также доказывать теоремы о вещах, которые и так были очевидны. Да еще постоянно делать чертежи, а с графикой тоже приключилась несуразица. В общем, не полюбилась Сене геометрия.
А в целом, конечно, Сенина жизнь текла необременительно и разнообразно, как и у большинства детворы страны тогда ещё советов. Некоторые из Сениных одноклассников, тоже весьма продвинутых в вопросах экономии личных трудовых усилий, попытались было передирать у него домашку по алгебре, но баба Шура из-за краткости записи решения расшифровала этот номер на раз, и мельком посмотрев в тетради при проверке ставила, не раздумывая, двойки. Гриша по первости попытался отстоять «справедливость», но был вызван к доске на повтор решения задачи, где и сдулся моментально, но, конечно же, не теряя бодрости духа, выдал трогательную сказку про внезапно постигшей его склероз. Александра Степановна покивала с пониманием головой, а затем по достоинству оценила фантазию в дневнике, правда, без журнала, так как прекрасно понимала, что тянуть в конце четверти к вожделенной тройке «борца за справедливость» не иначе, как ей самой. В последствии страждущие переписывали решение домашних заданий у кого-нибудь другого. Впрочем, на контрольных взаимопомощь проходила вполне, поскольку здесь Быстряк записывал решение, как положено. Иногда он, для поддержания ореола собственной значимости среди друзей-приятелей, даже выполнял и другой вариант контрольной, пересылая его на листочке алчущим. Правда, иногда с досады на что-нибудь или вовсе от лени, Сеня, едва закончив работу, начинал шумно возиться за партой, и баба Шура немедленно реагировала вопросом: «Сеня, закончил? Сдавай работу и марш из класса в коридор». Так всё и шло, перекатываясь из четверти в полугодие, а там и в следующий класс.
Как-то раз Быстряк договорился с Гриней после уроков заняться какой-то очередной проказой. Да вот досада: Шеина, с большой компанией других достойных, Александра Степановна оставила заниматься дополнительно. Пришлось дожидаться, томясь от скуки и поминутно заглядывая в класс. После пятого, наверное, раза Баба Шура обратилась к нему: «Ты бы Сеня не маялся понапрасну, а взял да объяснил другу материал». Нехитрая эта подначка, тем не менее, легла в цвет, и Быстряк рьяно взялся за дело, уже видя себя Ушинским или по меньшей мере Сильвестром Петровичем из популярнейшего в те года сериала «Большая перемена». Беда, однако, была в том, что разум Гриши, тонко настроенный на гитарные аккорды, самопальные ловушки для синичек да чахар, озвучивание крылатых «шкварок» и прочие важные вещи, абсолютно отказывался воспринимать эту математическую белиберду. Через двадцать минут тщетных объяснений с разжевываниями и попытками зайти с разных сторон, когда Сеня уже сам дословно зазубрил подобающее к случаю определение, чего не случалось с ним никогда, а Гриня – «ни в зуб ногой», Быстряк взвыл не своим голосом: «Ну все, каррамба, больше не могу! Он же не врубается абсолютно, Александра Степанна!» Та подняла голову от проверяемых тетрадок, участливо покивала, затем промолвила: «Вот видишь, Сеня. Ступай-ка ты за дверь и не отвлекай». В итоге, Гриша, конечно, из заточения освободился лишь под вечер, и проказа досадно сорвалась.
В восьмом, выпускном для Сениной школы, классе, в самом начале учебного года, Александра Степановна вдруг надолго ушла на больничный, а, в аккурат перед осенними каникулами, в вестибюле школы появилось сообщение в скорбном некрологе, в котором уведомлялось, что прощание с усопшей состоится в полдень такого-то дня по такому-то адресу, за пределами военного городка. Малышня из класса, где баба Шура всего год побыла классным руководителем, устроили дружный рев прямо на уроке, а когда их пытались успокоить, лишь бормотали сквозь рыдания: «Она добрая была, как бабушка », — и продолжали жалобно хныкать.
