"Посвящение",23-я глава
Возрастные ограничения 18+
— Скажи: Бог — рашпиль! Скажи: Бог- рашпиль!
Он тряс головой и не говорил. Этот, баптист, Валик.
Все остальные же радостно хихикали.
Для них не составляло особого труда произнести эту фразу.
Коля Пузатый хватал за грудки первого подвернувшегося под руки:
«Скажи: Бог- Рашпиль!»,- требовал он,
— Бог- рашпиль, — отвечал паролем пионер.
Еврей Ларкин при взгляде Мыколы подобострастно констатировал:«Бог- рашпиль!»
И только верующий, один, без пионерского галстука, молчал.
Весь класс возбуждённо радовался о том, что мы все такие, как все. А не как он… Этот… Климок.
Он не был такой, как все. Не стоял на шухере в столовой, когда притиснутые переменой школяры тырили с прилавка бутерброды с докторской по 10 копеек, не стрелял «жидов» из рогатки, не пускал кошек на парашуте с четырнадцати-этажки.Не лапал девок. Не матюкался.
Только раз, со всеми прогулял последний урок, больше наверное оттого, что не хотел врать Зелёному, учителю физики, которого никто не уважал за его вечно — зелёный пиджяк, вечные усы, красную морду и за то, что его били даже восьмиклассники.
«Валентин, Валентин, коту яйца открутил»
Вообще-то, за это верующий мог дать и по шее. Все об этом знали. Но проверять бздели. Так как у того были старшие братья. В седьмом и в восьмом классах, Климки. И ещё две сеструхи, окончившие школу в том и в позатом году.
И батя, вечно застёгнутый на все пуговицы застиранного непонятного цвета пиджака, слесарь дядя Вова, с СТО на Артюховской. Он был рукастый и уважаемый на районе мужик. Не пьющий. Любую машину с любой поломкой дядя Вова мог починить с закрытыми глазами. Несмотря на его антисоветские баптистские наклонности, все шофера с района уважали его. Так что за достёбывания до себя Валик мог особо не переживать.
В восьмом классе у Валика умерла мама. Отец взял с собой инструмента на 10 тысяч долларов тогдашними деньгами и увёз всех своих пятерых детей из Союза.
Напоследок, прямо накануне отъезда, Валик жарко прошептал мне на ухо своим чуть картавым ротацизным голосом: — «Придёт время, коммунисты будут верующих за Бога пилами распиливать!»
Так они и уехали все. В свою Америку, в Нью- Йорк.
Время прошло. Коммунисты и их безбожная философия не долетели на своём паровозе в светлое будущее всего Человечества, где из кранов течёт бесплатная водка, потеряв по дороге призрака Карла Маркса и одного из своей троицы, неизвестного никому фридриха энгельса.
Союз распался. Народ кинулся в церкви в поисках Бога. Без всяких пил.
А Валик остался с семьёй в предместье Нью-Йорка. По слухам, он работает сапожником. Говорят- неплохим. Один из сыновей дяди Вовы сдаёт в аренду такси. Другой вместе с отцом чинит машины.
Школа, где мы все учились, отметила своё 105-илетие со дня экспроприации. И никому из её бывших учеников, даже такому конченому, как Мыколе Ищенко, не придёт в голову требовать у бывших пионеров сказать на Бога: рашпиль.
«Воскресенье»
«Я ни разу за морем не был
Сердце тешит привычная мысль
Там такого же цвета небо
И такая же сложная жизнь
Может там веселей и богаче
Ярче солнце и небо светлей
Но от горя там так же плачут
Так же в муках рождают детей», — Так пели мы на ещё строящемся каркасе четырнадцати-этажки, стирая пучки на пальцах, как мы тогда считали, дворовые песни.
Мы хотели вырваться из Союза.
Мечтали стать археологами, но не из любви к черепкам прошлого, а для того, чтоб увидеть мир. Уплыть на кораблях в дальнее плавание и стать эмигрантами, чтоб навсегда тосковать по Родине, которую мы любили всем сердцем, знали наизусть её гимн, гордились ею и держали руку на груди при поднятии флага.
Жажда странствий гнала нас в мореходные училища и к страницам ГДР-овской «Бурды», к ежевоскресным «Клубам путешественников» и к журналам «Вокруг света».
Мы понимали, что вырваться из счастливого мира, в котором мы жили, наша страна нам не даст никогда. С её КГБ, КПСС и вечно живым Ильичом.
