"Посвящение", 10 глава

«Пеша.»

Эта музыка была похожа на его жизнь. Так, как бы он сидел в кинозале.
На экране мелькали картинки. Фрагментами. Как в немом кино.
Образы менялись. Один за одним. Как в проекторе. Чёрные и белые тона.
Движущиеся тени. Тексты событий, сопровождающие диафильм. Для единственного зрителя.

И кино это было ему знакомо. Потому что это была его жизнь.
В картинках.
Музыка поразительно точно передавала то, что происходило на экране.
Она, точнее- из неё, посреди этого чёрного зала, вытекало то, что оживляло движущиеся силуэты. Без слов. За закрытыми ставнями, через которые пробивался всепроникающий лучик дня.

Картинки завораживали, извлекая эмоции оттуда, из глубины прошлого. Иногда ему казалось, что всплывало то, что навсегда исчезло.
Он всматривался в лица и среди всего увиденного пытался вспомнить голоса. Это самое трудное — вспомнить голоса. Тех, кто на экране. В этом немом кино. И только музыка, как бы оживляла происходящее.
По нарастающей. В ней было необыкновенное очарование присутствия. Будто Кто-то знал, где и когда должна звучать та или иная нота.

— До, до, до, до, до, ре, ре, ре, ре, ре, соль, фа, ми ре, соль, -затянул распевку учитель музыки.
Момента этого ждал весь класс.
Не высокий, лысоватый, в бурдовом пинжджяке человек растянул аккордеон, размером с половину себя и запрыгал по классной комнате.
Это была умора. Только он этого не замечал. Он подскакивал со своей огромной гармошкой к передним партам, растягивал что есть силы меха и глядя в глаза требовательно пел: До, до, до, до, до!,- вымогая от присутствующих обязательного пения.
Задние парты давились от смеха. Лица передних краснели, растягивались рты. Они не попадали в ноты. А Пеша, подтоптывал ногой и не отходил, пока те, к кому он подпрыгнул, не включались в спевку.

Он был безобидный человек. Фанат аккордеона и гармошки. На уроках его балдели от ничегониделанья. Он свято верил, что все без исключения советские дети обожают концерты Рахманинова, Листа, Бетховена, Глинки, кого там ещё? Моцарта; знают наизусть арию из Бориса Годунова и обязательно слушают на ночь Чайковского.

Исключительно для популяризации музыкального просвещения, он таскал на каждый урок пластинки, купленные за свои кровные в магазине «Мелодия», на углу Костюринского и Розы Люксембург. Пока пластинка пилила, весь класс мог расслабляться сколько хочешь.

Самым худшим могла стать контрольная. Почему-то учитель пения считал, что все учащиеся должны иметь классическое музыкальное образование, и уж тем более, знать нотную грамоту.

Для чего он брал свою физгармонию, садился своими непонятного цвета брюками на угол лакированного стола и вдохновенно наяривал Баха или ещё кого великого.
По завершению его импровизации бессмертных творений, все присутствующие должны были в нотных тетрадях, после значка скрипичного ключа, нотами, записать всё, что он исполнил.

Благосклонности его не было предела.
Весь класс делился на два ряда — парта за партой, по двое, и без всякой совести передирал у двоих отличников, занимающихся музыкой у данного преподавателя, всю контрольную.
Листки с правильно написанными гаммами сдавались учителю, который тут же их и проверял. Так что на его уроках все были отличниками, или по крайней мере, поклонниками музыки.

Я не помню до какого класса он был. Его периодические отлучки во время урока, чтоб покурить, очень часто заканчивались заходом к трудовику; после минут пятнадцати отсутствия он появлялся, в подогретом тонусе, с блеском в глазах, со свежей табачной вонью изо рта. Но к восьмому классу Пеша бесследно исчез. Может быть из- за того, что кабинет пения располагался на том же, втором этаже, что и кабинет Директрисы.

На его место пришла другая училка музыки. Только что закончившая пед училище. Тётя двадцати годов. С нереально большими буферами, которые при каждом её облокачивании об учительский стол, старались выпрыгнуть из глубокого разреза декольте, чем вызывали не проходящую до конца урока эрекцию у мальчиков с передних парт.
Звали её тоже смачно, Петик Светлана Васильевна.
Но это уже совершенно другая история.