Самый большой страх в моей жизни

Мне очень сложно определить самый большой страх в моей жизни. Люди всегда чего-то боятся. Помню однажды разговаривала о войне, о бесстрашии воинов, спрашивала

— А было ли страшно воевать?
— Было. Не боятся только дураки.
— Так ведь надо. Воевать то надо было.
— Надо. Тем трус от героя и отличается.
— Чем?
— Вот этим самым. Трус боится и прячется. А герой боится и делает. Думаешь не страшно вот так вот? Молодой совсем, тридцати может еще нет, жизни не видел толком, не любил как следует еще. А за ним люди, живые люди. Он не встанет и они не встанут. Сжимает покрепче оружие, зубы и — «Ура! За Родину! За Сталина!». Под пули. Страшно конечно. Но это отходит на второй план.
— Так убьют же.
— Убьют. Непременно убьют. Все это знают, все это понимают. Не в этот раз убьют, так в другой раз обязательно. Такая судьба значит. Все равно надо. Понимаешь? Но все равно страшно. Дураку не страшно, он не понимает ничего. А нормальные люди понимают конечно. Только знаешь что еще страшнее? А вот что дома мама, невеста, жена, сестренка, дети у многих. Вот что на самом деле страшно. Не встанешь ты, не поднимутся за тобой и другие. И тогда уже враг встанет у двери твоего дома. А там, там твои самые родные, самые близкие люди, любимые твои люди ждут тебя. Вот где настоящий страх. Это ты понимаешь? Это страшнее чем умереть от пули.
— Наверное понимаю.

Был очень похожий разговор. Был он уже намного позже того, памятного разговора о войне. Как-то зашло у нас о страхе актерском, о сцене, о кино, о подиуме. Многие бояться. Вот стоят за кулисами и бояться выйти. А выдохнули, вышли и страх отходит на второй план. Правда тоже не у всех.

Есть страх беспомощности. Привык человек все сам делать, привык полагаться на себя, на свои силы, не просить ничего ни у кого, решать все вопросы сам. А потом раз, и силы покинули его. Это на самом деле очень страшно. Смотришь на объятый пламенем дом и понимаешь, что от тебя уже ничего, совсем ничего не зависит. Или видишь умирающего человека. Смотришь на него и понимаешь, что ни ты, ни кто-то другой не властен остановить это, прекратить его умирание, вернуть человека к жизни. Просто пришло его время, ну вот пора ему и точка. Страшно. Беспомощность. Не все можно решить умом, силой или деньгами. Не все можно изменить, даже если ты очень богат, даже если ты могущественен и у тебя власть. Какая бы сила и какая бы власть у тебя ни была, не бог ты и все тут. Нет у тебя полномочия мертвых с того света здоровыми в мир возвращать.

Есть страх неизвестного. Мистический страх. Так бояться приведений, мертвецов, вампиров, оборотней, упырей, русалок, подземных и подводных чудовищ или инопланетных пришельцев. Так бояться непонятных, необъяснимых разумом и логикой ситуаций в жизни. Очень редко можно услышать «Мистика какая-то» в радостно-положительном ключе. Обычно это произносится со страхом, а то и с ужасом в голосе, и еще с присказками вроде — «Упаси бог!»

Есть животный, иррациональный страх. Страх почти ничем не управляемый. Например, так бояться пауков, тараканов, мышей или крыс. Иногда страшных на вид растений или каких либо животных. Например, собак. Человек и сам не понимает почему он боится. Вроде бы ни один таракан лично ему ничего плохого никогда не делал. И вообще тараканы не ядовитые насекомые. Да и не слышал он о нападении тараканов на человека ни с тапками наперевес, ни с ножами, ни с клыками. А человек боится так, словно это маленькое насекомое, как минимум способно его расчленить и сожрать его еще живое, трепещущее сердце прям у него на глазах. Иррациональный страх. Корни которого кроются где-то в истории человечества, в его корнях и в подсознании данного индивидуума.

У меня так много было разных историй, что даже сложно сказать — Вот этого я боюсь больше всего.

Чего я боюсь? Да как все наверное. Всего понемногу. Тут чуть больше, там чуть меньше страшного. Тут может и смешно и страшно, а вот тут прям совсем ужас. Ну как обычный человек. И все же есть одна тяжелая история, которая пугает меня возможно чуть больше чем все остальные. Во всяком случае пока еще пугает.

Теплый весенний день. Уже давно лопнули налитые соком жизни почки и выпустили на свет мятые, свежие, новенькие светло-зелёные листики. Даже кое-где уже появились первые цветы. Дышится легко. Солнышко такое ласковое, нежное, день такой яркий, светлый. На душе словно в детстве легко, ясно, щемяще-радостно. Я еду к бабушке в гости, везу гостинцы. Бережно прижимаю к себе пакет с зефиром и шоколадными конфетами в предвкушении чаепития и долгой беседы. В последние годы бабушка все время говорит мне, что у нее диабет. Врачи ничего не находят, но бабушка уверена, что диабет есть. Я так люблю сладкое — говорит она мне — что у меня совершенно точно давно, еще с войны развился диабет.

