Однажды на Фонтанке

Черновик рассказа в книгу «Курсантские байки восьмидесятых»
из серии: «Забытый разговор или… Подслушки»

Дела-дела…
дела – лишь пыль!
Слова? Слова!
хранят нам быль,
а с нею мысль
и нашу жизнь!..

Начало восьмидесятых. Осень. Приемный покой госпиталя… где-то на Фонтанке.

…
– И откуда это к нам такого… – запинается, – молоденького привезли, – несразу, словно издалека, из подземелья, доносится до него неопределённо-хмурый, по-видимому, немолодой безликий женский голос.
– Так это ж, кажется, – отзывается другой… второй: светлый, звонкий, озорной, – какого-то нахимовца… в полубреду привезли.
– Вот как?.. И что с ним?
– Да всё, как и у всех… в начале учебного года.
– Массовый остро-распираторный падёж вчерашних новобранцев-абитуриентов?
– Точно!.. – веселится озорная на необычный диагноз, выданный подругой. – Поспешный переезд из летних лагерей, невзирая на погодные условия, в казармы училищ для неокрепших организмов никогда не проходит даром.
– И много их уже?
– Три машины за первые полтора часа смены.
– Светик, а этот… молоденький… как? – неожиданно участливо спрашивает хмурая.
– Я ж говорю, Ларочка, – вздыхает подруга, – пока плохо: температура под сорок, спит.
– И куда его… бедолагу?
– Как и всех, во второе инфекционное.
– Гепатит, что ли? – кажется, напрягается безликая.
– Да нет, вроде б, – успокаивает весёлая. – Пока под вопросом пневмония… ну, или бронхит.
– Карта лечения на него уже выписана, имеется?
– Кажется, да!
– Давай посмотрим? – смягчается первая. – Как обычно сорок порций по пять кубиков пенициллина?
– А что ж ещё? – заглядывая в бумаги, прикрепленные к кармашку на спинке передвижной госпитальной койке-каталке, отзывается вторая. – Только не по пять, Ларочка, а по два с половиной.
– Правильно, Светик!.. – необычно вспыхивает та. – Он же ребёнок!.. То есть, – запинаясь, поправляется, – воспитанник, ему ж ещё… по детской норме… положено.
– Как это… ребёнок? – удивляется подруга.
– Так ты ж сама сказала – нахимовец, а они в эту свою волшебную страну… «Питонию» – питоны, воспитанники! – после восьмого класса попадают, а то, бывало, и раньше.
– И сколько ж ему… тогда? – слышится недоверие в голосе.
– Не больше пятнадцати, – усмехается хмурая. – Ну, давай, что ли, буди его, сделаю первый укол. А то мне пора на отделение, – вздыхает, – выходить на тропу войны, как говорят, наши пациенты.
– Зачем будить?.. Давай так, пока спит, глядишь, ничего не почувствует.
– Да где там не почувствует, – отмахивается, – армейскими-то шприцами, рассчитанными на армейские бронетанковые зады?
– Ну, ты как-нибудь…. полегче.
– Полегче нельзя – до внутримышечной ткани не добьёшь, или, что ещё хуже, под кожу лекарство выльешь, да иглу, не дай Бог, сломаешь.
– Ну, смотри сама, тебе видней.
– То-то видней, – ворчит под нос хмурая женщина, аккуратно, стараясь не разбудить парнишку, вводя лекарство в верхнюю часть правой ягодицы…

В небольшом, где-то так три на пять метров, госпитальном кубрике-каюте на третьем этаже старинного здания практически одновременно разом тревожно скрипят под просыпающимися обитателями железные пружины всех… четырёх коек.

