Пенка

Рукопись-черновик четвертого рассказа в книгу: «Мамины рассказки».
Критика и найденные орфографические и стилистические ошибки в тексте приветствуются, которые прошу направить администратору группы «Питер из окна автомобиля» на любом удобном ресурсе (ВК, ОК, ФБ), либо оставить прямо под текстом.

     – Послушай, Валька, – подскакивает к младшей, чуть больше валенка, сестрёнке, крепыш лет восьми отроду, стоило той протиснуться в дом сквозь тяжёлую входную дверь из сеней, – отдай лучше сама, по-хорошему…

     Эх, только-только после тысячедневного лихолетья фашистской оккупации оправилась деревушка Верещено, та, что в Новгородской области-губернии Шимского района, от невзгод и разрухи. Немного в ней сохранилось более-менее пригодных для жизни хат-избушек, – ох, немного. Хотя линия фронта вроде б прошла мимо них стороной, да главный жаркий бой за переправу через многоводную реку Шелонь у районного города всего-то в пяти верстах от них был, деревне рикошетом немало бед досталось. Но дом бабы Дуни под защитой старых яблонь и слив, выросших глухой стеной вокруг него, выдержал и её с детьми (тогда пятилетним Коленькой и двухлеткой Валюшкой) в глубоком подвале уберёг, спас. Он и теперь неприметно в сторонке стоит средь выросших ныне вокруг него коттеджей, да вил, чуть весной запоздаешь приехать к нему, вся лужайка перед ним прорастает молодыми побегами плодоносных деревьев. Ничто им не помеха. Да и то верно – жизнь продолжается!

     …– Что отдать? – пряча руки за спину, бойко звенит в ответ черноглазая малышка.
     – Да яйцо, яйцо отдай, – ухмыляется брат.
     – Какое ещё яйцо?
     – Да куриное, ку-ри-но-е, – тянет по слогам. – Оно тебе всё равно без надобности, что ты с ним делать-то будешь?
     – А ты что? – подозрительно сужает глаза чумазая со свежей ссадиной на лбу сестрёнка…

     Эх, и вечно-то её где-то носит, и вечно-то она во всякие истории попадает, от горшка два вершка, а всё туда же, командует… командирша. Мать её, Евдокия Михайловна – баба Дуня, тридцатилетняя солдатка-вдовушка, бывало, безнадежно махнет на неё рукой, бросив в её сторону:
     – Векша, она и есть – векша!
     Чтоб это значило?..
     Теперь уж не спросишь!
     Известно лишь, что и та в карман за словом ответным не лезла, чуть, что не по её выходит, тут же, не взирая на возраст, кто перед ней, выдаст в ответ что-нибудь такое, разэтакое, а потом ещё и споёт себе победоносно под нос: «Валенька, Валенька, чуть побольше валенка… Какая была Валенька?.. Маленькая!..».
     За два последних послевоенных года, любознательная шестилетка, на вид и того меньше, излазила все окрестности деревни вдоль и поперёк: от озера Ильмень в трех километрах на юге до развалин старой церкви на погосте в двух километрах на север. И в какие только передряги в этих своих путешествиях она не попадала, прочно войдя в сознание соседей и родственников, коих у неё почитай вся округа, как главный возмутитель покоя. Впрочем, именно за эту беспокойность и любили тоже, потому как весело с ней, интересно, ведь она же Векша – «в каждой бочке затычка»: ничто не упустит, никому спуску не даст, везде «правду матку» срежет.
     Смешно.
     Потешно.
     Но ничего-то не изменилось с тех пор, не мало бед через ту «правду» ей достанется в жизни.

     …– Да, ладно тебе, – неожиданно отступив, миролюбиво выдыхает брат. — Я же видел, как ты из сеней бабы Фени только что тайком вылезла.
     – И что? – хмурит смоляные брови девчушка.
     – Как что? – снисходительно улыбается Колька. – Яйцо значит у несушек умыкнула.
     – Неправда, неправда! – возмущённо звенит на всю избу Валентина, готовая вновь вступить в бой за правое дело.
     Так и бросилась бы в атаку на брата, если б не руки спрятанные за спину.
     – Да тише ты, тише, – нарочито испуганно, выглядывая в окошко, шепчет необычно упитанный для послевоенных лет широкоплечий мальчуган, гроза местных озорников-беспризорников. – А то мамка услышит, отберёт, никому не достанется.
     – А что ты врешь всё?.. – переходя, на всякий случай, на шепот и, выдавая тем самым себя, сверкает глазами чернобровая. – Ничего я не умыкала, мне баба Феня сама разрешила взять,
     – Да я что, я ничего, так просто, подумалось, что ты сырые яйца всё равно не любишь, потому как они грязные, противные, в курином помете, – состроив брезгливую гримасу, перечисляет Колька. – К тому же оно наверняка в твоих жарких руках уже испортилось, стухло, но я б его… ради твоего же блага мог бы  спасти, съесть, чтоб не пропало: ты ж знаешь, – у меня в животе всё переваривается. А взамен свою половинку пенки с топленого молока отдать: будешь одна есть, без меня.
     – Не-е, – неуверенно тянет сестрёнка, достав руки с «испорченным» яйцом из-за спины. – Хитрый какой: враз обманешь, знаю тебя!.. – качает головой. – Не переживай за меня, я его, пока мамки нет, сварю.
     – Да как ты его варить-то собираешься, бестолочь? – дав от досады сестре легкого подзатыльника и вытаращив глаза, с жаром выдыхает Колька. – Печь со вчерашнего вечера не топлена, мать строго настрого запретила без неё ничего не делать, – дров и так почти не осталось, а на дворе ещё только март, холодно.
     – Не твоя печаль, – по-взрослому усмехается Валенька, но, поразмыслив слегка, добавляет, – вот если и молоко своё отдашь, тогда…
     – Да отдам, отдам, – перебив, нетерпеливо машет рукой Колька, – ты ж знаешь, что не пью… топлёное молоко, не люблю. Просто приходится пить, раз нет ничего другого, сила нужна, чтоб и тебя, кстати, из разных историй вытаскивать…