Теперь я всегда покупаю бабушке заменитель сахара и все сладости в отделе для диабетиков. Это дороже конечно, но разве я могу экономить на родных мне людях? Я иду по тротуару в горочку к бабушкиному дому. Подъем не кажется мне тяжким. Я иду с легким сердцем и в хорошем настроении. Представляю, как буду рассказывать бабушке про свои успехи, как похвалюсь ей, как она будет радоваться и охать, звонить родственникам и с гордостью рассказывать про меня. Как я пожалуюсь ей на своих недругов и обидчиков. И она обязательно будет говорить мне какие они глупые, недальновидные и подлые люди, раз посмели как-то меня обидеть.

— Кто тебя обидит, три дня не проживет — усмехаясь всегда говорит бабушка.

Я уже представляю себе, как бабушка суетится, ставит чайник, жарит мне восхитительную глазунью, и все расспрашивает меня, расспрашивает, о том, что происходит в моей жизни, какие новости в семье, что на работе, как успехи. Потом она обязательно будет рассказывать мне о моих братьях, о моих сестрах, о моих тетках и дядьях. Расскажет кто чем сейчас занят, где бывает, чем гордится и что происходит в их жизнях. Мы редко видимся с родней. Но благодаря бабушке, к которой приезжают все и которая всех сама навещает, время от времени, у меня создается чувство неразрывной связи с родными. Я точно знаю кто из сестер танцует в балете, кто поступил на юридический факультет, кто из братьев учится в духовной семинарии, а кто учится играть на аккордеоне и лютне. После наших разговоров с бабушкой я узнаю про всех, кто недавно сыграл свадьбу, а кто развелся, кто и кого родил, у кого крупные неприятности, кто завел себе бульдога, а кто карликового пуделя, кто купил дачу, кто продал квартиру, кто уехал за границу отдыхать, а кто на пмж. Все чаще слышу о том, что мои дальние родственники, троюродные и двоюродные бабушки и дедушки, знакомство с которыми было исключительно словесное, покидают этот мир. Мне грустно, но меня это как будто бы не касается. Родители мои еще молоды, а бабушка еще крепкая, деловая, активная женщина. Меня это задевает, но так, как мог бы задеть пролетающий мимо легкий, прохладный ветер, дернув зонт, растрепав волосы, откинув полу пальто. Не нанося чувствительного и ощутимого ущерба. Нет, мне конечно же жаль, я искренне грущу непродолжительное время, а потом снова погружаюсь в активную круговерть своей жизни. Сложно сказать, можно ли вообще быть готовым к потере самых близких. Мне кажется нет. Но с этим как-то приходится жить дальше.

И вот я уже у подъезда. Набираю номер в домофоне. Слушаю звонок и бабушкин голос — Это ты?
— Конечно я!
— Кто это? Это ты?
— Да бабуль, да, это я! Открывай!

Пока я поднимаюсь на этаж бабушка уже открыла дверь и встречает меня на лестнице.

— Зачем опять пешком? Есть же лифт! — бурчит бабушка.
— Так ждать его еще. Пешком быстрее. — смеюсь я.
— Только ноги бить. — машет рукой бабушка и развернувшись идет в квартиру.
— А вот и нет! Это для сердца полезно, для ног тоже. — Говорю я в ее спину.
— Выдумки это все. Ничего не полезно. Одевай тапки. — Бабушка достает тапки и заставляет меня их надеть. Хотя прекрасно знает, что я ненавижу тапки, но все время заставляет — Одевай сейчас же. Пол холодный.
Я прохожу в комнату, достаю из пакета гостинцы — Вот, к чаю…
— Вот еще, баловство, диабет разгонять, только деньги тратишь — бурчит бабушка.
Но я вижу как заблестели ее глаза при виде сладостей.
— А это что? — она вертит в руках маленькую баночку с яркой этикеткой.
— Это фруктовый заменитель сахара, для диабетиков.
— Баловство и гадость наверное. Дорого небось? — недоверчиво посматривает на баночку бабуля.
— Ой, не то чтобы. Неважно. Не понравится отдашь своим подружкам.
— Я с сахаром привыкла, в прикуску иногда. Хуже уже не станет пожалуй. Если чуть-чуть то. Ой, где они подружки то эти, я тут недавно совсем поссорилась с одной. Всю жизнь дружила, а она такая завистливая…
Бабушка идет ставить чайник, а я машинально отмечаю, что она не везет ноги по полу и не шаркает тапками, что совершенно не ассоциируется с ее возрастом.
— Есть будешь? Сделать тебе яичницу? — кричит она мне из кухни.
Кричу в ответ — Конечно делай ба! Я выйду покурить?!
Бабушка уже стоит на пороге комнаты и недовольно смотрит на меня.
— Куда на балкон то? Иди в туалет что ли кури, в вентиляцию или на кухне в окно покури. Холодно еще. Все курят и курят, вот что действительно не полезно никому. Да и не модно уже ведь курить то. Давно бы бросили.
Я только отмахиваюсь — Ну баааа отстань.
Бабушка продолжает ворчать себе под нос что-то крайне неодобрительное про курение, а я иду курнуть на кухню. Выдыхаю дым в форточку, так словно мне всего семнадцать лет и я прячусь от взрослых и курю тайком. На душе тихо, уютно, хорошо, даже радостно. И никакие мрачные мысли или предчувствия меня не беспокоят. Мне просто хорошо и спокойно.