На кратком тайном совете Сениных приятелей было принято мудрое решение: «Школу прогулять, идем прощаться». В невеликой хрущёвке бабы Шуры было не протолкнуться. Собралось мало не полкласса Сениных, несколько учителей, директриса, еще разные люди. Из выпускников прошлых лет Сеня приметил Серёгу Макарова, узнал примелькавшиеся в городке лица нескольких взрослых девушек. Ещё были незнакомые пожилые женщины в годах, видно подружницы или соседи. Только вот мужчин совсем не было. Сеня не сразу протиснулся к усопшей. В изголовье по обе стороны стояли в парадках, с аксельбантами Виталик и Толян, пацаны из их класса только нынче ушедшие учиться в Суворовское, неведомо каким чудом узнавшие и вырвавшиеся в увольнение, с первого-то курса. Было это торжественно и скорбно. Александра Степановна лежала с лицом спокойным, разгладившимся и будто помолодевшим, со сложенными поверх серебристого покрывала руками. Сеня, неведомо почему, коснулся кисти руки её и вдруг остро ощутил всю холодную затверделость плоти. Не ожгло, но проняло, И вдруг накатило воспоминание о том, как ладонь эта, тогда тёплая и мягкая легла ему на макушку и деликатно, но настойчиво вернула к занятиям в класс, остановив его давешние грезы.
После его отодвинули другие, кому надо было подойти. Быстряк вышел из квартиры. На улице какая-то старушка раздавала всем пряники и ириски, наказывая помянуть. К мальчишкам, стоявшим отдельно кучкою, подошла директор школы Анна Дмитриевна, и попросила помочь вынести на улицу гроб. Ребята пошли и, неловко ковыряясь, но без аварий, опустили по лестнице с третьего этажа и устроили на машине домовину. Что было после Сене и не запомнилось как-то.
* * *
Минуло лет шесть или семь. Семён, по окончанию техникума, распределился в Ленинград и работал теперь командировками на Кольском полуострове, где у его строительного управления был отдельный участок. И вот как-то раз, когда он остановился по случаю в гостях у московских родственников, попался ему на глаза стенд с объявлением об очередном приёме студентов в институт по профильной специальности. Ничтоже сумняшеся, орёл наш помчался в приёмную комиссию подавать заявление. Вступительные экзамены уже почти начались, и Быстряк едва успел смотать «на собаках» на свою работу, чтоб оформить учебный отпуск и собрать недостающие документы.
«На собаках» — это, братцы, добираться из Москвы в Ленинград или наоборот на электричках и пригородных поездах-«подкидышах», с пересадками. Можно и без билетов, «зайцем», вовремя удирая от железнодорожных контролёров. При везении, часов за шестнадцать — двадцать получалось. При отсутствии везения… Да ну, бросьте. Кому ж не везёт, в девятнадцать-то лет! В дорогу Семен прихватил томик Бунина, из обнаруженного в библиотеке родственников собрания сочинений, и по пути взахлеб упивался восхитительной прозой, а потому вояж прошел скоро и необременительно. Возвращался в столицу он уже вовсе «кум королю», на «Красной стреле», поскольку билеты для выезда на учебу оплачивались. Конечно, если абитуриент становился студентом.
Так случилось, что в двухместном купе с ним путешествовала молодая весьма привлекательная особа, с которой они чрезвычайно живо и доверительно разговорились за ночным чаепитием. Оказалось, что юная дама замужем, а теперь пустилась в путь в Москву к полюбовнику. Через какое-то время в разговоре получилась заминка и Семён, чтобы снять неловкость, принялся рассказывать анекдоты, до которых был мастак. В числе прочего была изложена и вот такая притча: «Однажды молодой монах отправился за каким-то делом в дорогу. По пути его застал дождь, и монах, завидев невдалеке стог сена, поспешил укрыться в нём и внезапно откопал в стоге обнаженную прекрасную деву, которая стала слезно молить его обогреть. Монах удрученно развел руками, сообщил, что у него нет иной одежды, кроме рясы и, едва дождь закончился, помчался к аббату, чтобы рассказать всё это. Аббат спросил его: " А ты вовсе не прикасался к ней, сын мой?" «Нет-нет, святой отец, я даже не думал об этом» — отвечал монах. «Ну что ж, сын мой, вот тебе епитимия: пойди и съешь этот стог сена ». «Зачем святой отец, я ведь не корова и не лошадь!» «Ты — осел, сын мой. Ступай»- устало молвил аббат.»
Меж тем, через час или чуть более выдохся окончательно и этот Сенин монолог. Молодайка, достав зубную щётку, удалилась ненадолго, а когда воротилась, попросила парня выйти на минутку в коридор. Семён вышел, умылся, почистил зубы, а затем, возвращаясь, поскреб тихонько в дверь купе. Ответа не было. Хлопец осторожно откатил дверь и, заперев за собой, прошёл к дивану. Дамочка неслышно дышала, отвернув лицо к стенке. В редких бликах из окна ресницы её, казалось, выжидательно подрагивали. С минуту Семён стоял склонясь над ней, стремясь уловить какой-нибудь знак, робея от невеликой опытности своей в интимном обращении с женщинами и всё же, не решившись, улегся на свой диван. На какое-то время ещё замер с закрытыми глазам, пытаясь подтолкнуть себя к решительным действиям воспоминаниями о заманчивых округлостях соседки, но всё же будущий жгучий стыд от возможного строгого окрика, нарисованного воображением его, пересилил, и он еще долго пребывал в оцепенении, а затем и его сморило.
