Инженер

Этот рассказ не обо мне. Факты и ситуации будут излагаться от первого лица и даже получать некоторый комментарий от этого же лица. От моего. Но мои похождения, вряд ли бы заслуживали вашего внимания, когда бы не являлись незначительным сюжетом, который нечаянно переплелся жизнью человека необыкновенного. Жизнь свела наши дороги во второй половине «лихих» девяностых. Представили? Вспомнили? На самом деле, было ещё хуже. Но прошло. Мой герой не был смутным героем очередного смутного времени. Харизматическим лидером, носителем скороспелых истин и сомнительных идеалов. Его душа имела такие ясные и совершенные грани, что оказала бы честь любой эпохе, представляя ее суду потомков. Люди оправдывают своё время, отметая обвинения скорых на расправу следователей. «Се человек!» – вот такая, если хотите, планка. Такой уровень. Впрочем, давайте оставим сравнительные и превосходные степени нерастраченными, и позволим фактам из жизни занять своё место в рассказе.

* * *

К середине девяностых, интенсивность проявлений болезни значительно понизило качество моей жизни. Понизило настолько, что сам процесс биологического существования был близок к нерентабельному. В надежде на появление надежды, я выправил направление на госпитализацию в Институт сосудистых заболеваний. Встреча со святилищем медицинской науки прошла в петербургских тонах – подозрительность, официальность и вежливая взаимная неприязнь. Приёмный покой удивил сводчатыми потолками, отсутствием очереди и сосредоточенной тишиной во всех помещениях. Тишина имела свой тревожный, секретный характер в отличие, допустим, от тишины музея или тишины читального зала. Здесь тоже шуршали бумагами и тоже мешали ложечкой чай в маленькой комнате в конце коридора. Но как-то, по-другому. Доктора переговаривались кратко, почти не открывая рта. В этом был свой стиль, он доставлял удовольствие знатокам, скрывая нескрываемое высокомерие и надменность.
– Идёмте! – санитарка была готова, а вот я замешкался… полиэтиленовый пакет взял не тем боком. Ненароком открылся секрет пяти пачек «Опала», ясно различимых через тонкую плёнку новенького мешка. Дипломатическая часть конфликта уместилась в несколько колких фраз. Неприятно, но не смертельно. Пришлось подписать документ о том, что пациент предупреждён и не сочтёт выписку слишком жёсткой мерой в борьбе с курением.
Санитарка шла быстро, говорила мало, смотрела строго и на любой вопрос отвечала одинаково:
– Вот придём на отделение, там вам всё объяснят.
Здание было старое, но не дряхлое. Судя по всему, к главному корпусу пристроили ещё один, потом ещё. Уровень пола был разным, то выше, то ниже, приходилось преодолевать лесенки в одну-две ступеньки, узкие коридоры сменялись широкими, высокие потолки вдруг превращались в низкие своды, под ногами кафель сменялся линолеумом или скрипучим паркетом. По пути нам встретилось множество людей в белых халатах. Мужчины и женщины, молодые и не очень, они рассеянно здоровались и уступали нам дорогу. Не скоро и не весело вступили мы в пределы третьего этажа. Хирургическое отделение занимало его большую часть и отличалось от всех пройденных нами залов и коридоров. В этих стенах одомашнилась человеческая боль. Лет сто подряд, без отпусков и праздников, росло здесь существо без лап и копыт, не видящее и не слышащее, никогда не рождавшееся и вряд ли доживающее до своей смерти. Согласно принципу сохранения энергии, боль никуда не исчезала и никогда не заканчивалась. Только тяжелела и густела, слоями оседала в палатах, лениво текла коридорами и доверху заполняла продрогшие операционные. Плотность болевой массы возросла до того, что не давала двигаться, думать, дышать.
В местах наибольшей концентрации, боль проявляется неприятными запахами и звуками. Аромат, приготовленный из тонов тёплой невкусной пищи, хлорной извести, медикаментов и человеческого дерьма, сигнализирует о невозможности жить в этом месте.
Тут в голове искоркой засветилась правильная догадка, но погасла, ничего не рассказав о себе.
Палата поражала своими размерами. В ней можно было повесить сетку и сыграть в волейбол. Побеленные в прошлом году и чуть потускневшие за сезон небеса, раскинулись над десятком коек, составляющих ландшафт. Минимализм и отчужденность. Гуманная бесчеловечность. Зал ожидания для транзитных пассажиров. Бездомных пассажиров. Безденежных и безнадежных пассажиров.
Высокая хирургическая кровать у окна. Тут столько символики, что лучше и не начинать! Пусть это будет только высокая кровать и всё. Высокая функциональная кровать в палате, где стоит ещё девять таких же кроватей. И ещё урчащий, как сытый кот, холодильник.