Когда я возвращаюсь с кухни бабушка уже накрыла на стол. Красиво разложив на блюдечках нарезанные сыр, колбасу, хлеб. Выложив зефир, шоколад и вафли. Поставив масло накрытое крышкой и расставив чашки и тарелки. На столе уже стоял заварочный чайник, а сверху него восседала «Машка». Баба на чайник. Собственноручное творение моей бабушки. Это странное и даже пугающее немного создание рук бабули напоминала мне жуткую куклу-паука из фильма «Черновик». Прям на кудрявую, белокурую головку моей старой куклы, моего пупсика из детства бабуля пришила плотный, яркий, стеганный сарафан. Дырка снизу, в шее куклы полотно садилась на крышку заварочного чайника, а плотный сарафан укрывал пузатый чайник до самого стола сохраняя тепло. Но при всей функциональности данного бабушкиного изобретения вид «Машки» производил угнетающее впечатление.
— Ну чего стоишь? Садись уже чаёвничать. — Позвала меня бабушка — Да не рассусоливай. Я хочу сегодня к матери на кладбище успеть съездить. Когда еще потом поедем? Надо. Так что пошевеливайся — бабушка ворчит и выкладывает мне в тарелку горячую, исходящую паром глазунью ловко подцепляя ее ножом и перетаскивая на тарелку — Ты и так поздно, вечно опаздываешь. Где тебя носит? Ждешь тебя, ждешь…
— Ба, у меня дела…
— Так и обещать не надо раз дела. Надо четко говорить к каким часам будешь. А то я жду часами, никуда не иду, а тебя нет — Ворчит бабушка — Можно было другой день назначить, раз дела у тебя. А то ждешь тебя, ждешь…
— Нет, не надо другой, давай сейчас. Чай попьем и поедем.
— А ты руки помыла? Нет конечно! Марш в ванную!
Я послушно плетусь в ванную разглядывая свои вроде бы чистые ладони. За мной идет бабушка, словно проверяет, что бы я обязательно помыла руки, что бы дошла до ванной. Она идет на кухню, достает из стойки новое, чистое, совершенно белое и накрахмаленное полотенце. Кладет его на батарею, чтобы оно согрелось пока я мою руки.
— На ка вот. Там мое висит, не трогай. У меня свои микробы, у тебя свои. Нечего их перемешивать. Вот я на батарею повесила.
— Ага, спасибо бабуль.

Возвращаюсь из ванной и тут же слышу
— Ты хорошо руки помыла?
— Помыла, помыла, хорошо помыла…

Мы садимся за стол. Бабушка ест мало, пьет чай со сладостями. Подкладывает мне в тарелку бутерброды.

— Кушай, давай. Кушай с хлебом. Ешь как следует. Маслом помажь…

Уж не знаю почему, но мне было важно, важно поехать сегодня. Поэтому, как только мы попили чаю и встали из-за стола бабушка сразу засобиралась. Почистила обувь и мою и свою. Прошлась щеткой по пальто. Встряхнула свою беретку — Ну давай, пошевеливайся уже, не тяни.

Уже стоя одетой у двери бабушка вдруг спохватилась — Гляди, вот мне твой отец подарил — показала она мне на продуктовую сумку на колесиках. Сумка была не обычная, она раскладывалась, как походный стульчик и можно было присесть в любой момент если вдруг устал или стало не хорошо. Глядя на сумку я улыбнулась. Папа может.
— Возьмём с собой?
— Ну не зря же отец деньги потратил. Зайдем в магазин на обратной дороге.
— Ну хорошо. Удобная штука.
— Да баловство все это, вечно вы тратите деньги без нужды — проворчала бабушка, но сумку все же взяла.

— А вот и не без нужды — бес противоречия мое всё видимо — полезная штука, шел-шел устал, присел, отдохнул и дальше пошел.
— Ага — усмехнулась бабушка закрывая дверь — сядешь и не встанешь. Говорю тебе, баловство! Только деньги тратите.

