"Посвящение, 18-я глава."

Каждому человеку суждено появиться в своё время и в определённом месте. Стать звеном в цепи.
Много раз я задумывался- почему мне довелось родиться именно в моём городе, районе, знать определённых людей, думать, мечтать, влюбляться, терпеть неудачи и, наконец- таки, просто жить?
Я понял одно. Я нужен многим людям. И мне нужны. Все.
И люди, и обстоятельства, и картинки, и память. И хорошее и плохое. А иначе не возможно оценить и насладиться разнообразием жизни. Её вкусом и послевкусием. Не пережив страдание и радость, смерть и потерю, любовь и стремление к вечности. Нет, определённо в нашем рождении есть смысл.
Итак:

«Охотская»

«Улица, улица, улица родная
Мясоедовская улица моя»
Народная одесская песня.

Раньше этой улицы не было. Сбоку от железнодорожной колии, тянущейся в сторону Основы, и от Панского дома, был огромный песчаный пустырь, с болотом, посреди камышей которого, слева от тропинки, окруженный ивами, схоронился Ставок, ревчаком своим впадающий в Сухой Жихорь. А дальше дорожка упиралась в питомник гвоздик и заросли персидской сирени, доходящие до низовьев Качановки и Макеевской.

После Войны, в сторону Балашовки протянули железно- дорожную ветку, навсегда отрезав Диканёвку от посёлка имени Чкалова.
Насыпь эта, получила местный топоним «Линия», и все живущие с той стороны, стали жить «за Линией».
От Змиевского шляха, через поворот на Верещаковку, провели улицу; вниз, через два переезда по Сидоренковской до Лопаня; и на лево, вдоль базарчика, паралельно проспекту Гагарина.
Вот к этой длиннющей параллельной улице, справа, и приделали все переулки, упирающиеся крайними своими домами в ж/д полотно.
Одна из приделанных улочек, имела форму буквы «Г», за углом которой примостились пяток домов, входящих в её состав.
Они тянулись вдоль железки, глазами- окнами своими глядя на семидесятидвухвагонные ж/д составы, содрогающие насыпь и грохочущие туда и сюда.
Из дворов, выходящих на железку, махали руками проезжающим электричкам, а пассажиры махали из окон в ответ. По линии везли трактора и цистерны бежевых и серых цветов, емкости для муки, уголь и брёвна в товарных вагонах, весом по 68 тонн.
Составы эти иногда останавливались, пропуская другие поезда, идущие через немецкий мост на Малышева с Новожаново.
Не смотря на это, все живущие на районе, запросто лезли под вагонами на ту сторону, если им приспичило, даже на ходу. А вся местная детвора, как в порядке вещей, каталась в школу на подножках грузовых вагонов, держась за поручни.

С той стороны линии примостились все заводы города Харькова, поэтому район имел официальное название «Червонозаводкий».

Что касаемо географии, и истории, то названия эти менялись со сменой эпох. А с ними менялись и люди этого района. И история. И их улица.

«Нахаловские байки.»

Раньше всё было по-другому. Деревья были высокими. Сады — цветущими. Бурьяны-выше головы, а ноги быстрее ветра; канавы полны приключений. Мысли были светлыми и дерзкими, а бесшабашность кипела от идей и неудовлетворённой энергии.
Дети улиц учились жить. А жизнь учила их.
Погружая в мир вокруг себя.
Итак: одна из нахаловских баек.

Тополь упал после грозы. Огромный тополь. Он упал немного набок. Через всю улицу. Ветками своими проломив крышу дома Виташей, напротив, с противоположной стороны. Вся улица была в таких высоких тополях. Они росли с после войны почти возле каждого двора. Это позже стали появляться акации, а потом абрикосы и орехи, и палисадники, и цветы за двором.
А сейчас вся улица сбежалась смотреть.
Развлекуха.

Совместными усилиями соседей, ветки попиляли, сучья порубили, а ствол утащили бульдозером.
Что касаемо развлекухи, её тут не сильно хватало. Разве что какой- нибуть соседский дед сойдёт с ума.

«Дед Павло»

"-Демоны тебя схватили.
По всем палатам мы за ними гонялись.
Кинулися. Ан демонов и нету!
-Были демоны, не спорю.
Но они самоликвидировались"

«Иван Васильевич меняет профессию.»

Самое главное правило когда гонят самогон- не начать его пробовать. Тёплый первак не успевает охладиться по змеевику, выдавая на выходе градусов 70. Жар от печи летом доводит до одури. Пот льётся ручьями.
Сивушные масла наполняют тяжёлым ароматом кухню, от них кружится голова. Окна задраены, во избежании утечки специфического запаха. Даже ставни закрыты, для любителей заглядывать через забор. За производство «чемергеса» могут впаять год. Но этого не бояться. Участковый и так знает где и у кого. Бояться соседей и гостей. Хотя и так все на районе чуют по запаху, откуда он прёт. Или по дыму из трубы. Летом. Главное не допиться до ручки.

