Гильза



Возрастные ограничения 12+



шорт-лист Волошинского конкурса 2016


Весной тысяча девятьсот девяносто пятого года, когда снег только собирался таять, школу, что на центральном пятачке, потрясло горе – убили ее выпускника в Чечне.
Еще не знали, кого именно. Позвонившая из военкомата секретарь извиняющимся голосом сообщила лишь, что «погибший закончил школу в 1993 году». Его имя и фамилию, по всей видимости, учителя должны были вычислить самостоятельно, а если среди них есть телепаты – назвать незамедлительно. В «горячую точку» отправляли парней и из этой школы и близлежащих столь часто, что перестали и удивляться перестали, и отслеживать, кого именно отправили воевать, и событием это уже не считалось.
Плохие вести доходят быстрее, поэтому буквально часа через два взбудораженные одиннадцатиклассники скопом ввалились в учительскую и почти хором выдохнули:
– Х… Ой! Это Колька Барашкин!
Вот так-так! Образ героя никак не гармонировал с образом Кольки.
И не то, чтобы он хулиган, чтобы отпетый, а какой-то мелко-пакостный, ничтожный в самом прямом смысле этого слова.
Вспомнить его не составляло труда, как, впрочем, и забыть. Невзрачный до безобразия тип!
Учительница рисования Ольга Дмитриевна (если б ее попросили Кольку нарисовать), изобразила бы на портрете парнишонку с лицом плутоватого чертика, где мелкие невыразительные черты лица делали еще более невыразительными незаметные редкие брови, цвет которых полностью сливался с цветом кожи, бледной, без кровинки, без милых сердцу веснушек, родинок и прочей интересной дребедени. А Колькин нос, наверняка, понравился бы самому ленивому художнику, ввиду того что этот самый нос в особых вырисовываниях не нуждался: коротенький, плоский, издалека видны только две его дырки. Под ними – длинные червеобразные губы. Что касается волос. Их лучше рисовать в сильном подпитии; мазки в разные стороны неверной рукой точно отразили бы Колькину постоянную прическу.
К светлым волосам более всего подошли бы светлые глаза, но у Кольки, как на зло, они были темными, но не глубоких тонов, а поверхностных. Ольга Дмитриевна смешала бы в палитре салатовый и черный размытый цвета и, удовлетворившись превосходными грязноватыми оттенками, уверенным жестом поставила бы на лице две точки, обозначающие глаза.
А тело барашкинское, вообще, не нужно рисовать! Ибо его, можно сказать, не было.
Литераторша Елизавета Александровна (если бы ее попросили рассказать о Кольке), сначала слегка бы замешкалась, а потом произнесла бы:
– Коля был хорошим мальчиком.
И добавила бы:
– Правда, литература ему не очень давалась, но с кем не бывает.
И восхитилась бы собственным гуманизмом!
Колька в годы учебы бил все рекорды по нерадивости, вранью и тупоумию. Так, как он умел хитрить и притворяться, не умел в школе никто. На глазах Елизаветы Александровны Колька порезал ножом стенд и тут же завопил голосом, схожим с поросячьим визгом:
– О-ей! Елизавета Александровна, Елизавета Александровна, смотрите, кто-то ваш стенд изрезал! О-ей! Я?! Опять все шишки на меня… Что мне, повеситься что ли, а? Чуть что, сразу Барашкин… Не я это сделал! Как же вам не стыдно, вы такая… Врете вы все, Елизавета Александровна!
Так и сказал – «врете». Но это милая шалость по сравнению с его другими многочисленными «подвигами».
Сочинений он никогда не писал, в диктантах делал побоище из орфографических и грамматических правил, ничего не читал, Блока называл «скучным дурачком», вообще, страшно гордился своим невежеством! Каким образом Колька смог очутиться в десятом классе, для Елизаветы Александровны оставалось загадкой. Впрочем, загадкой с ответом.
Своим присутствием в выпускном классе он крепко осложнил ей жизнь. Но директриса коротко приказала – «помочь», потому что парень из многодетной семьи (семеро детей!), мать с отцом на ста работах надрываются, и… Словом, во время экзаменов Кольке не только дали списать приготовленное заранее сочинение, но и исправили часть ошибок синей пастой, чтобы натянуть тройку.
На выпускном вечере Колька подошел к Елизавете Александровне и нежно произнес, потупя глазенки:
– Ну, вот, а вы говорили, что я не потяну десятый-одиннадцатый.
Математичка Тамара Ивановна помнила лишь о Барашкине, как в пятом классе на ее задание «Назовите треугольники», он написал возле своих фигур: «Петя и Вася». Тамара Ивановна решила, что он издевается над ней, когда же выяснилось, что это не так, успокоилась и удовлетворенно заключила с Барашкиным мир.