     Что, верно, то верно! Малышка хорошо усвоила преимущество иметь старшего брата, к тому ж действительно крепкого, не по годам сильного, смелого и… безотказного, готового в любой ситуации прийти к ней на выручку. А она чуть, что не по ней выходит – и надо, и не надо – тут же бежит к нему за помощью, разобраться с обидчиками.

     …– Конечно, не любишь, – смеётся девчушка, не среагировав на намек брата об его утренней разборке с соседскими мальчишками, которые никак не хотели попадаться к ней в руки при игре в «жмурки». – За обе щеки в прошлый раз уплетал, один глоточек лишь мне оставил.
     – Так то ж в про-шлый, тогда у тебя яйца не бы-ло – серьёзно так тянет Николай и, как бы случайно взглянув в окно, испугано вскрикивает, – ой, гляди-ка, мамка, мамка идёт, да ещё с бабой Феней, видать по твою душу.
     — Где?… Не может быть!.. – испугано таращит глаза малышка и, спешно протянув ему драгоценную находку, выдыхает скороговоркой, – бери, бери скорей быстро, но, помни, молоко и пенка моя…

     Колька, молча, коротким натренированным движением бьет скорлупу об стол и, даже не удосужившись очистить образовавшееся отверстие, одним глотком выпивает всё содержимое яйца. Валька от удивления даже рот открыла, как ловко это у него вышло.

     …Гляди-ка ты,– не дав ей опомниться, безэмоционально бросает парнишка, снова прижавшись левой щекой к стеклу, якобы выглядывая него на дорогу, – назад пошли, видать, забыли что.
     – Фу-у ты, слава Богу, – ничего не заподозрив, тянет девчушка и, шумно выдохнув, радостно бежит в комнату к любимой старинной иконе в красном углу соседней комнаты, с которой ей всегда улыбается Пресвятая Дева Мария с Ребенком у самого сердца примерно её возраста…

     Девочка любит смотреть в Её светлые чистые глаза, хотя и не понимает этого, не признается, даже теперь, спустя почти три четверти века, ей нравится, как та сдержанно улыбается ей, сквозь пространство и время. Икона всегда стояла там, в том левом углу, даже в годы оккупации, когда их с мамой практически выгнали жить в холодный чулан дома. Кто знает, может благодаря Ей и дом-то уцелел во время жаркого близкого боя за переправу? Мама как-то обмолвилась, что их икона заговорённая волшебная, мол, Она всегда была здесь, в этом месте, когда и его, дома-то этого, здесь не было. Но то длинная история, очень длинная, старинная.

     …– Валька, забирай свою пенку, – кричит довольный Коленька, чем-то негромко громыхнув на кухне, – и молоко своё невкусное в придачу.
     – Угу, – весело звенит девчонка и, хитро подмигнув Богоматери, мчит, что есть духу обратно, на кухню. – Где, где… они?
     – Где, где, – по-хозяйски ворчит парень, уходя в сени и чем-то шебурша там у двери скотного двора, – в печи, конечно, в горшке, оно ж топленое, бестолочь!
     – Ой, а куда ты пенку дел, – безнадежно хнычет Валентина, – съел, обманщик.
     – Да не реви ты, ничего и не ел, – уверенно и даже возмущенно парирует из сеней брат. – Молоко просто жирное, противное, она видно утонула, на дне растаяла, покрути-ка ложкой.
     – Ай, ай-я-яй, – вдруг доносится испуганный обречённый визг малышки. – Муха, тут муха со дна молока всплыла…– визжит, – огромная, черная, ше-ве-лит-ся.
     – Где муха? – нарочито удивленно сопит довольный Колька и, подбежав к ней, берет крынку с молоком, – ну-ка дай, вытащу.
     Девочка наивно тянет горшочек с широким горлышком в надежде на счастливое спасение молока и внимательно следит за братом.
     – У-уф, – смачно фырчит парень, делая один глубокий глоток на полкрынки вместе с непрошеной «дичью», и, возвращая горшочек, весело выговаривает.– Ну, вот, готово, держи своё молоко, теперь там нет никакоё мухи!
     – И пенки,  глянув вовнутрь, усмехается Валенька.
     – И пенки, – радостно подтверждает тот. – Некогда было разбирать, что там где,  спасть молоко от заразы пришлось.
     – Спа-си-бо, – медленно по слогам говорит та, глядя по очереди то на огромную муху в зубах брата, то на оставшееся молоко в открытом горшочке, и, протянув крынку обратно, добавляет, – на, пей сам, мне что-то расхотелось…

https://proza.ru/2021/03/30/367