Большинство пациентов отсутствовало. Два человека спали, отвернувшись к стене. Холодильник задёргался и смолк, взяв паузу. Стало так тихо, будто память утратила понимание того, что такое звук. В стерильной тишине, я улёгся на свою пограничную койку. Койку-рубеж, отделяющую огромный город от застывших в ожидании лиц и глаз. Устраиваясь поудобнее, я отвернулся к окну и попробовал совершить небольшой воображаемый побег. Мимо беззвучно проехал одновагонный трамвай номер десять. Потом номер сорок четыре из двух вагонов. По какому маршруту сюда ехал следующий, осталось неизвестным. Я заснул и в моём сне городского транспорта не было. Мне снилось, что я разгадал древнюю загадку кочевых народов и народов городских. Кочевники в своём вечном движении не были связаны с трагедиями, произошедшими в прошлом. Чтобы ни случилось, в том или ином месте, приходил час, и они продолжали путь, неизменно уезжая из прошлого в будущее. У городских жителей отношения с прошлым сложились на постоянной основе. Они живут в обстановке многолетней давности, постоянно сталкиваясь с напоминанием о своих и чужих бедах и муках. Важное место в любом городе занимают кладбища, памятники, мемориалы и тому подобные напоминания о трагических событиях, которые упорно не хотят успокоиться в минувшем. Все привидения упорно делят с ними настоящее и норовят пролезть в будущее при помощи литературы, истории и изобразительных искусств. Горожане живут в домах, где умерли их предки. Пользуются их вещами, читают их книги, смотрят на город через окна их квартир. Трагедии тоже переходят к ним по наследству, пока не наживут своих. Кочевники легки на подъём, они берут с собой только самое нужное. У них нет лишнего места в багаже для вещей, которые убивают своего владельца. Предки уходят в мир теней, оставляя о себе имена и легенды. А от любого горя-злосчастья можно уехать, и дорога вылечит заболевшую душу и наполнит память новыми восходами и закатами.
Я проснулся и почувствовал себя чуть сильнее и чуть мудрее. Да и вокруг всё изменилось. Палата стала меньше, уютнее и теплее, она наполнилась людьми, смотревшими на меня с любопытством и ожиданием. Пришло время знакомиться.
На стоящей через проход койке сидел человек, совершенно повторяя позу скульптурного Мефистофеля. Одна нога свешивалась с кровати, другая была согнута до отказа. Сцепленные пальцы рук лежали на согнутом колене. В сложенные пальцы упирался острый подбородок. При всей нарочитости и неудобстве такого положения, чувствовались его привычность и необходимость.
Первое впечатление – усталость и подчинённость, если верить глазам и словам. Приветливость и интерес, если закрыть глаза и помолчать.
– Добрый вечер, Алексей! – лёгкая тень улыбки, скорее – воспоминание о ней, грустное и бережное, – добрый вечер! Сейчас ужин привезут. Вы кушать пойдёте? Или попросить принести для вас прямо сюда?
Его звали Сергей Иванович и он был вдвое старше меня. За глаза его чаще называли «Инженер» – он действительно был человеком этой редкой породы. «Не такой уж и редкой!» – возразит проницательный читатель. Да, советские ВУЗы вырабатывали такое количество технически образованной биомассы, что настоящий Инженер с большой буквы перестал быть романтическим героем, да и героем вообще. Инженер — это ведь творец, который создает или улучшает новую форму жизни – машину. Кто такие Имхотеп, Архимед, Леонардо да Винчи, Стефенсон, Никола Тесла, Сергей Королев? Люди, строившие этот мир. Авантюристы, как инженер Гарин или сегодняшний Илон Маск. Тайные мудрецы, они знали не только, как устроены вещи в этом мире, но и как устроен мир этих вещей. Сименс, Белл, Сикорский.
Как герой Жюля Верна, инженер Сайрес Смит, Сергей Иванович мог с любой техникой поговорить на её языке, уважительно и вразумительно. Он даже кнопку в больничном лифте умел нажать таким образом, что огромный железный ящик брал с места мягко, без рывков и дёрганий. Старый подъёмник умел хранить покой пассажиров, как голубая Испано-Сюиза из песни Вертинского.
Я напомнил строку из этой песни. Сергей Иванович улыбнулся «да, похоже!» и прочитал весь текст как стихотворение. К концу стиха, я уже забыл про Вертинского, настолько иначе, по-своему, читал эти строчки Инженер.
– Ну я-то обломок прошлого, это понятно, но вы Алексей… вы откуда набрались этого декаданса? – в серых печальных глазах промелькнули искры веселья и сразу погасли. – Удивили, приятно удивили!
Празднично удивляться будничным событиям – одна из светлых черт его характера. И не надо за примером далеко ходить. Меня позвали на процедуру, и я оставил книгу прямо на одеяле. Возвращаюсь – Сергей Иванович, счастливо улыбаясь, держит в руке зелёный томик Тургенева:
– Удивили, Алексей, удивили! – сиял Инженер – Тургенева читаете! Приятно удивили!
Приходим обедать – на столах стоят кастрюльки с отменным борщом. И мяса кусок. И овощи не переварены. И даже сметана яростно-белая в отдельных тарелочках. И всё это в девяностые годы! Ревизия или комиссия нагрянула – кто ж их разберёт? Прочие пациенты полны сарказма, а Сергей Иванович в своём духе:
– Удивили, так удивили! Вот это борщ, вот это я понимаю! Приятно удивили!
В один из одинаковых дней, после обеда, Сергей Иванович сидел на краю кровати в своей обычной позе и дремал. Скорее, хотел задремать, но больная нога не давала сну и близко подойти к усталому человеку. Тут хлопнула дверь и сон исчез. Перед ним стоял лечащий врач лет тридцати от роду и дежурная медсестра, чуть помладше.
– Выкладывайте! Выкладывайте все ваши табачные тайники!!!
Сергей Иванович смущенно достал из тумбочки две пачки «Примы». Врач орал на пожилого человека, как унтер-офицер орёт на новобранца. Инженер слез с койки и стоял так, понурив голову. Ему было ужасно стыдно. Мне было стыдно. Медсестре было неловко. Санитарке, мывшей пол в коридоре, было неуютно. Остальным было наплевать. Обычное дело.