А для всех ребят Колька был Христофором. Окрестили его этой кличкой за необузданную страсть к путешествиям. Пусть его вояжи носили примитивный характер, и открывал он не Америку, конечно, а укромные уголки подвалов, все же сама идея постижения пространства, распростертого вокруг, роднила Кольку некоторым образом с Колумбом.
2
На похороны отправился весь учительский коллектив – полным составом.
В этот день приветливо улыбалось солнце. Снег набух и прилипал к обуви. Идти было не просто трудно, а невыносимо! Но учителя покорно шли и упорно молчали. А что говорить?
Барашкины жили в пятиэтажной «хрущевке» в двух кварталах от школы.
Возле первого подъезда толпились солдаты, мрачно курили, переговариваясь о чем-то между собой вполголоса.
Интеллигентное учительское стадо учащенно принялось здороваться. Солдаты нехотя кивали головами в ответ. Когда почти все учителя уже скрылись в подъезде, неожиданно Павел Семенович, трудовик, отделился от коллектива и, суетливо подбежав к служивым, участливо спросил:
– На какой этаж подниматься?
Спросил и отвел глаза в сторону, Павел Семенович, человек в возрасте, терпеть не мог Кольку Барашкина, благодаря которому чуть не очутился бритым за решеткой.
Когда-то давно Колька написал в районо (да-да, прямо в районо написал!) письмо, где обвинил Павла Семеновича в педофилии. Слова этого научного он, разумеется, не знал, просто рассказал в деталях, как трудовик гладил его на уроке по попе. И пусть ошибка на ошибке сидела и ошибкой погоняла, резонанс от Колькиного послания был ошеломляющий! Разбирательство устроили – ух! С фейерверками и атомными взрывами.
Павел Семенович на всю жизнь запомнил, что не стоит связываться с хитрыми бездельниками и идти на принцип, заставляя их выполнять, как всех, необходимую работу. Надо «три»? Возьми в зубы – и свободен!
Уйти из школы Павел Семенович отказался наотрез: ни в чем не виноват, скрывать нечего, сам хозяин своей жизни и уйдет, когда сам решит. Но, как ни хорохорься, травма нанесена была ему тяжелейшая. Клевета – это страшно на самом деле.
Сегодня впервые за много лет Павел Семенович почувствовал доверие к жизни: возмездие существует!
Он стеснялся, даже страдал от удовлетворения от происшедшего; ему было стыдно за то, что он ни капли не сочувствовал погибшему Кольке, и, сколько ни силился не мог выдавить ни слезинки, как и вытравить из памяти ехидные смешки в спину: «Педик!» и презрительные наставления начальства.
Когда один малорослый солдат произнес: «Сами увидите, куда идти», Павел Семенович внимательно глянул на него и четко повторил вопрос:
– На какой этаж?
– На пятый, – равнодушно ответил тот.
– На пятый! – громко крикнул на весь подъезд трудовик.
В четырехкомнатной квартире Барашкиных было не протолкнуться. Но учителей, посторонившись, деликатно пропустили в самую большую комнату. Духота стояла страшная, ввиду чего входная дверь была все время открыта настежь.
Ираида Антоновна, учительница начальных классов, с тоской оглянулась назад, встретилась взглядом с замыкающим шествие Павлом Семеновичем и, взяв себя в руки, ринулась к страшному месту. Она принялась делать глубокие вдох и выдох, постоянно сжимая в кармане пальто пузырек с нашатырным спиртом, зажмурила глаза и сделала еще один шажок вперед.
Возле гроба, обитого малиновым шелком и черной траурной кружевной ленточкой по краям, стояли в карауле два солдата, рядом на табуретках сидели мать Кольки, крупная полная женщина в большом черном платке с красивыми выбитыми цветами и серой вязаной кофте и какие-то другие женщины, тоже в платках.
На тумбочке, в голове гроба, стоял аккуратный портрет, откуда тупо смотрело мальчишеское Колькино лицо.
– А-а! – Ираида Антоновна закрыла рот рукой.
В гробу Кольки не было. Вместо него на белоснежной подушке лежал длинный обломок металлической трубы.
– Гильза, – прошептал Павел Семенович.
Мать Кольки подняла на трудовика нетрезвые заплаканные глаза и развела руками:
– Где он? Вот где?
Она приподняла подушку с гильзой и подытожила:
– Нет его.
Ираида Антоновна глотнула побольше воздуха, закачалась, но сумела устоять на ногах. Она давно недоедала. Ее муж работал инженером на заводе, там, как и в школе, зарплату не платили месяцами. Сын – в девятом классе, дочь – в шестом. Самое ужасное, когда детей кормить нечем. Сама Ираида Антоновна не боялась отказывать себе во всем и даже не переживала, если не видела ни кусочка хлеба целую неделю. Иногда даже утешала себя словами: «Мы-то еще ничего, держимся. А вот в рабочем поселке дело – совсем труба. Люди давно комбикорм варят и едят».
Ираида Антоновна ухватилась за рукав Павла Семеновича. Он понимающе проговорил:
– Держитесь, голубушка.