Поэтому мы пели. В песнях своих уносясь за тысячи километров. И там, уже заранее, вместе с белой эмиграцией, голосом Америки и с еврейской алией, тосковали по ещё не покинутой Родине, имея в зародыше взращенную патриотическую тоску к её героическому прошлому.
«Там, за горой, за лесом
Где солнце прячет лучи
Стоит одиноко
Дом солнца высоко
Тебе все мои мечты»,
Это была перепевка запрещённой «The House of the Rising Sun», The Animals, об азартных игроках и пьяницах из Нью- Орлеана, в синих джинсах, про которых никто тогда ничего не знал.
Солнце давно уже легло за горизонт. Беспробудная тьма накрыла территорию детского сада «Ёлочка».
Влюблённые повылазили из своих берлог, чтоб сосаться до утра на опустевших детских лавках.
Гитара всё брякала и брякала, пытаясь на ощупь отыскать нужные три аккорда.
Свет, зажжённый в домах и фонарные столбы тускло осветили трассу. Одинокие автомобили возвращались в свои металлические гаражи.
-Гена, домой, — из окна третьего этажа грузная дама из «Божественной комедии» Образцова безукоризненным голосом оборвала клуб путешественников.
-Ну, шо? До завтра? Мамка зовёт…
— Да,- они пожали руки, перелезли через прутья решетки на тротуар.
— Бывай!
Один из них нырнул в чёрный поворот, ведущий к многоэтажкам, а второй, понад фонарями, побежал к себе домой.
Дорога была пустынной и безлюдной. К счастью, встреченные собаки были заняты своим делом. Он минул затяжной и тёмный пустырь. Нырнул в улицу, слабо освещённую побитыми ими же фонарями. Добежал до её конца. Повернул в вечно чёрный, без единой лампочки поворот, понад железкой.
В доме уже все спали. Мерехтел серыми полосками не выключенный телек.
Он пробрался в зал и стал вспоминать слова песни, что они учили: «Я ни разу за морем не был...»
В мечтах своих он уносился в это закрытое для всех советских людей море и заранее тосковал о Родине, в глубине своей души мечтая стать эмигрантом. Это будет его и Гены тайна. Ну и пусть!
Вячеслав Жадан, Харьков, 289-й день войны.
Он тряс головой и не говорил. Этот, баптист, Валик.
Все остальные же радостно хихикали.
Для них не составляло особого труда произнести эту фразу.
Коля Пузатый хватал за грудки первого подвернувшегося под руки:
«Скажи: Бог- Рашпиль!»,- требовал он,
— Бог- рашпиль, — отвечал паролем пионер.
Еврей Ларкин при взгляде Мыколы подобострастно констатировал:«Бог- рашпиль!»
И только верующий, один, без пионерского галстука, молчал.
Весь класс возбуждённо радовался о том, что мы все такие, как все. А не как он… Этот… Климок.
Он не был такой, как все. Не стоял на шухере в столовой, когда притиснутые переменой школяры тырили с прилавка бутерброды с докторской по 10 копеек, не стрелял «жидов» из рогатки, не пускал кошек на парашуте с четырнадцати-этажки.Не лапал девок. Не матюкался.
Только раз, со всеми прогулял последний урок, больше наверное оттого, что не хотел врать Зелёному, учителю физики, которого никто не уважал за его вечно — зелёный пиджяк, вечные усы, красную морду и за то, что его били даже восьмиклассники.
«Валентин, Валентин, коту яйца открутил»
Вообще-то, за это верующий мог дать и по шее. Все об этом знали. Но проверять бздели. Так как у того были старшие братья. В седьмом и в восьмом классах, Климки. И ещё две сеструхи, окончившие школу в том и в позатом году.
И батя, вечно застёгнутый на все пуговицы застиранного непонятного цвета пиджака, слесарь дядя Вова, с СТО на Артюховской. Он был рукастый и уважаемый на районе мужик. Не пьющий. Любую машину с любой поломкой дядя Вова мог починить с закрытыми глазами. Несмотря на его антисоветские баптистские наклонности, все шофера с района уважали его. Так что за достёбывания до себя Валик мог особо не переживать.
В восьмом классе у Валика умерла мама. Отец взял с собой инструмента на 10 тысяч долларов тогдашними деньгами и увёз всех своих пятерых детей из Союза.
Напоследок, прямо накануне отъезда, Валик жарко прошептал мне на ухо своим чуть картавым ротацизным голосом: — «Придёт время, коммунисты будут верующих за Бога пилами распиливать!»