В ударе был только доктор – толстый и невысокий ростом человечек, он кричал на рослого седого нарушителя как-то самозабвенно. Сергей Иванович, однако не становился от этого ниже, а будущий шеф отечественной хирургии перестал расти ещё в восьмом классе. Ситуация складывалась патовая. Выход нашёл художник Рамиль со второй койки. Он стал тихонько хихикать в особо патетических местах докторского монолога. К нему присоединились остальные жители палаты и доктор выкатился колобком в намытый коридор под их дружный глумливый смех. В ярости Колобок швырнул в ведро конфискат и укатился в ординаторскую. Медсестра извинилась и как-то боком покинула позицию. Инженер улыбнулся не очень уверенно и произнёс:
– Удивили, так удивили! Вот бы ещё курить бросить… Приятно удивили! И доктор удивил… право, как-то неловко. Взрослый человек.
Как бы там не разворачивался сюжет, но с куревом Сергею Ивановичу надо было расставаться. И расставаться немедленно. Прямо сейчас. Табачный дым сужал сосуды, а сосуды у Сергея Ивановича были и без того узкие и непроходимые. В отдалённые части тела свежая кровь не доходила совсем и ткани не получали питания. Мышцы, кожа, связки сидели на голодном пайке без кислорода, питательных веществ и стройматериалов. Чаще всего это проявляется в ступнях ног, особенно в пальцах. Когда кожа в этих местах травмируется, хотя бы немного, то на этом месте будет незаживающая ранка, потом – незаживающая язва и кончается это дело омертвением тканей, гангреной и ампутацией.
Хирургическое отделение располагалось на третьем этаже. На этом же этаже пролегал довольно долгий и просторный коридор, служивший местом прогулок для тех больных, кто ещё мог использовать свои ноги по их прямому назначению. Больничный фольклор дал сводчатой магистрали имя «Невский проспект». Когда мы, с Сергеем Ивановичем, не спеша преодолевали двести метров до окна и столько же обратно, то непременно обозначали отдельные остановки – Городская Дума, Павел Буре, Гостиный Двор, Аничкова застава, Сайгон – если мы двигались по «теневой» стороне. А на противоположной стороне висели красочно исполненные щиты с иллюстрациями к нашим историям болезни. Мне вспомнились стишки из детского журнала про весёлых человечков:
По этим картинкам, по этим картинкам,
Которые мы рисовали для вас,
Придумайте сами, придумайте сами,
Весёлый рассказ!

Инженер рассмеялся, потом нахмурился. Сильнее опёрся на свою трость, вытянулся по стойке «смирно», прикрыв глаза.
– Сейчас, сейчас, – шепнул одними губами. Молчал. Стоял. На щеках играли желваки. Он выдохнул и поднял веки – глаза у него в этот момент были очень усталые. – Идёмте в секретное место. Алексей, непременно идёмте!
Мы спустились вниз, преодолели тёмный подвальный ход и через три ступеньки вверх оказались во дворе. Это был самый дальний угол, рядом с каменным сараем, где по ночам выли псы. Официальная табличка сообщала, что за дверями расположился ад для животных. Виварий. Инженер наклонился и вытащил из-под железного ящика с песком, затянутый резинкой, полиэтиленовый пакет. Пачка «Примы», старый мундштук и спички – нехитрая тайна пожилого курильщика.
– Посмотрите, Алексей, ведь я делю её пополам и курю таким вот образом, – Сергей Иванович разломил сигарету на равные части, одну спрятал обратно в пачку, а другую бережно вставил в мундштук, чуть-чуть не до конца. Плюс одна затяжка. Половина затяжки… – и ради Бога не говорите громко! Если эта капелла разлается, нам с вами придётся уносить ноги отсюда, а не хотелось бы. Тихо-тихо!
За стеной, в собачьем аду, послышалось какое-то движение, царапанье когтей по полу и мощное негромкое рычание. Я не хотел об этом думать, но воображение не успело закрыться. В мысли медленно и властно вошёл красавец-овчар с седым отливом на коньячных подпалинах. «Господи, как же они похожи!..» — чуть не слетели с языка эти слова. Только глаза разного цвета – тёмно-карие у собаки и светло-серые у человека. Одинаковая тень безысходности и отчаяния на двоих. В этот момент мне стало так противно от собственного бессилия, захотелось то ли заплакать, то ли закричать! Но выдавать своего – презренное дело. Даже если он составляет слишком короткий рассказ по картинкам.
– Вот видите, Алексей, и что я тут накурил? На запах больше ушло!
– По целой не курите?
– Очень редко! Я называю это «развратничать». Когда разволнуюсь или печаль какая. Позволяю себе, так сказать, нарушить спортивный режим.
Он аккуратно завернул пакетик, стянул его резинкой, и мы пошли обратно. Миновали подвал и стали подниматься. Вдруг Сергей Иванович вновь вытянулся во фрунт и заиграл желваками. До меня дошло – боль изменила свою тактику. К постоянному фону добавились внезапные рывки.
– Вы врачу сказали?
– Сказал, сказал! – засмущался Сергей Иванович. – Вы только жене не говорите!
Я пожал плечами. В знак согласия и сомнения одновременно.
Начиная с этого дня, Сергея Ивановича стало невозможно уложить в постель. Больше нескольких минут в горизонтальном положении он провести не мог. Как только врач заканчивал осмотр, он тут же свешивал больную ногу вниз и получал непродолжительное облегчение. Кровь приливала к ноге и боль отступала. Потом возвращалась. Но за время, когда она не кусалась на полную катушку, Инженер успевал начать интересную беседу, поесть или просто подремать несколько минут. Спал он чутко, поддерживая равновесие. Знаете, что дельфины не спят всем мозгом сразу? Они должны всё время выныривать на поверхность для вдоха. Для этого достаточно контроля половины мозга. Потом включается другая половина, а первая идет спать. Всё это нам поведал Сергей Иванович, счастливо улыбаясь при этом. Любитель удивляться, он обожал удивлённые лица вокруг. Добавлю от себя: разница была только в том, что дельфин в итоге высыпался, а человек – ни черта! Тем не менее, голова у Инженера работала целиком и без пробуксовок.