Сначала мы стояли на остановке, вдыхали весенний воздух и смотрели по сторонам. Потом минут тридцать ехали в автобусе болтая о всякой чепухе. Прикидывая, что купить к ужину, вспоминая как мы тут гуляли когда-то.

— Помнишь, вот тут на прудах, как я зимой, на снегокате? Вот с этой горки прямо в пруд, с размаху на всей скорости почти в прорубь. Солнечным сплетением на кусок бетонной плиты… Да, могло бы и хуже, а так только палец был черный неделю что ли. Помнишь?
— Нет — качает головой бабушка — не помню.
— Да ну как же?! Мишкин снегокат то был!
— Ну может быть и был — соглашается бабушка.
— А помнишь, на мою свадьбу, мы вот тут как раз были?
— Нет, не помню.
— Да ты что?! Вот же дом то наш?!
— Да, правда, вроде бы и он — опять соглашается бабушка.

Я с интересом пятилетнего ребенка разглядываю окружающий мир, словно в жизни меня тут никогда не было, словно я все вижу первый раз. И так странно вспоминать что-то, что казалось бы было только вчера.
— Ты не верти головой, ты за остановками следи, а то проедем мимо — ворчит бабушка — чего ты вертишься то?

Автобус останавливается почти у кладбища. Бабушка двигается уверенно. Словно знает тут каждый поворот наизусть. Я же наоборот озираюсь так, словно все это вижу первый раз.

На самом деле я уже несколько раз бывала на этом кладбище и навещала свою прабабушку. Но мне кажется это было так давно. Вот и церковь уже поставили новую. Её точно тут никогда не стояло. Или я не помню?

— Ба, гляди, церковь поставили. А давно поставили? Разве она тут была? Давай зайдем?
— Не помню, была может, а может нет. Зайдем потом. Не сейчас.
— Ну ба!
— Не сейчас! Ищи тут в заборе дыру, как найдёшь говори мне. Вот по этой тропке иди, там дыра сто лет была. Я уж точно помню, по ней и ориентируюсь. Только бы не заделали дыру то, а то заблудимся.
— А что если заделали?
— Ну тогда будем ходить искать. Участок номер тринадцать. Смотри внимательно, чтобы дыру не проглядеть.
— Ну ты ба даешь, может ту дыру давно заделали, а мы будем тут ходить кругами…
— Не должны. Этой дыре сто лет. И никому она не нужна. Да вот же она! Теперь вот вниз чуть-чуть и смотри внимательно.

Я не первый раз уж на кладбище. Вот буквально на той неделе ездила на Ваганьковское кладбище, посещала могилы Есенина и Высоцкого. Заходила в церковь. Была на церковной службе. По делу. Мне и раньше бывало приходилось ходить на кладбище, на похороны и опять же могилы своих родных мы с семьей регулярно и аккуратно навещаем по праздникам раз-два в год, традиция у нас такая. Так что давно уже, с юности, нет страха перед кладбищенскими могилами. Скорее наоборот. Скорее в этом месте меня охватывает покой, умиротворение и наслаждение тишиной, и вечным покоем, покоем неведомым живым существам. И печаль. Конечно печаль. Куда же без нее то. Но в этот раз все было очень странно. Грусть и печаль вещи естественные в таких местах. Но меня охватило детское чувство растерянности, так словно кладбище и могилы первый раз в жизни вижу. И страх какой-то детский. Несуразный страх. Словно не настоящий. Зачем обращать на него внимание, не стоит он того.

— Так вот же, вот мамина могилка то. Тут и Володя похоронен…
Бабушка засуетилась, достала из сумки краску. А я даже не заметила, как и когда она упаковала в свою сумку-тележку краску, лопатку и губки. И когда только успела?
— Ну чего стоишь? Давай ка, надо оградку покрасить, надо камень почистить, а то и не видно совсем надписи то. Мусор собрать надо, дел много. Надо по быстрому, пока еще светло — суетилась бабушка.

Бабушка вручила мне скребок и губку — Давай, сейчас чуть приберем, что бы засветло и поедем уже.
— Ну давай так давай, надо так надо.
Мы собирали мусор, листья, и пожухлую прошлогоднюю траву. Высаживали какие-то лютики по краям могилки, красили оградку и мыли надгробный камень. Меня не отпускало неловкое чувство неестественности всего происходящего. Словно это не я, словно всё это не по-настоящему.
— Ба, а дед Володя, ну как он умер?
— А чего ты спрашиваешь? Ты же знаешь. Авария.
— Я не о том…
— Да я сто раз ему говорила, чтоб не пил. Не пей Володя! Не пей! Мать ему говорила. А он все равно. Вот не пил бы… Передовик, наставник молодежи, ветеран труда, а туда же. Они с Кимом здоровы были деда подпоить — зло говорит бабушка — потому их не часто и звала.