Проснулся орел наш по утру, когда поезд уже остановился у перрона. Попутчицы в купе не было, а на столе, рядом с порожними стаканами из-под чая, лежал, прижатый полтинником, клочок с пометкой «на сено». Семка хмыкнул досадливо, резво собрался, рассчитался с проводницей за чай и, прибрав на память писульку, помчал в институт отдавать документы.
Стартовым предметом в испытаниях была поставлена математика, аудитория была назначена в корпусе на Беговой, на другом конце города и Семён на следующий день с утра пораньше, покатил по Москве на экзамен. Прихватив, конечно же, томик Бунина, чтоб почитать по дороге.
С экзаменационным заданием Быстряк справился довольно резво, немного поерзал, не находя чем еще себя занять, да и выудил из пакета книгу, пристроил на коленях и пошёл — пошёл бродить по «Темным аллеям», отключившись почти напрочь от происходящего вокруг. Чуть погодя, присматривавший за абитурой и незаметно подкравшийся, а теперь склонившийся почти к его уху молодой доцент шёпотом скомандовал: «Доставайте-ка, милейший, учебник из-под стола и ступайте на выход. Экзамены для вас закончены». Семён выпрямился и тоже шепотом принялся протестовать: «Да это Бунин! ». Однако требовательно протянутая рука жаждала наполнения, и Семёну пришлось-таки подать книгу, хоть и опасаясь всерьез более всего, что дефицитный и ещё недочитанный увраж будет конфискован с неизвестными последствиями. Преподаватель взял его, пролистал сначала понимающе, а после недоумённо, отложил на край стола, взял листок с исполненным экзаменом, содержащим в основном лишь условия и ответы, бегло просмотрел, да и дописал внизу простенькое выражение. Семён поставил справа ответ. Доцент тут же продолжил заданием посложнее. Быстряк снова решил в уме и написал результат. Доцент чуть задумался и написал непростое уже выражение. Семён с парой промежуточных вычислений справился и с ним. Тогда преподаватель, пожав плечами, вымолвил: «Что ж, имеете право дальше читать Бунина, — расписался на листочке и добавил, отходя, — Вам повезло с учителем математики, молодой человек». Сеня подтвердительно кивнул и, вдруг, как будто ощутил на макушке тёплую руку бабы Шуры.
* * *
Минуло немало лет. И город, и страна, в которых процветал Семён поменяли имена. Город разросся, а страна скукожилась и теперь с натугой выскребалась из трясины годов, которые принято нынче называть лихими. Герой наш давно уже закончил вуз, вёл невеликий строительный бизнес, и к нему всё чаще обращались по имени-отчеству. Всё у него как-то сложилось, не то чтобы блестяще, но и не убого вовсе. Было где жить, на чём ездить, достаток в семье и всё прочее, чем обычно обзаводятся нормальные мужики к сорока годам. Пятнадцатилетний первенец Семёна, Егор, к этому времени поступил в институт. Обстоятельства этого следует пояснить, пожалуй. В начальной школе-гимназии, где обучался Егор, приключился экспериментальный класс, в который, с некоторыми усилиями папаши, правда, его и определили. Эксперимент заключался в том, что детки за два года должны были пройти программу с первого по четвертый класс. Придумала всё это и подготовила программу Анна Яковлевна К., педагог с большой буквы, весьма опытная и целеустремленная. Ей удалось создать среди малышни моду успешно учиться, не задавив у них при этом чувство собственного достоинства, все стремились быть лидерами и не стеснялись предъявить личностные качества. Сказывалось это и впоследствии, в старших классах, и несколько человек, пришедших правдами и неправдами к ним в класс из других школ, даже не слишком успешные поначалу, немного погодя выправлялись и к окончанию школы были вполне на уровне. В результате, выпускники собрали недурной урожай медалей и, без малого, все поступили в ВУЗы, многие, как и Егор, пятнадцати лет от роду. Быстряк это обстоятельство оценил по достоинству и относился к Анне Яковлевне весьма с почтением. Но это, братцы, только присказка, сказка впереди.