Пример тому не замедлил случиться – пожилая доктор из рентген кабинета пришла в палату и долго сообщала какие-то технические тайны на ухо Инженеру. При этом она оставалась в неповторимом стиле Института – говорила, как чревовещатель, совсем не открывая рта. Сергей Иванович выслушал секретное сообщение, привычно взяв трость в одну руку и отвёртку в другую, превозмогая боль, пошел за рентгенологом. Вернулся через полчаса и сел в позу Мефистофеля. Через десять минут в палату впала пожилая доктор.
– Сергей Иванович, она работает!!!
– Будете правильно пользоваться – будет работать! – счастливо улыбался Инженер от Бога.
– Да как же я теперь вам…
– Отвёртку мне новую купите, мою больше нельзя человеку в руки давать. Я её там у вас оставил на стуле. В свинцовый фартук завернул. На всякий случай.
Доктор сделала во-о-о-о-от такие глаза и убежала, не говоря ни слова. На следующий день герою был вручён набор из пяти отвёрток германской фирмы «Heico». Когда дарительница ушла, а восторги утихли, сердитый на всех дедушка Тимофей с досадой прокаркал:
– Дурак ты, инженер, ой дурак! Всё зло от таких, как ты!!!
– И какое же от меня зло, позвольте узнать? – на полуслове посерьёзнел герой дня.
– Вот такое и зло! Сидишь, как дитё малое, фашистской игрушке радоваешься! – дед Тимофей так и скривился от злости, – А начальство под твой трудовой подвиг себе уже десять окладов списало! И премию в квартал!!!
Никто не возразил. Палата быстро наполнилась скукой, досадой и неприязнью. А я разозлился на периферийного циничного деда. И запальчиво рявкнул в ответ:
– А фашисты тут причём?
– Дать бы тебе в морду, недоумок! – яростно прокаркал дед Тимофей, – посмотри на коробке написано! Контора ихняя небо коптит аж с тридцать седьмого года. Значит, когда на вас в сорок первом бомбы сыпались, то этими вот отвёртками те самые бомбы и прикручивали… или ещё чего похуже! Вон у инженера своего спросите…
– Вы знаете, а я действительно не подумал… отвёртки и отвёртки. Хорошие, как будто, отвёртки, – Инженер рассеянно вертел в руках красивую коробку, – объявляю эту вражескую технику трофеем, захваченным в честном бою!
– В каком бою? Это я воевал и бывал в бою! А ты маловат для боя, да и хлипковат! Какой из тебя боец? – дед решил спорить до последнего, – ишь, туда же – в бою!
– Полагаете, что жители блокадного Ленинграда не были в бою? – лицо Инженера вдруг стало бледным и неподвижным, – мне было семь лет в сорок первом. На меня и бомбы падали и снаряды. Снаряд чешской пушки весил триста кэгэ, а я – тридцать. И летел этот снаряд с Пулковских высот через весь город до Политехнического института.
– Так ведь разве это бой? Расселись доходяги нестроевые по подвалам и ждали, когда паёк выдадут. А кому ждать невтерпёж, те бегом на барахолку, золотишко на жратву менять. Воевали они…ага… Брехня это всё! Вот партизанское движение в Брянской области – это сила! – брянский дед уже откровенно прикидывался дураком. Сергей Иванович стоял по стойке «смирно» бледный, взъерошенный, оглохший и онемевший. Структура личности русского интеллигента никогда не была рассчитана на лобовое столкновение с хамством. С природным, первичным, эндемическим хамством.
Двое ребят утащили лесного следопыта из палаты в коридор. Для разрядки ситуации, не более. Бить народного воина никто не собирался. Тем не менее, Сергей Иванович бросился следом на выручку оппонента. Непосредственно с отвёртками в руке.
Тут, судя по всему, планировалось чудо. Бог редко меняет свой сценарий и под высоким потолком палаты прозвучал мощный и красивый голос… Нет, это не сам Господь вмешался в суетные мирские препирательства. Заговорил пациент, приехавший из далёкого горного края. Красивый пожилой грузин, до сего момента хранивший царственное молчание, распорядился властно и уважительно:
– Батоно Инженер! Не надо ходить туда-сюда. Расскажи мне, какая у тебя была война? Дай это мне, это отвлекает тебя, – лохматой лапищей забрал отвёртки и сунул под подушку чьей-то койки, – потом сам возьмёшь! Ты никогда не говорил об этом? Наверно пришло время… Батоно, ты же знаешь – всему свой час, время разбрасывать камни – время собирать камни. Не смотри на них. Расскажи мне. Двум седым мужчинам есть, что сказать и что послушать!

* * *

Сергей Иванович примостился на высокой койке в позе Мефистофеля. Откашлялся. Поймал взглядом несуществующую точку далеко впереди и начал.
– Мои родители ровесники революции. Кто они были в этом водоразделе – последние из бывших или первые из грядущих? Конечно, они были из уходящего племени. Папа разбирался в лошадях лучше, чем в автомобилях, а в музыке лучше, чем в политике. Мама переводила с пяти языков, а поддержать беседу могла ещё на десяти. При этом найти общий язык с управдомом или участковым уполномоченным ей удавалось не всегда. На моих родителей писали все, кто умел писать хотя бы печатными буквами. Сигнализировали, по сути, и без таковой. Сообщали о том, что мы едим, во что одеваемся, о чём разговариваем. Даже меня родители назвали в подражание контрреволюционному святому Сергию Радонежскому. Вот такой казус, извольте видеть!