Так они и уехали все. В свою Америку, в Нью- Йорк.
Время прошло. Коммунисты и их безбожная философия не долетели на своём паровозе в светлое будущее всего Человечества, где из кранов течёт бесплатная водка, потеряв по дороге призрака Карла Маркса и одного из своей троицы, неизвестного никому фридриха энгельса.
Союз распался. Народ кинулся в церкви в поисках Бога. Без всяких пил.
А Валик остался с семьёй в предместье Нью-Йорка. По слухам, он работает сапожником. Говорят- неплохим. Один из сыновей дяди Вовы сдаёт в аренду такси. Другой вместе с отцом чинит машины.
Школа, где мы все учились, отметила своё 105-илетие со дня экспроприации. И никому из её бывших учеников, даже такому конченому, как Мыколе Ищенко, не придёт в голову требовать у бывших пионеров сказать на Бога: рашпиль.
«Воскресенье»
«Я ни разу за морем не был
Сердце тешит привычная мысль
Там такого же цвета небо
И такая же сложная жизнь
Может там веселей и богаче
Ярче солнце и небо светлей
Но от горя там так же плачут
Так же в муках рождают детей», — Так пели мы на ещё строящемся каркасе четырнадцати-этажки, стирая пучки на пальцах, как мы тогда считали, дворовые песни.
Мы хотели вырваться из Союза.
Мечтали стать археологами, но не из любви к черепкам прошлого, а для того, чтоб увидеть мир. Уплыть на кораблях в дальнее плавание и стать эмигрантами, чтоб навсегда тосковать по Родине, которую мы любили всем сердцем, знали наизусть её гимн, гордились ею и держали руку на груди при поднятии флага.
Жажда странствий гнала нас в мореходные училища и к страницам ГДР-овской «Бурды», к ежевоскресным «Клубам путешественников» и к журналам «Вокруг света».
Мы понимали, что вырваться из счастливого мира, в котором мы жили, наша страна нам не даст никогда. С её КГБ, КПСС и вечно живым Ильичом.
Поэтому мы пели. В песнях своих уносясь за тысячи километров. И там, уже заранее, вместе с белой эмиграцией, голосом Америки и с еврейской алией, тосковали по ещё не покинутой Родине, имея в зародыше взращенную патриотическую тоску к её героическому прошлому.
«Там, за горой, за лесом
Где солнце прячет лучи
Стоит одиноко
Дом солнца высоко
Тебе все мои мечты»,
Это была перепевка запрещённой «The House of the Rising Sun», The Animals, об азартных игроках и пьяницах из Нью- Орлеана, в синих джинсах, про которых никто тогда ничего не знал.
Солнце давно уже легло за горизонт. Беспробудная тьма накрыла территорию детского сада «Ёлочка».
Влюблённые повылазили из своих берлог, чтоб сосаться до утра на опустевших детских лавках.
Гитара всё брякала и брякала, пытаясь на ощупь отыскать нужные три аккорда.
Свет, зажжённый в домах и фонарные столбы тускло осветили трассу. Одинокие автомобили возвращались в свои металлические гаражи.
-Гена, домой, — из окна третьего этажа грузная дама из «Божественной комедии» Образцова безукоризненным голосом оборвала клуб путешественников.
-Ну, шо? До завтра? Мамка зовёт…
— Да,- они пожали руки, перелезли через прутья решетки на тротуар.
— Бывай!
Один из них нырнул в чёрный поворот, ведущий к многоэтажкам, а второй, понад фонарями, побежал к себе домой.
Дорога была пустынной и безлюдной. К счастью, встреченные собаки были заняты своим делом. Он минул затяжной и тёмный пустырь. Нырнул в улицу, слабо освещённую побитыми ими же фонарями. Добежал до её конца. Повернул в вечно чёрный, без единой лампочки поворот, понад железкой.
В доме уже все спали. Мерехтел серыми полосками не выключенный телек.
Он пробрался в зал и стал вспоминать слова песни, что они учили: «Я ни разу за морем не был...»
В мечтах своих он уносился в это закрытое для всех советских людей море и заранее тосковал о Родине, в глубине своей души мечтая стать эмигрантом. Это будет его и Гены тайна. Ну и пусть!
Вячеслав Жадан, Харьков, 289-й день войны.
Свидетельство о публикации (PSBN) 57591
Все права на произведение принадлежат автору. Опубликовано 16 Декабря 2022 года
Рецензии и комментарии 0