В эти же благостные года, когда Анна Яковлева экспериментировала вовсю, супруг её, в недалеком прошлом моряк Северо-Западного морского пароходства, когда-то одного из крупнейших в мире, а в дни перестройки-перестрелки беспощадно развального, на радость конкурентам, " добрыми людьми " с несравнимо невеликим гешефтом лично для себя, вернулся в родной порт, где получил отставку и был отправлен в свободное плавание. По наивности своей и с подачи куда более ушлого приятеля ввязался он в сомнительное коммерческое предприятие, влез в долги, ясное дело, «попал» и всю семью подвел под «прессуху» рэкетиров. Нынче эту публику зовут коллекторами и действуют они методами куда более гуманными, а тогда были попросту бандиты и, несмотря на все усилия Анны и её мужа, дело шло к весьма скверной развязке.
Семён об этой ситуации узнал из группы в соцсети, созданной учениками для спасения педагога. Однако в длинные рассуждения и планы группы этой Быстряк вдаваться не стал, а, прикинув свои возможности, отсчитал стопку сторублевых американских купюр, позвонил и договорился о встрече. Многоэтажный дом, в котором располагалась пока ещё Аннушкина квартира, стоял в отдельном дворе на севере города, по случаю зимних времён порядочно заваленном сугробами. Однако местечко припарковаться всё же отыскалось, в аккурат рядом с ледяной скульптурой царевны-лягушки с радушной улыбкой во всю её квакушечью рожу. Сеня выключил двигатель, погасил освещение, достав из внутреннего кармана плотную пачку купюр, пролистал, затем, пробормотав что-то вроде: «Они же мне тоже не с неба сыпятся », — отнял треть, и разложил пачки в разные карманы. Анна Яковлевна Семёна повела сразу за стол, принялась хлопотать за чаёк, изо всех сил стараясь показать непринуждённость, с потугой на юморок обсказывая детали общение с лиходеями. Меж тем лицо её было безмерно утомлено, а в глазах свинцово застыла безнадёга. Комната, где они устроились, ещё несла некоторые следы жизни с достатком, по советским меркам может даже с умеренной роскошью, Однако заметно было, что всё ценное из дома продано. Когда Семён озвучил сумму, которую мог бы одолжить, Анна заметно ободрилась, как, случается, оживает тяжело больной, когда предлагают ему новое чудодейственное лекарство. Она немедленно принялась писать расписку, приговаривая, что, вероятно, это позволит им выкрутиться из беды. Однако, недовершив ещё, остановилась, и, подняв глаза, тревожно спросила: «А что же делать, если я не смогу отдать в срок или совсем не смогу отдать?». Семён задумался ненадолго, а затем твердо произнес: «Я не Вам даю. Я своим отдаю».
Сдавая машину назад на выезд из двора, Быстряк задержал взгляд на ледяной скульптуре. Жабья харя, казалась, выглядела победительно и чуть ли не подмигивала по-свойски ему. А после, на дороге уже, мурло прозрачно проявилась на лобовом стекле, оборзело, кривляясь и бесстыже насмехаясь над ним. Семён терпел, пока мог, а затем, против всех своих и дорожных правил, развернул авто через две сплошные и вернулся во двор.
Хозяйка на звонок отозвалась не сразу, осторожно спросив через дверь: «Кто?”, впустила. Семён Семенович, со словами: „Вот ещё“, — протянул ей отложенную стопку. Анна Яковлевна взяла, через секунду сообразила, принялась предлагать: „Давайте я напишу Вам ещё расписку или хоть добавлю в прежнюю“. Но мужчина лишь махнул рукой, отворил дверь и вышел. На крыльце Семён Семёнович торжествующе взглянул на статую. Лягушка выглядела пришибленно и улыбалась теперь жалко и извинительно. И тут Семён, взрослый сорокалетний мужик, вывалив как мог далеко, показал снежной квакушке язык.
Получилось это у него, конечно, не так замечательно, как у Эйнштейна на известной фотографии, но всё же достаточно убедительно, поскольку шедшие мимо две девчушки, поначалу запаниковав, шарахнулись в сторону, а отойдя шагов на десять, рассыпались весёлым безудержным смехом.
Уже отъезжая из двора Семён ещё раз скорчил гримасу в адрес несносной жабы и тут же ощутил, как на макушку ему будто легла тёплая рука и мягко повернула его голову к дороге. Семён Семёнович краем глаза засек неясную тень, резко ударил по тормозам, и из-под колёс его машины с неистовым визгом выкатился перепуганный, но вполне целый щенок.
Который, кстати, во всей этой истории был вовсе не причем.