Стоявший рядом десятиклассник Смирнов, красивый крепкий парень, подхватил Ираиду Антоновну за другую руку. Он тоже внимательно смотрел на гильзу и тоже удивлялся. Казалось, что все это недоразумение, розыгрыш. Христофор, наверное, вновь подшутил над всеми. Он мастер на такие штуки. Как-то исчез на три недели после драки с местным воротилой Тренихиным. До милиции дело дошло. Тренихина в кутузке держали несколько дней, требовали, чтобы сознался, что с Барашкиным сделал. Здорово Тренихину тогда досталось, много затрещин получил.
А Христофор в это время преспокойно валялся дома под кроватью, найдя там укромное место за чемоданами. И из многочисленной барашкинской семьи никто не догадывался о Христофоровом присутствии! Напротив, строились жуткие догадки, типа, «зарезали» или «живьем закопали». Он был последним, седьмым ребенком, любимым. Его баловали, как могли, убого, по-барашкински, жалкими сластями да штанами собственноручно сшитыми из дешевой материи. Колькину мать, всю жизнь драившую подъезды, очень осуждали за столь необдуманную жизнь. Зачем столько детей? Как их одеть, обуть, прокормить? Муж – простой слесарь, доход невелик, но и он становится крохой в таком огромном семействе. А когда страну потрясло всеобщее безденежье, Барашкины совсем на мель сели. Летом, правда, отправлялись за город, в лес грибами-ягодами помышлять. Но в нынешнее время разве этим прокормишься? Два старших брата Барашкина уже обзавелись собственными семьями. Другие еще не оперились, но претендовали на самостоятельность.
Колька-последыш, можно сказать, ни в чем не нуждался. Донашивал одежонку старших братьев, и от всех понемногу регулярно получал еду в виде разных кусков. Не шиковал, но был уверен, что жить можно. Четверо сестер Барашкиных, следующих одна за другой, души не чаяли в младшем брате! Теперь они стояли сзади матери и плакали навзрыд.
Смирнову все происходящее казалось какой-то фантасмагорией. Он никогда не дружил с Христофором, так как дружить тот не умел. Но на рыбалку ездить с ним – одно удовольствие! Едет Смирнов с удочкой один – ничего не привезет, едет с Христофором – всегда с рыбой. Колька словно знал большой рыбий секрет. Эта тварь бессловесная так и липла к нему. Удивительно, но Христофору, признанному скряге, было не жаль делиться своими охотничьими приемами да и добычей с другими, со Смирновым, например. Тот всегда был спокоен и уверен на все сто процентов, что, если с ним рядом Христофор, все будет хорошо и ничего непредвиденного не произойдет.
Колька не ленился, если нужно, и встать пораньше, и пройти пешком несколько километров, и нести тяжелую поклажу, и сидеть не шелохнувшись много часов кряду.
Смирнов не то, чтобы был привязан к Христофору, а испытывал некоторое уважение к нему, учился у него терпению и находчивости. Именно Христофор, когда он подавился на рыбалке костью из ухи и стал задыхаться, вмиг сообразил, что следует делать: влил ему в горло подсолнечного масла, и кость, заскользив, ушла вниз. Фельдшер в школе, узнав от Смирнова об этом случае, сначала посмеялась, а потом резко осудила Христофора за его старания, обозвав идиотом. Но Смирнов знал, что Христофор – умница. Никто другой не умел определять заранее, какой будет клев. А Христофор умел. И никогда не ошибался! Он даже пытался обучить своим наблюдениям Смирнова, но эти премудрости того лишь пугали.
Когда Смирнов узнал, что Христофор служит в Чечне, он ни на минуту не сомневался, что с ним ничего не случится. Потому что таких проныр пуля обходит стороной. И сейчас, стоя возле гроба Христофора, он не переживал, а только удивлялся и удивлялся. Наверное, когда гроб с гильзой зароют, Христофор заявится, как всегда, скромно опустив голову, и поинтересуется серьезно, насколько это возможно:
– Зачем памятник мне при жизни поставили? Не такой я и великий человек.
Отец его после этих слов оклемается от инсульта, встанет с кровати, всыплет Кольке ремнем, а мать, как всегда, в сердцах заберет ремень. А потом Смирнов с Христофором поедут целенаправленно за окунями, далеко-далеко, в проверенное место. По пути слямзят в магазине буханку хлеба и съедят ее ночью, возле костра, заедая большие куски ароматными запеченными костлявыми окунями; и Христофор не даст спокойно заснуть и будет до утра заливать басни про атаки, штурмы и споет пару блатных непристойных песен, прослезится, вспомнит Ленку Шевкунову, не понимающую сложного барашкинского сердца, позволит вздремнуть несколько минут, потом вскоре вскочит и заставит Смирнова вскочить и прыгать, чтобы согреться, а потом они, усталые, вернутся домой.

