Улицы и лица (цикл коротких очерков)

Гороховая улица и мама

Я нечасто хожу по этой улице. Мне всегда нахватает воздуха и света в этом узком и длинном рукотворном каньоне. Но это моя Родина. Вернее, одно из мест в городе, которое можно назвать Родиной.
Здесь мрачновато даже в солнечные дни. Узкие тротуары и дворы-колодцы, наглухо закрытые теперь коваными воротами. Когда-то, зайдя в любой из двориков, можно было увидеть настоящий Петербург. Для этого нужно лишь запрокинуть голову вверх и посмотреть на прямоугольный кусочек серого неба, куда устремились ряды маленьких окон и оцинкованные водосточные трубы.
Нарушая тишину, изредка скрипнет ржавой пружиной входная дверь, а где-то под самыми крышами хлопают крыльями и воркуют голуби, стремительно пересекая парами серый небесный квадратик.
Есть на этой улице дом под номером двадцать один. Маленький, всего в три окна шириной, четырёхэтажный дом со счастливым номером. Счастливым, потому что ни одна бомба в блокадные годы не разрушила его стены. В этом доме моя мама трёхлетней девочкой выжила в первую блокадную зиму, а значит, выжил я, и дети мои растут благодаря именно этим крепким стенам и счастливому номеру.
Мама хорошо помнила первую блокадную зиму. Выбитые взрывом окна в домах напротив. Огромную мёртвую лошадь на углу Фонарного переулка и засыпанный снегом обледеневший троллейбус на Невском проспекте. Помнила, как до полусмерти избили старшего брата Юру в очереди за хлебом. Пока его выхаживали, она старалась вести себя очень тихо, чтобы никому не причинять неудобства в такой момент.
Хорошо помнила она эвакуацию по Ладоге в лютый мороз. Обмотанная бабушкиным пуховым платком, она тихо сидела в кузове полуторки, стараясь и тут никому не помешать. Потом две недели по железной дороге в теплушках на Урал до Златоуста, где от голода умерла бабушка. Хоронить её не было средств. На ночь бабушкино тело положили за домом на матрасе. Наутро матрас украли.
Потом был тяжёлый труд на фабрике, возвращение в Ленинград, учёба и работа. Карточки, послевоенная бедность, коммуналка в шестнадцать комнат. Соседи хорошо относились к работящей худенькой девушке. А она и здесь старалась не причинять другим неудобства. А уж кому помочь, так и просить не надо, сама вызывается.
Конечно же, было и счастье, и любовь, и полёт Гагарина. Она радовалась, когда шла вместе со всеми по Гороховой улице на стихийной демонстрации, тайком поглядывая на красивого высокого парня, который, как будто ненароком, всё время прижимался к ней плечом.
Всю жизнь было много работы. А после работы профсоюзные собрания или дружина. Потом домой с полными сумками, варить суп. Чтобы муж был сыт, чтобы сын был здоров. Стирать, гладить, шить, убирать. И без будильника в шесть утра на завод. Тихонечко одеваясь, чтобы никому не помешать.
Как большинство женщин, она любила нарядные кофточки и красивую посуду. Но, всё это было таким скромным и доставалось ей так редко. Она не знала особых развлечений, не бывала за границей и Чёрное море видела в жизни лишь раз. Зато очень любила петь и замечательно пела русские народные песни. Пела она очень красиво, но негромко, чтобы никого не потревожить своим пением.
Пела колыбельные песни внукам, пока они не выросли. А после наступило одиночество. Маленькая пенсия, тесная квартирка и лохматый чёрный кот в качестве единственного друга и собеседника. Она никогда не жаловалась, ничего не просила, лишь бы не обременять своими просьбами родных.
Когда она заболела, то старалась изо всех сил терпеть своё положение. Ведь капризы больного человека создают неудобства окружающим.
Даже когда она умирала у меня на руках, не дождавшись приезда скорой, то из последних сил старалась лечь так, чтобы мне было не так тяжело её держать. Она просила, чтобы я не переживал из-за её ухода. А я не смог не переживать. Прости меня милая мама…
Когда я прохожу мимо дома двадцать один, то обязательно трогаю рукой его пыльную бурую стену. Поглажу рукой и иду вперёд. Туда где в конце улицы сияет золото Адмиралтейства, где разливается во всю свою ширь Нева перед стрелкой Васильевского острова. Где по ночам пролёты мостов, как руки тянутся к небу, и мир наполнен Балтийским ветром и криком чаек.
Присаживаюсь на шершавый гранит набережной. Смотрю на длинные шеи портовых кранов за Благовещенским мостом. Слушаю, как волны бессильно шипят, разбиваясь о непреклонный гранит, и благодарю стойкий дом номер двадцать один по Гороховой улице, спасший когда-то трёхлетнюю девочку от смерти.