— А Ким то как? — спросила я, чтобы отвлечь бабушку от мрачных мыслей.
— Ким то? — бабушка вздохнула — Да помер Ким. Давно уж. Разве я не говорила?
— Нет, я не знала — удивилась и расстроилась я.
— Пить им надо было меньше — повторила бабушка.
— Да это сложно предсказать. Судьба наверное. Кому как повезет.
— Как же, судьба! Пить надо меньше. Володя и в молодости рестораны любил. Кутить любил. Вот и втянулся. Столько сил ушло. И документы эти на его квартиру. Я все с ним у постели была, а медсестры пускать не хотели. Представь?! К родному брату меня пускать не хотели! Так я им там скандал устроила. Мало им лень подушку поправить, так и меня не пускают.
— А он быстро умер?
— Ну как сказать, недолго. Задыхался он, хрипел, тяжело ему было. Отмучался.
— Может быть его убили?
— Да нет, это вряд ли. Не думаю. Не специально.
— Уж больно все складно одно к одному.
— Это да, он и сам мне все говорил, что охотятся за ним. Документы спрятал. Еще до смерти все на нас, на сестер перевел. Боялся чего-то он, то да. Но наверное не убили. Не знаю, я так не думаю. Случайность.
— Так может и боялся не зря?
— Может и не зря, но я не думаю что убили. Пить надо меньше было!
— А что полиция говорит?
— А ничего не говорит. Авария и все тут.
— Ну понятно.
— Теперь не дознаешься.

Мы успели до вечера привести могилы в порядок. Еще светло было. Бабушка обрадовалась, что все удачно вышло. Я положила на могилку пару сигарет для Володи, как всегда клала для деда и сама закурила. А потом мы со спокойным сердцем двинулись в обратный путь. От могилы моей прабабушки мы шли уже другим путем, церковь осталась позади нас. И бабушка не напоминала мне о ней. А мне было неудобно напомнить ей, что она обещала зайти туда на обратном пути. Мы молча вышли на главную аллею и двинулись между внушительных красивых памятников и надгробий к выходу. Неожиданно бабушка остановилась — Устала я. Не хорошо мне что-то. Давай присядем.
— Так садись — я показала ей на сумку тележку. Так как скамеек рядом не было и в помине — давай разложу стульчик.
Бабушка вздохнула — Ну вот и пригодился.
Я раздвинула раскладной стул и бабушка села прям у края дороги. Переминаясь с ноги на ногу я молча разглядывала окрестности.
— Устала я — опять вздохнула бабушка.
Я уселась рядом с ней на мшистый пригорок и молча ковыряла землю носком сапога.
— Не сиди на земле, задницу простудишь. Не порть обувь, не ковыряй землю — ворчала бабушка.
— Ну и как? Удобно на тележке сидеть? — спросила я из чистого интереса.
— Да так себе, низко очень, вставать тяжело — ответила бабушка и вдруг её лицо стало бледным и печальным.
Мне показалось, что глаза ее стали вдвое больше обычного. И были они ярко-голубого цвета, прям как небо над нашей головой. Я никогда не замечала, что у моей бабушки такие большие и красивые, такие живые, молодые и яркие глаза. Вот только выражение их меня напугало. Я такого выражения никогда в жизни не видела наверное еще ни у кого.
— Давай посидим немного. — попросила бабушка — Не могу я.
— Давай — согласилась я.
Какое-то время мы сидели молча. Вдруг бабушка пристально посмотрела мне в лицо, она кажется смотрела мне не в глаза, а куда-то глубже, в самую душу. И мне стало не по себе.
— Страшно мне — вдруг сказала она.
На меня из глубины её глаз смотрел напуганный и печальный ребенок. Никакого старческого забытья в глазах не было, никакой дымки и старческой блеклости глаз. На меня смотрели совершенно осмысленные, чистые, яркие глаза. Совсем молодые глаза. Из глубины которых на меня в страхе смотрела насмерть напуганная девочка.
Я сжала зубы так сильно, что на скулах заиграли желваки. С трудом сглотнув я сказала — Это нормально. Это бывает. Пройдет.
Я хотела добавить, что мне тоже сейчас очень страшно. Но подумала, что одна из нас сейчас должна быть очень храброй и сильной. Потому, что никак нельзя допустить страху перерасти в ужас и панику.
Я опустила голову и смотрела под ноги, ковыряя дерн носком сапога.
— Не ковыряй землю, не порть обувь. Сейчас пойдем к воротам, там есть кран, помоем сапоги — услышала я голос бабушки.
Она с трудом поднялась, сложила стульчик, взяла тележку за ручку — Ну что, пойдем что ли потихоньку.
Я кивнула, так как говорить мне было сложно. Мы пошли к воротам, у выхода помыли обувь, потом ждали автобус и в полном молчании ехали обратно.