… – Кто это там… на этаже… сегодня дежурит? – слышится из-за головы, видимо, от окна слева заспанный скрипучий и, кажется, немолодой мужской бас.
– Как кто? – тут же оттуда же только справа с сарказмом вторит ему моложавый баритон. – Тож наша любимица – хромоножка.
– Не может быть? – высовывается рядом на соседней койке слева из-под одеяла белокурая голова паренька. – Сегодня же не её смена, старуха дежурила вчера… на гепатитном этаже.
– Её-её, – обречёно вздыхает моложавый.
– А ты по чём знаешь? – сомневается скрипучий.
– В ординаторской график видел.
– И когда это в ординаторскую пробрался? – сомневается белокурый.
– Прошлой ночью, пока вы тут дрыхли, – сладко растягивая слова, выдыхает тот, – мы со Светкой… немного посидели.
– Во… даёт, курсант, – завистливо давит бас, – небось, сестричка полную твою дезинфекцию провела.
– А то, как… иначе? – радуется приятному воспоминанию баритон. – Как и, положено: и внешнюю и внутреннюю… чистейшим медицинским.
– И что… с собой-то ничего не дала? – скрипит заискивающе.
– Нет, – хохочет товарищ, – только на ход ноги… под утро.
– Да шут с ней, с твоей ногой, – морщится белокурый. – Ты лучше про старуху скажи, что там с графиком-то…
– Полундра, мужики, – в полуоткрытой двери неожиданно появляется и тут же исчезает чья-то голова, – Лариска вышла на тропу войны.
– Это он о чём? – невольно поддаваясь всеобщему волнению, оживает нахимовец.
– О!.. Пионерия флота Российского, кажется, очухалась, – смеётся баритон. – Не дрейф, Питония, прорвёмся.
– Да лучше б нам всем… никуда не прорываться, – опасливо оглядываясь на дверь, суетливо вскакивает на своей койке блондин, продевая худые босые ноги в шлёпанцы, – дали бы лучше спокойно поспать и всё.
– Но что всё-таки стряслось-то? – с трудом приподнимается на локте, оглядываясь назад, самый младший … из присутствующих.
– Да ничего особливого, – с сарказмом выдаёт ему моложавый парень, – просто сегодня на этаже внепланово дежурит хромая Лариска и только.
– Да, но она, – поясняет немолодой бас, – страшно больно делает уколы, даже мне… с трудом удается удержаться от стона.
– В общем, всадит иглу…– смеётся баритон, – по самые… «не хочу», так что мало не покажется.
– Брр, – невольно ёжится белокурый. – В общем, так: меня тут нет.
– Да куды… куды, милок, ты с подводной лодки… денешься? – обречёно вздыхает бывалый.
– Куда-нибудь, – парирует тот. – В туалет, на процедуры, к врачам, на ВВК… – куда угодно, скажите, что выписали его, меня… уже.
– Так, мальчики, – неожиданно в комнату врывается безликий хмурый, но, кажется, знакомый голос в настежь распахивающую дверь. – Всем живо лечь на животы, спустить кальсоны до колен, – на пороге стоит невысокая слегка полная женщина неопределённого возраста, – и расслабить ягодицы.
– Есть товарищ, комендант, – услужливо отзывается скрипучий, и три соседних с нахимовцем койки обречёно дружно в такт его голоса скрипят пружинами под поворачивающими телами их обитателей.
– О, здравствуйте, уважаемая Ларочка, – неожиданно, останавливая всевозрастающую лавину отчуждения, ненависти, разливается по палате радостный ещё пока срывающийся на детский мальчишеский альт голосок, – это же вы, я вас узнал. Спасибо вам огромное за тот укол, мне от него… намного лучше стало.
– А-а-а, Малой, – вдруг дрогнула в ответ неказисто-безликая неопределённого возраста… масса. – Это… ты? – запнулась. – Не больно… было?
– Что вы? – смеётся питон-воспитанник. – Ничуть… У вас такая лёгкая волшебная рука.
– Так уж… волшебная? – смущается. – Ну, давай, что ли, с тебя и начнём.
– Охотно, – отзывает тот, проворно разворачиваясь на своей неубиваемой железной госпитальной кровати…

Там же, на третьем этаже небольшой три на пять метра госпитальной комнате-палате, спустя десять минут после ухода самой загадочной медсестры госпиталя, воцаряется странная благостная тишина.

…
– Послушайте, – первым прерывает молчание бывалый, – а она-то, кажется, вовсе даже… и ничего.
– Пожалуй…– растерянно подхватывает баритон, – улыбка у неё красивая, чистая.
– И уколы делает, как никто… приятно, – удивляется белокурый.
– Я же говорил, – кивает довольный питон-воспитанник.
– И что интересно, – мечтательно скрипит бас, – она совсем даже… и не старая…

Начало восьмидесятых. Осень. Приемный покой госпиталя… где-то на Фонтанке.
28.12.2021г.