Похоже, шутить никому не хотелось. Где-то в углу сердито сопел брянский партизан, тихонько вернувшийся на свою койку. Инженер посерьёзнел и шутить больше не пытался.
– Нашу квартиру на углу Таврической, многие называли «дворянским гнездом». Родители говорили это с гордостью. Соседи по лестнице – с опасением. Домовое начальство – с презрением. Держатели коммунальных феодов от домкома – с нескрываемой ненавистью. Предупреждаю ваш вопрос. Не стучали. Ни папа, ни мама. При том, что мама в своей переводческой деятельности неоднократно касалась негласной деятельности охранных служб. Когда не было кадрового переводчика, рыцари революции посылали за классово чуждой переводчицей. Она вполне могла пересажать всех соседей с их семьями. Одним только словом. Но ведь ей было бы стыдно.
И папе было бы стыдно. Он служил хранителем в Эрмитаже и переводил Зенд – Авесту. Так что папе было бы неловко ещё и перед Заратустрой.
Родители рассчитали всё правильно. Исключительная профессиональная эффективность давала шанс на жизнь и относительную свободу. Но хрупкое равновесие сохранялось только в мирных условиях. Война изменила всё и навсегда. Каждая война – это гиперинфляция человеческой жизни.
Сейчас многие спорят – была война неожиданной или нет, верил Сталин своей разведке или не верил. Я не знаю, во что верил Сталин. Скорее всего, ни во что он не верил! Но директор Эрмитажа знал точно, кому придётся спасать бесценные шедевры. Не лондонцам и не жителям Мюнхена, а ленинградцам! Музей начал готовить эвакуацию в тридцать восьмом году. На Выборгской стороне есть Сампсониевский собор. Филиал Государственного Эрмитажа. Там сколачивали ящики с точными размерами всех экспонатов и в каждый клали бланк наличия и сохранности. Когда немцы перешли к действиям против нашей страны, профессор Орбели отправил всех сотрудников домой, собрать свои вещи. На следующий день все вернулись и принялись комплектовать первый эшелон. После отправки первого сразу был собран второй. За ним был готов третий. Но он уже не ушел. Восьмого сентября немцы перерезали железную дорогу. В эвакуацию никто не уехал и домой никто не пошел. Жили в заранее подготовленных подвалах Зимнего дворца. Наступила зима. Здания не отапливали. Отец насмерть замёрз в Павильонном зале Эрмитажа. Там теперь часы с золотым павлином.
Мне надо было идти в школу – в первый класс. Правда, мне не очень понятно, для чего. Читать я умел с пяти лет. Помню, как на день рождения, папа и мама подарили мне книжный шкаф. Шикарная вещь! Из резного дуба, с хрустальными дверцами и пятью уровнями полок. Папа так объяснил подарок:
– Серж, жизнь складывается так, что единственный след, который мы можем оставить на земле – создать некоторое собрание культурных ценностей. Может, это будет библиотека. Может, это будет картинная галерея. Может, это будет сборник стихов, или статей, или рассказов о прекрасных людях, каковые непременно встретятся на твоём пути… в любом случае, этот замечательный шкаф послужит тебе верой и правдой. Серж, позволь нам с мамой положить начало будущего собрания…
И папа поставил на массивную полку три тома «Войны и мира» издательства Сытина. Они были напечатаны в 1912 году и это был настоящий chef-d’œuvre. Тканевый переплет с медными пластинами, на которых были гравированы сцены из мифов. Название и автор также были оттиснуты золотом на обложке и корешке. Шикарные рисунки от модного художника. Всё было продумано по высшему классу. Например, картинки размещались вставками и отделялись калькой от листов с текстом. Это было первое иллюстрированное издание дореволюционных времен. Уникальное издание… словом, в Публичной библиотеке такого не было!
– Хватит нам зубы заговаривать! – напомнил о себе брянский патриот, – расхвастался, врёшь опять, как сивый мерин, – как ты мог в пять лет читать, если в школу брали только в семь?
– Слушай, дарагой, помолчи, пожалуйста, хорошо, да? – прозвучало мягко, но сильно.
– Извините, а что тут сложного? – с иронией улыбнулся Инженер, – мама меня научила читать и писать. По-русски и по-французски.
– Вот с-с-с-с-сука! Ты погляди на него – по-французски! Моего внука учителя не могут выучить по-русски читать! А она, так это, между делом, по-французски… вот, сволочь! Дать бы тебе в морду хорошенько!
– Дарагой, уходи отсюда в коридор, пожалуйста! – горец рассердился не на шутку, но сдержал свой гнев, – батоно Инженер, говори дальше!
– Первого сентября в школу никто не пошёл. И первого октября никто не пошёл. Сначала были только авианалёты – ночные и дневные. Потом к авиации присоединилась артиллерия. Город бомбили и обстреливали из разных артсистем. Чешские пушки калибром двести сорок и двести восемьдесят миллиметров, французские мортиры в четыреста миллиметров, железнодорожные орудия «Бруно» … откуда-то издалека к нам ехала царь-пушка «Дора» калибром восемьсот миллиметров. Правда, доехала только через год…
– Но ведь авиация Балтфлота и зенитная артиллерия, – удивился молодой парень, – нам говорили в школе…
– Вам всё правильно говорили! И авиация, и зенитчики старались изо всех сил. Но здесь такая беда: с немецкого аэродрома самолёт летит до центра города шесть минут, с финского – двенадцать. Поднять истребители по тревоге – в лучшем случае, врага придётся догонять. Всё время держать в воздухе самолёты – не хватит ни горючего, ни моторесурса техники. Поймите, всё будет хорошо, когда я вам расскажу про сорок четвёртый год. А в сорок первом было очень трудно. Ничего не умели, всего не хватало.