Дома страх как будто бы отступил. Мы пили чай со сладостями и обсуждали бытовые проблемы, смеялись, рассказывали друг другу новости и разглядывали фотографии. Пока наконец бабушка не сказала — Ну хватит, время позднее, ты давай ка собирайся. Тебе еще ехать, а уже темно. Так что давай, отчаливай до дому.
— Погоди ка, — вдруг сказала бабушка, когда я уже собиралась в коридоре — я тут тебе кой-чего приготовила.
Она сунула мне в руки кулек с конфетами странного вида.
— Это я тебе от курения наварила. Специальный рецепт никотиновых леденцов. На табаке, молоке и сахаре. Если будешь каждый раз класть леденец в рот вместо сигареты, очень скоро бросишь курить.
— Не надо было. Не брошу.
— А ты попробуй. Многие говорят, что эти леденцы им помогают.
Мне хотелось еще посидеть с бабушкой, как раньше, до самой ночи пить чай, смотреть телевизор и болтать о пустяках. Но бабушка буквально выставила меня вон. Напоследок не забыв добавить — как доедешь позвони. А не как обычно.
Я прекрасно знала что она имеет в виду. Обычно я доезжая до дома падаю в кровать забыв про все на свете, тем более забыв позвонить. Поэтому обычно бабушка всегда звонит мне сама и ругает меня за отсутствие памяти и совести.
Я шла по темной улице и все никак не могла избавиться от тяжелого чувства. Все было не так. Все неправильно. И хотя теперь я шла под горку идти мне было куда как тяжелее чем днем, когда я поднималась к дому бабушки. У метро мне захотелось перекурить. Я остановилась, вытащила пачку из кармана и вспомнила про бабушкины леденцы. Положив сигареты обратно в карман я выудила один леденец и затолкала в рот. Боже! Боже! Какая гадость! Меня чуть не стошнило. Как это можно есть? Кто ей дал это рецепт? Отравить что ли меня хотят?! Что за адское зелье?! Что за монстр надоумил ее? Я выплюнула леденец в траву и с наслаждением закурила. С такими леденцами не то что курить, жить перехочешь. Может быть на это и расчет?

В метро меня разморило. Я задремала и проспала до самой своей остановки. Благо проехать ее невозможно, так как она конечная.
В этот раз сразу же, как только вышла из дверей метро на улицу я выудила из кармана телефон и набрала бабушке — Я почти дома. Вот вышла из метро.
До самого дома я болтала с бабушкой о всякой всячине. Понимая, что на самом деле я уже соскучилась и с удовольствием вернулась бы обратно.

Всю неделю я работала, мне просто некогда было думать о чем-то еще. Работа поглощала все мое время и все мои силы. Дочь и племянники занимали все мои мысли. Может быть раз или два я еще разговаривала с бабушкой по телефону. Даже поругались было, но помирились почти сразу же. Как-то бабушка позвонила мне, когда я возвращалась с Маяковской. Я только что получила свои новые книги на руки. И решила сделать круг, чтобы зайти в «Ваби-Саби». Отметить это событие, выпить пива, поесть роллы и суши, скушать воздушный десерт под кофе с пенкой. И отдохнуть, душой и телом. Зазвонил смартфон, на его экране появилось бабушкино фото.
— Да?
— Ты где? Я звонила тебе домой. Наташа говорит ты уехала еще утром.
— Я ездила за книгами. Только что получила. Решила отметить. Вот сижу в кафе, ем суши, пью кофе.
— Богатая ты у нас очень. По кафе ходишь. А денег нет. — заворчала бабушка и вдруг совсем по-детски спросила — А что такое суши?
— Да ерунда ба, это сырая рыба с вареным рисом.

Мне стало очень грустно. И мысленно я пообещала себе, что обязательно привезу бабушке попробовать пиццу и суши. Просто для того, чтобы она узнала что это такое.

А потом бабушка попала в больницу. Раз, другой, третий. Из-за плотного графика работы я не могла ее навещать. К ней ездили мои родители. И рассказывали мне о ее состоянии. Я и понятия не имела насколько все плохо. До самой последней минуты от меня скрывалось истинное положение дел. Более того, я приехала к бабушке на девятое мая, поздравляла ее с праздником, она приняла от меня открытку и красные гвоздики, я к сожалению забежала лишь мельком, не на долго и мы провели вместе не более получаса. Попили чай и сердечно распрощались.
— Береги дочку. Общайся с сестрой почаще. Не отталкивай их от себя. Ближе чем они у тебя все равно никого нет — сказал мне на прощание бабушка.
Поведение бабушки мне показалось странным. Даже более чем. Но я не стала обращать внимание на мелочи. Все же возраст…

А буквально через неделю папа попросил меня оставить работу и поехать ухаживать за бабушкой которая теперь совсем слегла.

— Она очень плоха. А я не могу разорваться между внуками, мамой и бабушкой. Ты сейчас там нужнее чем на работе!

Я уволилась, чтобы провести последние дни рядом с близким человеком.