Пять углов и первая конфета

Есть в Петербурге интересное место, где пересекаются сразу четыре улицы, образуя при этом перекрёсток, имеющий пять углов. Наверное, случай в городской архитектуре неуникальный. Но для меня это место навсегда связано с моим отцом. Мы жили здесь неподалёку, на Разъезжей улице. По словам отца, именно сюда он принёс меня из роддома. Здесь я сделал свои первые шаги и хожу до сих пор.
Этот перекрёсток, как огромная окаменевшая морская звезда, врос в тело Петербурга. Подобно морской звезде, покоящиеся на глубине моря, пять углов погружены в пучину легенд и небылиц.
Во времена моего раннего детства у пяти углов встретились два высоких бородатых мужчины. Первый держал на руках маленького сынишку. Этим малышом был я. Второй имел густые чёрные брови и был одет в потёртую замшевую куртку, из кармана которой торчал измятый выпуск журнала «Новый Мир». Знакомы они, конечно же, небыли. Их свела на несколько секунд закрытая дверь магазина с табличкой «Переучёт».
– Что пишут в «Новом Мире»? – поинтересовался мой отец.
– Воспоминания Брежнева, – улыбнулся незнакомец.
– Тоже мне, Леонид летописец, – пошутил отец.
– А вы хотели увидеть там Бродского, если, конечно, знаете кто это?
– Знаю, читал в самиздате. Но могли бы хоть Евтушенко напечатать. Читали «Бабий яр»?
– А я смотрю, мы с вами дышим одним воздухом. Может по стаканчику портвейна, за мемуары вождя?
– Спасибо старина, но я не пью, – ответил отец.
– Тогда держи! – он протянул мне конфету и свернул за угол, на улицу Рубинштейна.
Через минуту его массивная фигура исчезла в потоках, бегущих во всех направлениях людей. Такие уж они эти пять углов. Все бегут в разные стороны, людские потоки сливаются, перемешиваются и вновь растекаются в разных направлениях.
Позже, когда страна узнала Сергея Довлатова, отец утверждал, что именно писатель угостил меня конфетой. Не могу гарантировать достоверность диалога, но я склонен верить своему отцу, потому что люблю его. Да и просто мне хочется в это верить.



Жизнь начинается с Разъезжей

Отец казался мне высоченным, как дом с башней у пяти углов. С высоты моих двух лет мне гораздо ближе был шероховатый серый асфальт. Я всё время видел мостовую перед собой и периодически трогал её руками, вставая на четвереньки. А он поднимал меня своими сильными отцовскими руками и сажал к себе на плечи. Я помню белоснежные манжеты его рубашки и золотистые запонки с прозрачными синими камнями, которые мне так хотелось пощупать. Мне очень нравилось сидеть у него на плечах, держась руками за воротник пальто. Мы подолгу так гуляли по Разъезжей улице до Марата и обратно. А когда становилось темно, я прищуривал глаза и огоньки светящихся фонарей превращались в жёлтые мерцающие звёздочки. Они покачивались в такт отцовским шагам и расплывались в тёмно-синем небе.
Разъезжая навсегда останется для меня сердцем города, потому что именно с неё началась моя жизнь.
А потом была моя юность. Конечно же, я был не таким, каким отец хотел меня видеть. И он был не таким, как хотелось бы мне. Вопреки его желанию, я не стал врачом. А он скептически относился к спорту, который так был важен для меня в юношеские годы.
Непонимание и даже вражда пролегли между нами. А после была взрослая жизнь, в которой мне всегда не хватало времени. Он потихоньку старел. Превратился в сухого сгорбленного старичка, неспособного достать себе крупу с верхней полки в магазине. Мне было вечно некогда, и он понимал это, старался не дёргать меня по пустякам. Я обещал заехать или позвонить, но, конечно же, часто забывал. Забегая к нему на пятнадцать минут после работы, я чувствовал, как он ждёт меня. Уходя, я каждый раз видел его взгляд. Наверное, так смотрят на белую полоску в небе от самолёта, который навсегда унёс на другой континент близкого человека. После моего ухода он всегда долго глядел мне вслед из окна. Мне иногда казалось, что он смотрел ещё несколько часов после того, как я уйду.
Не сердись на меня отец. Я обязательно приду к тебе. Как обычно, тридцатого числа, в день твоего рождения. Приду, чтобы стереть пыль с чёрной гранитной плиты с твоим именем.
Это мне ещё повезло, потому что у меня есть память о тебе. А у тебя от твоего отца только похоронка с фронта, которую я бережно храню, как ты просил. Когда я поеду к тебе, обязательно возьму с собой сына. Он сейчас сидит в одной комнате со мной. Ему девятнадцать лет. Склонился над курсовой работой и что-то чертит. Он уже покатался на моих плечах и прошёл период юности, когда мы с ним тоже не понимали друг друга. Теперь у него взрослая жизнь и ему всё время некогда.
– Как у тебя с учёбой сын?
– Не парься папа, всё Ок.
Да я, в сущности, и не парюсь. Я же всё понимаю и тоже не дёргаю его по пустякам. Всё неизбежно должно повториться. Это закон природы. Мы приходим и уходим, а Разъезжая остаётся, в мелькании рекламных огней, красных автомобильных стоп-сигналов и наших силуэтов, проносящихся мимо день за днём.