Самолёты хотя бы предупреждали о себе гулом моторов. А снаряды прилетали в полной тишине. И при этом в городе двести тысяч детей! Через неделю немцы пристрелялись к городу так, что били по трамвайным остановкам, когда народ после смены добирался до дома. Было принято решение организовать жильё прямо на работе. Так моя мама перестала бывать дома… не так… стала бывать очень редко. Иногда она заезжала с бойцами НКВД. Я знал, что синий околыш – это НКВД. Они всегда молчали. Молча заносили в квартиру продукты. Молча заколачивали окна. Молча кололи дрова и складывали на кухне. Потом, они приезжали без неё. Молчали так же, но о другом. Я чувствовал холодный ужас, но не смог сам себе растолковать его причины.
В первую неделю сентября начались каждодневные бомбёжки и обстрелы. По железной дороге к немцам прибывал и прибывал боезапас. Город лежал перед немецкими артиллеристами, как на ладони – как туристская карта, которыми они пользовались для поиска целей. В конце сентября, бомбардировщики стали доставлять авиабомбы более тонны весом. За всё время, от начала войны до нового года, над Ленинградом был сбит только один бомбардировщик. Горящая машина упала прямо в Таврический сад, и мы с ребятами бегали смотреть. Ещё один «Юнкерс» сбили где-то над Белоостровом. И это было всё.
Сергей Иванович замолчал. Устал и нога болела ужасно. Мысли путались, в голову всё время лезли не нужные цифры, даты, имена. Предложения получались, как незнакомые люди, каждое говорило только о себе. Рассказ не связывался. Пора было завершать дозволенные речи. Было видно, что ещё немного и хватит. Чуть-чуть и всё.
Он провёл ладонями по лицу – вверх и вниз, словно умывался без воды. Вздохнул и продолжил.
– Школы не заработали первого сентября. Школы не заработали первого октября. Школы не заработали первого ноября. Только после адской бомбёжки седьмого ноября, было принято решение и двери школ распахнулись. Но учеников осталась половина, а учебных зданий – одна четвёртая часть. Милиция начала поиск пропавших школьников. Я не хотел, чтобы меня нашли и заставили сидеть за партой. Пришлось запереть двери на все замки и исчезнуть из этого мира. Два мешка картошки и другие припасы, сделанные мамой, позволяли мне перейти на нелегальное положение.
Сначала было страшно. Затем очень страшно. День и ночь я смотрел бесконечное кино от студии «Я-Ужас-Фильм». Кадры, где я сгораю в запертой квартире. Кадры, где меня расстреливают немцы. Кадры со взрывающейся авиабомбой. Ослепительные брызги фосфорных «зажигалок». Бесконечная панорама океана, в котором я захлёбываюсь. Скользкие лестницы без перил. И по новой – бомбёжки и обстрелы. Серый «Фоккер» с голубым брюхом врывался прямо в квартиру и рубил всё в фарш блестящим винтом. Подбирался всё ближе. Всё вспыхивало яростным пламенем – и просыпаясь я попадал из одного кошмара в другой. Артналёт, снаряды ложатся всё ближе… ближе… Во входную дверь молотит сапогами участковый уполномоченный очень грязно ругаясь. Двери должны быть открыты и все должны быть в убежище. Я не хотел уходить. Я ждал.
– Каким-то чутьём, я понял, что мне нужна помощь, помощь доброй силы… чтоб любила и спасала. Мне были нужны отец и мама!
Следующий день я посвятил обустройству личного убежища. С антресолей я достал коробки стеариновых свечей, спички и старый медный подсвечник под одну свечу. У черного хода, было пространство между двух дверей, где-то метр на полтора. Оттуда можно было вернутся в квартиру или удрать по лестнице – или вверх, на чердак. Или вниз – и на улицу. Это спасение от людей. В каморку я стащил разные тёплые вещи и подушки. А самое главное, я отнес туда три тома «Войны и мира» издания 1912 года. Это спасение от страшного кино в голове.
Вечером завыли сирены и воздух пропитался вибрацией десятков авиамоторов. Через секунды в землю ударили тротиловые заряды и химические бомбы выжигающие глаза у живых людей. Пока ещё живых людей.
А я открывал роман Льва Николаевича Толстого. Графа и бунтовщика. Мудреца и друга моих родителей. Мой дом лихорадило, он испуганно вздрагивал от ближних и дальних взрывов, в его подвале сидело несколько десятков, ни на что не надеявшихся людей. На третьем же этаже дома на углу Таврической сидел семилетний мальчик и учился, по учебнику графа Толстого, как не бояться боли, одиночества и смерти.
Однажды ночью выпал первый снег. Это было удивительно. Это было неожиданно. Это не подходило к войне, голоду, артобстрелам и бомбёжкам. Я возился на кухне, готовя себе ночной обед. В какое-то мгновение за окном стало очень тихо, словно оно выходило не во двор-колодец, а непосредственно в бесконечное космическое пространство, где не услышишь ни единого звука. Я отодвинул край светомаскировки и не узнал своего любимого двора под белым ласковым покрывалом. Снег. Пришла зима. Когда-то здесь было лето. Вместе со мной были папа и мама. Весёлые. Красивые. Гордые. Сколько лет прошло с тех пор? Сколько глав из романа Льва Толстого слились с моим временем? Сколько жизней я прожил, прячась в каморке между дверьми? Сколько веков проскользнуло в вечность, пока я во сне убегал от немецких самолётов с острыми, как сабли, пропеллерами?