Бабушка уже почти не вставала. Не могла сама есть, не могла сама дойти до туалета. Более того, она никого не узнавала. Из больницы в последний раз куда она попала с двусторонней пневмонией ее выписали не долеченной. Три дня я была рядом с бабушкой. Дважды за это время вызывала ей скорую. Врачи сказали что в больнице ее не долечили и очаг пневмонии возможно еще активен с одной стороны. Но меня предупредили, что состояние крайне сложное и поездка в больницу теперь уже скорее всего ничем не поможет. И дело совсем не в пневмонии.
— Вы просто отвезете ее умирать. А сделать там всё равно ничего не смогут. — сказал мне молодой врач.
Честно говоря это прозвучало как — Дайте человеку спокойно уйти в мир иной.
Впрочем, нам дали лекарства и сделали уколы. Каждый день я аккуратно давала бабушке все лекарства, что прописал ей врач. Но лучше ей не становилось.
Лишь однажды за все это время она узнала меня и позвала назвав по имени. Она очень обрадовалась увидев меня рядом с собой. Все остальное время бабушка разговаривала со всеми кого давно нет в живых. Я сидела у ее постели и слушала, как она разговаривает с Кимом, с Володей и с Витей, как общается с дедом и что-то им всем втолковывает, с чем-то соглашается. Однажды она вдруг стала уговаривать меня взять ее кольцо. Обязательно взять ее кольцо
— Возьми мое кольцо. Я хочу чтобы оно было у тебя. Это твое кольцо. Я хочу чтобы оно осталось тебе. Обязательно возьми мое кольцо.
Я не понимала о каком кольце вообще речь. И ко мне ли обращается бабушка которая совершенно никого, в том числе и меня не узнает уже какой день. Зато я отчетливо понимала, что все эти гости из другого мира для нее сейчас намного реальнее чем я. А я лишь привидение из уже почти чужого для нее мира. И не была уверена, что ее слова о кольце вообще относятся ко мне, а не к кому-то из мира мертвых.

К вечеру третьего дня состояние бабушки ухудшилось. Ночью она стонала и бредила. Я поставила свечи перед маленькой иконой. Единственной иконой в бабушкином доме. Так как бабушка крестилась совсем недавно. И часто спрашивала меня о том, какие порядки в церкви, как надо причащаться и исповедоваться. И надо ли ей это теперь сделать, когда она болеет. Я звала ее в церковь. Рассказала про новый храм, красивый, современный построенный недалеко от метро. Звала ее пойти со мной. Но она все откладывала.
— Сил нет совсем. — говорила бабушка — устала я. Вот отдохну немного, приду в себя, станет получше и сходим. Обязательно сходим.
Мы так и не сходили. Не успели. Как не успела я привезти ей суши и роллы, купить пиццу. А теперь это разве имело значение для нее?

Икона у бабушки в доме была. Поэтому поставив икону у кровати и поставив свечу у иконы я всю ночь молилась о здравии, о том чтобы бог дал бабушке наконец облегчение ее стояния, вернул ей силы и здоровье. Я понимала, что я не готова сейчас отпустить ее. Она сейчас еще очень, очень нам всем нужна.
К утру я решила прилечь и вздремнуть, но стоило мне задремать, как меня словно толкнули в бок. Я вскочила и побежала в комнату к бабушке. Бабушка тяжело дышала и не открывала глаз. Было понятно что что-то совсем не так, что сейчас ей совсем плохо. Схватив телефон я позвонила сначала в скорую, а потом папе — Бабушке очень плохо. Срочно приезжай!

Скорая приехала уже только для того, чтобы сообщить мне о смерти бабушки и зафиксировать этот факт. Хотя я это и без них вполне сообразила. Во всяком случае после того как на все мои попытки реанимировать бабушку самостоятельно ничего не случилось. Она не открыла глаза, не пошевелилась и ничего не сказала. А просто лежала бледная, холодная и безучастная ко всему.

Плакать сначала я не могла. У меня был глубокий шок. Поэтому понадобилось время и некоторые душевные усилия, что бы я смогла заплакать и выплакать хотя бы часть этой боли. Мне казалось, что все это происходит совершенно не со мной. Это не я и не моя бабушка. Так просто не может быть. Так быть не должно.

Потом приехали люди и увезли бабушку в морг. Пришел участковый и заполнил какие-то документы. Говорил, что моя бабушка была сильный и хороший человек. Что она достойный человек из поколения героев. Которых теперь становится все меньше и меньше. Приехал папа. Что-то все суетились. Я что-то говорила, отвечала, заполняла, но ничего не понимала, не соображала и почти ничего не чувствовала. Я кажется сказала, что на зеркала надо обязательно надеть что-то, покрывала. Так принято. Но кажется всем, в том числе и мне было наплевать. Когда я уезжала то зеркала еще не были накрыты.