Уже минут десять дед Павло бегал по крыше. Шифер под его ногами трещал и лопался.
С улицы было видно, как его жинка и всё его семейство пытается окружить чернявого усатого в заводской чёрной робе и с безумными чёрными глазами.
Он пихал ногой железную лестницу, по которой его родичи пытались взять штурмом его «брестскую крепость». Надо сказать, очень умело.

Он, как царь горы, занял наблюдательный пункт на самой высокой её точке, и как Тарзан на карачках ловко перемещался к месту атаки и яростно лягал ногой атакующих.

Один из активистов, соседский Лёха, умудрился ухватить деда за халошу. Одной рукой он уцепился за водосточную трубу, а второй со всей силы стал тащить деда вниз.

Зрители с улицы заржали, подбадривая атлетов. Так как все мы знаем, что нет ничего интереснее, чем смотреть на чужую драку. Детвора размазывала радостно повылазившие от возбуждения зелёные сопли.

— Ля! Ля!- тыкали они пальцами за забор.
-Ыгы!-подпрыгивали «писюны», пытаясь за старшими разглядеть всю панораму боя.

Дед Павло поехал вниз. Толпа взревела. Дед двумя руками ухватился за шиферину. Лёха сопел. Морда его стала красной от натуги. Шифер, за который закогтился дед, лопнул по диагонали. Оба спарингующихся поехали вниз. Зеваки заголосили хором на разный лад. Возле кромки крыши дед робой зацепился за вылезший шиферный гвоздь и повис, как Буратино, над нарисованным очагом. При этом он с силой умудрился лягнуть радостного Лёху прямо в его красную от натуги морду. Тот не удержался и вместе с железной лестницей рухнул в палисадник под ликующий рёв толпы.

Дед Павло, как мавпенятко на мачту, быстро вскарабкался на верхотуру и занял командный пункт. Лёха стонал в палисаднике так, шо было слышно аж на улице.
Во дворе за закрытой калиткой стоял гомон и метушня.

Дед Павло с высоты показывал всем интересующимся дули, жесты до локтя, развлекал детвору ассортиментом матюков заводчанина с тридцатилетним стажем. А в конце снял свои семейники и показал всей улице старую дряблую жопу.
Вызвали ментов.

Уже имеющий опыт локальных партизанских боёв, дед продолжил сражение с неуклюжими представителями власти, которые из-за своей плотной комплекции никак не могли задрать ногу выше головы.

Его новая тактика состояла в том, что он отрывал куски шифера от своей хаты и мастерски метал их в неуклюжих ментов.
Один из бумерангов сшиб с зазевавшегося пэпса фуражку, отчего его причёска стала иллюстрацией к «взрыву на макаронной фабрике». Тщетно они пытались штурмовать деда. Коленки их упирались в пузо. Подстрекаемый демонами, дед гоготал.

Вечер уже надвигался из-за линии, грозя покрыть всё темнотой.
Вызвали санитаров.

К тому времени народ уже был полностью на стороне доморощенного героя.

Прибытие кавалерии ускорило развязку аттракциона.
Зайдя с четырёх сторон, не без помощи авто вышки, дюжие дядьки в белых халатах куклуксклана, скрутили старикашку.
Под их мощными руками он сразу обмяк и смотрел на всех безучастным взглядом затравленного зверька. Тихий и отрешённый.
Его усадили в карету скорой помощи. И увезли в направлении «Дурки».
Зрители разошлись по домам.

За время отсутствия пациента, жизнь улицы кардинально изменилась: через дом от него кирпич упал в дымоход и собутыльники деда Павла, баба с мужем, угорели от угарного газа, а ихний сын утонул в канаве по колено, по пьяни. Захлебнулся.
Мыколе Крайнему отрезали ногу. Соседский Лёха женился на его, деда Павла, дочке. Бабу Лизу, живущую напротив, убил новый муж, предварительно неделю продержав её в собачьей будке. Феня, соседка справа, а за нею и ейный дед Тиша, тоже померли.

Но дедушку Павлушу ничто больше не интересовало.
Через три года он вернулся тихий и спокойный. Не пил и ни с кем не разговаривал. Люди говорили, что его накололи. Он был похож на дурачка. Так и тихо умер. Но на Охотской улице есть ещё те, кто помнит эти его забеги в ширину.

«Посвящение», 18-я глава, Харьков, 174-й день Великой войны.