Чем сердце успокоится...

Веруська распахнула дверь балкона, потянулась сладко ближе к солнышку; заспалась она нынче, после «вчерашнего»-то. Первый день лета, к тому ж ещё выходной, сиял вовсю наградой за майскую затянувшуюся сырость.
У подъезда на скамейках уже расположился «бабсовет», ̶ «пенсионный фонд» в полном составе; то ли сериал новый обсуждался, то ли кости чьи перемывались, может, даже и Веркины. Солировала, как обычно, Святая Серафима с вечной темой: "… я, я, и опять я..."
Веруська со своего второго этажа вполне могла принять живое участие в этих заседаниях, особенно если задевалась её личная жизнь. Но сегодня не то настроение, чтобы собачиться с тётками…
В комнате задребезжал телефон, но что-то не давало уйти с балкона, чей-то голос, до боли знакомый, давно не слышаный.
Веруська глянула вниз, осела на балконный стульчик; перекрестилась неумело, неловко; не может того быть! Ещё раз выглянула осторожно: мать сидела спиной к ней, сгорбившись на скамейке, сложив на коленях по мужски тяжёлые руки; их тяжесть Верка ещё помнила… Выцветший платок повязан косенько над ушами; зелёная кофта, дарёная Веркой, обтянула худую спину… В ней и похоронили мать два года назад…
Мать говорила как всегда, никого не слушая, напористо и громко, но от звона в ушах Верка не могла разобрать ни слова…
… И как теперь во двор спуститься? Ведь бранить при всех станет. Мать никогда не ругалась матом, но в выражениях не стеснялась, ̶ и одета дочь не так, и деньги не путём тратит. Да бабы-то, небось, тоже нажаловались: от рук отбилась без матери, огрызается; всех хахалей пересчитали, поди, каких и не было…
Телефон уже заглох, не дождавшись ответа; не подивившись, что соседки, как ни в чём ни бывало, беседуют с покойницей, на ослабевших ногах Верка ринулась в комнату; вот так же в детстве тряслись коленки от шагов матери на лестнице…
Ещё не осознав ничего, Верка уже носилась бестолково по квартире, прибирая и оглядывая, что может не понравиться матери.
"… Поднимется ведь сейчас… На кухне бутылки пустые; куда их? Саньке позвонить, чтоб не приходил нынче..." Вытирая пыль, смахнула со стола карты, разложенные вчера подружкой; так и не узнала Верка, чем сердце её успокоится…
Вспомнила вдруг: из глубины комода извлекла чёрную рамку с фотографией отца; прятала её, считая старомодными эти рамочки… Она ещё не забыла: до того, как отец стал фотографией, мать была весёлой и доброй. Мужчин после отца Верка в доме не видела. Мать говорила о нём сурово: трагически погиб… От этой суровости и непонятной своей вины Верке хотелось провалиться сквозь землю; с детства жил в ней страх и виноватость перед матерью; не находила Верка в себе нежности для неё, о какой в песнях поётся, а только вину, что приходит мать с работы уставшая, что не молодеет с годами. Мать и сама не любила нежничать, а дочери точно стеснялась перед знакомыми: не уродилась та ни умом, ни видом. Иной раз находил на неё стих, ̶ наедине с Веркой начинала вспоминать молодость, как в Веркины годы всё успевала: и работать, и петь-плясать; вдруг, словно устыдившись слабости, отправляла Верку учить уроки…
Бывало, к матери приходили «девочки» из бригады, тяжеловесные, как бульдозеры, которые они делали; пели частушки, плясали, выбивая шпильками щербинки в деревянном полу, под одну пластинку хора Пятницкого.
Щербинки те закрыл теперь линолеум; из скудной медсестринской зарплатки Веруська выкроила что-то на ремонт, наклеила обои; мать ничего этого не признавала; упорно заставляла Верку каждую весну белить стены и красить пол. Теперь конечно, ворчать станет, да не сдирать же всё!
За полгода до смерти матери, в день её рождения, опять приходили «девочки», пели, стучали каблуками под заезженную пластинку, которую никто уже не слушал. Мать еле двигалась по квартире с палочкой, но всё хотела показать себя хозяйкой; бестолково покрикивала на Верку, посылала то за тем, то за этим… Когда разошлись «девочки», мать измученно осела в кресло, губы тряслись, в глазах стояли слёзы… В первый раз тогда страх перекрыла жалость к матери, комком подкатила к горлу… Ночью Верка ревела в подушку от невозможности изменить что-то в жизни матери… да и в своей тоже…
Она никогда не задумывалась, любила ли её мать? Сурова та была, сердца никому не открывала, и для дочери исключения не делала; да искала ли дочь дорогу к душе матери?
… Знакомые шаги шаркали всё ближе; Веруська опять заметалась, отыскивая ключ, но шаги стихли где-то на третьем этаже, там хлопнула дверь. Веруська застыла, прижавшись к стене, сползла на пол. Взвыла тоненько, зарыдала в голос, захлебнулась слезами от жалости к себе, к матери. До боли невыносимой захотелось, чтобы вошла она сейчас, шаркая, с привычным недовольным ворчанием, и пусть не будет ни обоев, ни линолеума, ни пустых бутылок на кухне, ни звонков хамоватого Саньки…
Слёзы закончились так же внезапно, точно перекрыли кран с солёной водой; Веруська приходила в себя…
«Чего это я? Да чёрт с ними, с грымзами этими! Всё у меня в шоколаде! Надо Саньке позвонить, ждать ли его нынче?.. Пить надо меньше, что ли...»