Потом были похороны. На которые приехали только немногочисленные самые близкие родственники. Сыновья, невестки, внуки, сестра с мужем, племянники, кто-то из близких друзей стояли у гроба родного им человека. В похоронной машине мы с тетей и братом обсуждали как нам будет теперь не хватать бабушкиного ворчания и советов. Если бы я тогда знала как сильно на самом деле этого будет мне не хватать в жизни. Возможности просто, как раньше, приехать попить к ней чай или позвонить и проболтать час о всяких пустяках. Кто бы знал, как мне потом не хватало этих самых простых вещей и ее ворчания… С того дня я ни разу не была в ее квартире. Больше никогда. Раз и навсегда я вышла из такого родного мне дома, чтобы никогда, больше никогда туда не вернуться. Это случилось так быстро, так молниеносно, что я даже не сразу смогла осознать, что часть, огромная часть моей жизни закончена. Закрыта навсегда. Может быть и хорошо, хорошо что я потом не бывала у бабушки дома. Потому, что все равно не смогла бы найти в себе на это сил еще несколько лет. Просто не могла. Папа продал квартиру. Но это было после… а тогда…

Тогда потом были поминки, как положено, родные и близкие, в кафе, сыновья, внуки, невестки, только самые родные и близкие. Все вспоминали бабушку, говорили что теперь она в лучшем мире и рядом с дедом. Говорили о том что она была хороший человек, что ее будет всем не хватать. Я слушала, соглашалась, тоже что-то говорила. Мне все казалось совершенно нереальным, ненастоящим. Я никак не могла поверить, что вот это все происходит со мной. С нами. Что бабушки теперь нет и никогда уже не будет. Поминки, как и все поминки закончились разговорами о бытовых проблемах, работе, делах насущных, о детях и семейных неурядицах. Молодежь, выпив, пошла курить и меняться страницами в соц. сетях. Старшие обсуждали дела насущные. Жизнь шла своим чередом. А я чувствовала себя пусто, глупо и отчаянно…

После всего произошедшего я позвонила своему куму — Вань, бабушка Валя умерла.

— Соболезную. Как-ты?

На секунду я задумываюсь. Как я? И тяжело вздыхаю — Ну, лучше чем бабушка Валя.

Более точно ответа я никогда в своей жизни еще не находила.

Еще несколько лет я была не в состоянии принять факт отсутствия родного мне человека. Иногда я вдруг понимала, словно очнувшись на пол пути, что уже проехала часть дороги к бабушкиному дому, что уже нахожусь в предвкушении вкусной глазуньи и ароматного чая, что уже мысленно построила беседу с ней и заготовила сюрпризы. Я словно просыпалась, бабушки больше нет, я разворачивалась и ехала обратно. Мне больше незачем ехать на другой край Москвы, мне больше незачем туда мчаться с радостями и горестями. Там просто меня никто не ждет. Там просто больше никого нет.

Конечно же каждый человек в течении всей своей жизни кого-то хоронит. Это страшно. К этому наверное невозможно привыкнуть. Хотя разумом осознаешь — Все мы смертны. Рано или поздно это произзойдет с каждым из нас. Но страшно. Страшно когда хоронят детей и молодых. Но хоронить даже пожилых, очень близких тебе людей ни капли не легче. Может быть это и не страх смерти, может быть это страх одиночества или потерь. Как знать. Но этот страх на самом деле не так силен… гораздо страшнее другое. Я православный человек, крещеный. Я верю в загробный мир и в жизнь после жизни. Я также верю в круг перерождений, в реинкарнацию и в пресловутой коридор, и свет в конце туннеля. Я читала книги мертвых и про отношение к смерти в разных религиях. Читала о посмертном опыте людей со всего мира, про опыт танатонавтов и каматозников. Почти что полностью уверена — там что-то есть! Обязательно. Я даже понимаю отношение к смерти как к празднику, как к дню рождения, как к избавлению от земного страдая в конце-то концов на родине Фриды Кало. И у меня есть хоть и небольшой, но опыт прикосновения к смерти. Но я совершенно не была готова к такому близкому ее посещению, к такому неожиданному повороту. Наверное смерть всегда бывает не вовремя. Или бывает вовремя? Не знаю. Я не была готова к уходу близкого мне человека у меня на глазах. Но еще меньше я была готова столкнуться с маленькой напуганной девочкой с огромными, бездонными голубыми глазами. К такому жизнь меня точно не готовила.

Еще несколько лет после смерти бабушки я просыпала от того, что на меня из глубины ее огромных и голубых глаз (а они у бабушки серые) смотрела растерянная, грустная и насмерть перепуганная девочка и говорила мне жалобно — Мне страшно. Мне очень страшно…

И да. Мне и сейчас очень страшно, когда я вспоминаю эти глаза. Ведь так не может быть. Так не бывает. Так не должно быть никогда.