Колька заживо сгорел в танке вместе с двумя своими товарищами. Это произошло в теперь уже печально-знаменитом городе Грозном. Одни очевидцы утверждали, что наши не имели возможности подобраться к горящей машине и помочь экипажу спастись. Обстрел был такой, что головы не поднимешь. Другие тихо констатировали: танк подбили наши, так как Колька с приятелями за деньги что-то сообщил чеченцам.
Подробности канули в лету. Лишь одна правда была очевидной – погибли молодые парни, сгинули, ветер развеял их угольный прах, и не осталось от ребят ничего, кроме гильз от артиллерийских снарядов.

На кладбище директор произнес необходимую траурную речь. Держался он достойно, был спокоен и сдержан.
А завуч Нина Ивановна не сдержалась, закричала страшным голосом, завыла белугой.
Ей показалось вдруг, что закапывают ее единственного Сережу. Она вдруг ясно увидела, как лопается кожа на его щеках, дымится одежда, и он зовет ее, чтобы спасла: «Мама, Мамочка!», дико бьется в конвульсиях и изрыгает нечеловеческие вопли, полные неприкрытого ужаса и адской боли, – и падает в яму. Но что, что она может сделать для него?..
Нина Ивановна замерла на мгновение и обняла себя руками. Правильно, правильно, что сумела уберечь сыночка от армии! Справки достала, какие нужно, деньги нашла, в медицинский институт пропихнула. Сынок ведь такой старательный, все с книжками, да с книжками, и такой нерасторопный!
Если бы Сережу убили, она не перенесла бы горя. Легла бы в могилу рядом с ним.
Если бы у Барашкиных не было Кольки, то кто знает, может быть, Сергею не миновать этой бойни. Должен же кто-то служить.
Нина Ивановна разрыдалась.
Прогремел прощальный залп. Выглянуло и по-весеннему разрумянилось солнце. Все повернулись и хмуро побрели с кладбища.
А на следующий день учителя устроили организованную забастовку и даже пошли митинговать к зданию районо. Огромные плакаты «Зарплату!», «Нет трудной ситуации, есть ваше неумение руководить!», «Мы не позволим, чтобы наши дети голодали!» украшали бунтующую процессию. Павел Семенович утверждал, что все это бесполезно. Все соглашались, но понимали, что нужно что-то предпринимать, ибо под лежачий камень вода не течет.

Свидетельство о публикации (PSBN) 60738

Все права на произведение принадлежат автору. Опубликовано 17 Апреля 2023 года
ольга ильинская
Автор
"Жизнь не перестаёт быть забавной, оттого, что люди умирают, и не перестаёт быть серьёзной, оттого, что они смеются".
0






Рецензии и комментарии 0



    Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы оставлять комментарии.

    Войти Зарегистрироваться
    Из жизни фотомодели Зингер 0 0
    "УЗНАЙ МЕНЯ!" 0 0