Я не мог себе представить сколько времени прошло с тех пор когда мы ходили в кино, ездили на дачу, праздновали день рождения, папа недорого покупал цветы и хлеб, а мама зажигала в гостиной хрустальную люстру, когда играла со мной в шахматы. «При ясном свете и мысли ясные» – шутила она, когда выигрывала. А проигрывать она не умела.
Снег, мороз, зима и скоро наступит новый, сорок второй год. Интересно, как изменится большой мир снаружи в этом новом году? Необъяснимое чувство близкой опасности смело мои отчаянные попытки нормализовать отношения со временем.
Кто-то стоял по другую сторону чёрной шторы. Стоял и смотрел на окно. Я почувствовал, что он видит меня в тёмной глубине кухни. Перехитрить его? Конечно же перехитрить! Неслышно ступая по паркету ногами в тёплых носках, бесплотной тенью я скользнул в родительскую спальню. Там тоже было окно во двор, завешенное чёрными шторами. Еле сдерживая дыхание, я отодвинул край пыльной ткани и выглянул во двор.
На самом светлом месте, под фонарём, в проёме подворотни, стоял высокий мощный мужчина в длинном кожане и военной фуражке. Стоял и смотрел на окно кухни. Выбросил окурок и медленно повернулся в сторону, где теперь прятался я. Скользнул взглядом по мне, посмотрел в другую сторону, надвинул фуражку на брови и скрылся в подворотне.
В эту ночь я долго не мог успокоиться и очень боялся заснуть. И хотя ничего не случилось, я был уверен, что скоро моя жизнь окажется в опасности. Ещё большей, чем до сих пор.
Лишнего времени, оказывается, у меня совсем не было. Когда я дочитал третий том, за мной пришли. Они не дёргали звонок, не стучали в дверь каблуком, не ругались последними словами. В тишине щёлкнул и открылся английский замок. Потом следующий. Сухой металлический хруст в один миг разъяснил мне, что теперь я сирота. Пугаться было некогда, потому что следующая очередь моя. Я замер в темноте своей каморки. Двое тяжёлых мужчин. Молча и не торопясь они обошли все комнаты. Из своей толстовской капеллы я слышал, как хрустели их кожанки и скрипел паркет под их сапогами. Потянуло табачным дымком. Совсем рядом раздались голоса:
– Ты думаешь – в школе?
– Где ж ему ещё быть?
Я не дышал, боясь, что меня услышат. Брал сухими губами маленькие кусочки воздуха и еле слышно проглатывал их. В памяти всплыло дурное дворовое слово «особисты». Страшно было до дурноты, до цветных пятен в глазах. Похоже, они не знали о том, что школа давно уже не работает. Сначала умерли учителя, а потом в перекрытии второго этажа застряла бомба. Неразорвавшаяся бомба в полтонны весом.
– Подождём его?
– Часик-другой есть.
Они уселись в кресла, украшавшие нашу гостиную, и забормотали о каких-то своих делах. Вряд ли мне бы удалось их обмануть, но помогли немцы. Где-то недалеко, на Суворовском, ударил снаряд и тут же завыла сирена.
– Давай, спустимся. Шутки плохи с артиллерией. Заодно, соседей расспросим…
Грохоча каблуками хромовых сапог, они спустились по парадной лестнице в бомбоубежище. Я выскочил из своей каморки и побежал в свою комнату за давно уже собранным солдатским мешком. Кто постарше, помнят, как их носить… их ещё называли «сидорами» …, не знаю, почему. Сунув сверху несколько сухарей и картофелин, я быстро зашагал к чёрному ходу. В гостиной остановился и мысленно простился с домом, с родителями, с жизнью, которой привык жить. Знали бы вы, какая бессрочная, безответная, смертельная любовь рождалась во мне в эту минуту. Как знать, если бы я мог предположить, лишь угадать болезненную обречённость этого чувства… может стоило дождаться обратно тех, из внутренних дел?
Чёрный ход вывел меня во двор. Уже стемнело, артналёт прекратился так же внезапно, как и начался. Я осмотрелся и быстро нырнул в темноту двора напротив, путая следы.
Когда, после войны, я пришёл навестить свой дом, то обнаружил лишь гору обломков. Моего дома больше не было. Меня тоже не было – на войне я выправил для себя новые документы. Вписанные туда фамилия и отчество ничем не напоминали о семилетнем мальчике, читавшем во время бомбёжек «Войну и мир» графа Толстого.
От него осталось только имя.

* * *

Медленно и нехотя палата приходила в себя. Каждый по-своему понимал, что мир для него будет немного другим. Только для Инженера уже ничего не могло измениться. Вечность нельзя изменить.
Открыть рот и заговорить, после услышанного, казалось кощунством. Молодые пожимали Сергею Ивановичу руку. Постарше хлопали по плечу. Потом палата опустела. Кто-то хотел побыть один, кто-то пошёл на второй этаж совершить ежедневный звонок домой. Все прочие рванулись в туалет.
– Алексей, дарагой, подойди – сам секрет скажу! – загадочно пошутил горец.
– Ну?
– Слушай, дарагой, ты настоящий джигит? – не дожидаясь ответа, он продолжил, понизив голос, – дарагой, ты знаешь, какой коньяк хороший, а какой – очень хороший? И где его купить? Прямо сейчас?
– Примерно.
– Вот тебе деньги… здесь должно хватить! За час справишься?
Я кивнул.
– Давай, дарагой! Деньги жалеть не надо, пажаласта! Такой праздник, вахххх!
Понадобилось сорок минут. До кооперативного магазина и обратно. Две бутылки «Курвуазье Империал» очень уютно разлеглись у меня в карманах. Я шёл по тёмной улице и предвкушал свой, хотя бы совсем куцый рассказ о том, как я покупал этот коньяк. Вы бы видели выражение лица… да нет, не лица… пожалуй, выражение всего тела, когда в магазин заходит человек в штанах от больничной пижамы, со штампом на коленке. Ни дать, ни взять – псих ненормальный. Беглый, к тому же. Заходит этакий персонаж и требует сей же час подать лучшего коньяка из Франции! Дальше – ещё забавнее. Предполагаемый психопат воротит нос от Хеннесси и Реми Мартина и для него директор лично лезет на антресоли за тайной заначкой, на случай конца света. И в довершение всех бед, этот призрак капитализма в ситцевой паре в цветочек, хочет расплатиться новенькими сотенными купюрами с Беном Франклином на портрете. Кино и немцы!
Пока я шёл обратно, родился план по переброске стеклотары на территорию объекта. Я пролез под воротами, у вивария. Помните, где мы с Инженером курили полсигареты? Ну вот, я там прополз и спрятал напиток богов за тот же ящик, но несколько дальше. В тишине выбрался обратно и нахально принялся звонить и стучаться в главный шлюз.
Вся охрана сбежалась мне навстречу. Обыскали три раза. Неужели нет даже самой вялой попытки проноса? Ну хоть пачка сигарет у него отыщется? Ради Бога, найдите, на худой конец, у этой сволочи хоть спичек коробок… Ну в зад ему посмотрите! Нет? Пошёл вон… в смысле – на отделение!
В палате, тем временем, собрав весь частный харч вместе, готовили закусь. Руководил, конечно, наш грузинский гость и руководил талантливо. По моим указаниям, двое из тех, кто помоложе, сгоняли к виварию и принесли жидкий огонь из провинции Коньяк.
Наконец, всё было готово. Георгий с трудом встал с койки и заговорил:
– Дарагой Сергей батоно! Уважаемый Сергей батоно! Когда седина селится на твоей голове, а девушки на свидание с тобой, на всякий случай кладут в сумочку корвалол, ты вдруг понимаешь, что ценность твоей жизни не в том, сколько ты заработал, не в том, какая у тебя машина и дача и не в том, сколько женщин ждут твоего звонка, как приглашения в рай. Ценность жизни мужчины в том, каких людей он может назвать друзьями и какого человека послал ему Господь. У Георгия много друзей. Но сегодня он встретил и выслушал человека, словами которого говорит Бог. Теперь мне нечего искать в этой жизни. Её не сделать лучше, чем она есть.
Георгию было очень больно и неловко стоять на прооперированных ногах. Я видел, как побледнело его лицо, и борода стала чёрной-чёрной. Он медленно выпил из пластмассовой кружки и поставил её на тумбочку. Ему хотели помочь сесть, но он жестом остановил ребят. Он прикрыл глаза и по всей палате разнёсся его страдающий хриплый голос. Сначала несколько тихих фраз, одиноких и срывающихся. Затем сила влилась в мотив и мощный чистый звук поднялся над нашими головами. Не встречая преград, он стал подниматься к небу. С каждым вдохом всё выше и выше. И ушёл от нас на небо. Мы же осталось в палате потому, что наш срок ещё не пришёл.
Сергей Иванович улыбался по-своему, грустно и бережно. Георгий поклонился всем вокруг и с облегчением сел на кровать. Тут все выпили, закусили и заговорили одним разом. В дверь сунула нос дежурный врач и спросила, что это была за песня и на каком языке. Невозмутимо помешивая ложечкой коньяк, словно это был чай, Георгий объяснил, что это вовсе не песня, а молитва. Молитва Иисуса в Гефсиманском саду. А пел он на картвельском языке. Но сегодня больше не будет. Оттого, что поздно. Доктор поблагодарила и ушла.
И тут я услышал шёпот художника Рамиля:
– Ребята… по одному на выход… тихо-тихо…
Я оглянулся и увидел то, что ожидал увидеть меньше всего. Сергей Иванович лежал на боку и крепко спал. В тишине было слышно, как он похрапывает.
Мы вышли в коридор, называемый Невским проспектом, и расположились на старых клеёнчатых диванах. Пришла доктор и мы ей всё объяснили. Шёпотом. Она пообещала всех выписать. Шёпотом. Мы молча закивали головами, и доктор ушла. Потом я уснул на клеёнчатом диване, а когда проснулся, то в коридоре было уже светло. Перед нами стоял Инженер и я услышал:
– Удивили, так удивили! Вот это я поспал, вот это я понимаю! Приятно удивили!
А после завтрака меня выгнали. За систематические нарушения режима и правил пребывания в лечебном учреждении, выразившееся в пьянстве, курении и развратных действиях. Без права поступления в будущем.
Инженер, конечно же, кинулся меня защищать. Даже пытался ставить условия, предъявлять ультиматум и объявлять голодовку. Мне стоило больших трудов уговорить его отказаться от боевых действий. Он проводил меня до выхода, и мы простились светло, без горечи и отчаяния. Сергей Иванович ушёл на отделение, а я зашагал к метро.
Тихая радость постепенно наполняла душу и в груди становилось тепло и вольготно. Иначе и быть не могло – сегодняшним днём в моей душе поселился семилетний мальчик, читающий «Войну и миръ» графа Толстого. Даже когда в нас летит трёхсотмиллиметровый снаряд.