Проблема

В первые же годы моей жизни я узнал, что существует русский язык.
То есть тот, на котором папа и мама говорят со мной. А ещё есть другие языки. На которых говорят в далёких странах. И эти языки мне непонятны. Иногда я пытался изображать иностранную речь. Коверкая слова. Но мама и папа почему-то сразу злились, слыша это моё подражание иноземной речи.
Когда родители обращались ко мне, я прекрасно понимал их. Ведь они говорили по-русски. Но когда они разговаривали между собой, речь их была мне совершенно непонятна и казалась иностранной. Лишь по отдельным фразам я догадывался. Что говорят-то они на родном языке, но делают это так быстро и с таким количеством непонятных мне слов, что складывается впечатление полной тарабарщины.
Однажды вечером, когда в нашем дворе-колодце зацвела черёмуха, и асфальт после первой грозы блестел, как покрытый свежим лаком паркет, мы втроём вышли на прогулку из нашего двора на Разъезжей улице. Мне было около четырёх лет и моё приподнятое настроение в тот вечер определялось двумя замечательными, новыми в моей жизни событиями.
Во-первых, мне купили мороженое, которое до этого времени относилось к категории «ребёнку это вредно» и я впервые понял, как вкусно в жаркий день лизать языком холодное эскимо. Тонкий чёрный шоколад мгновенно таял во рту, и даже обёрточная бумажка с изображением пингвина, казалась волшебной. А деревянная палочка и подавно, стала моим сокровищем на ближайшие несколько дней.
Во-вторых, впервые мне разрешили погладить кошку. Раньше в отношении кошек применялось понятие «не трогай, это может быть заразно». Я не знал, что такое заразно, но в этот день полосатая кошка вылезла из окна соседки бабы Шуры и мне разрешили её погладить.
Гладить кошку было не мене интересно и ново, чем лизать эскимо. Удивительное ощущение мягкости и тепла живого существа разительно отличалось от контакта с плюшевым мишкой или бабушкиным меховым воротником. Мне даже показалось, что кошке нравится, что я её глажу, и она сама подставляет мне шелковистую спину. Это был невероятный успех, потому что, пожалуй, впервые в жизни я делал что-то самостоятельно, и это нравилось окружающим.
Мы пошли на прогулку по Разъезжей, свернули на Загородный и потом на направо, на Гороховую. К этому времени я уже изрядно устал и то и дело норовил поджать ноги и повиснуть на руках у папы и мамы, державших меня за руки с двух сторон.
Родители оживлённо о чём-то разговаривали на своём непонятном взрослом языке. Я лишь догадывался, что речь идёт о работе отца, и он хочет, чтобы мама тоже стала работать вместе с ним.
В пылу обсуждения папа и мама не сразу замечали, что я поджал ноги и как обезьяна вешу на их руках. Но, обнаружив это, строго выговаривали мне за баловство. Я терпел ещё минут пять и потом повторял свой трюк. Так повторялось многократно.
В перерывах между своими гимнастическими упражнениями я пытался разобрать скучные и непонятные слова, которые они говорили друг другу. Но мало что понимал.
– Это не надо афишировать, – сказал папа в ответ на непонятную мамину фразу.
Я задумался. Чтобы это значило. Я знал, что не надо баловаться, кривляться, а что значит, не надо афишировать?
Минут пять я мучался в догадках. Потом, не выдержав громко спросил, – что значит не афишировать?
Родители остановились. Посмотрев, сначала друг на друга, а потом на меня они впали в замешательство. Первым нашёлся отец.
– Это значит не показывать окружающим то, что знаешь ты один. Понятно?
– Понятно.
Значит, я никому не должен говорить, что я знаю о том, что ночью можно перевернуть подушку холодной стороной к лицу, чтобы приятнее было спать, подумал я. Это не надо афишировать.
Может показаться странным, но я до сих пор не афиширую этот факт. Наверное, не я один.
Когда мы уже свернули на Гороховую, и подходили к улице Гоголя, в родительской речи промелькнуло незнакомое слово «проблема». Меня распирало любопытство. Что же это такое проблема?
До этого мне приходилось слышать слово «эмблема», и даже видеть нашивку в виде раскрытой книги на рукавах у школьников. Мне объясняли, что раскрытая книга – это эмблема, символ знаний. А вот проблема представлялась мне чем-то не менее занятным.
Я пристал к родителям с этим вопросом именно в тот момент, когда мы проходили перекрёсток Гороховой и Гоголя. На мой дурацкий вопрос о проблеме последовал короткий ответ.
– Не перебивай.
Я и не собирался больше перебивать и в очередной раз повис на руках у папы и мамы, запрокинув голову в небо. Перед моими глазами распластался маленький кусочек синего неба, испещрённый хаотично пересекающимися на перекрёстке улиц троллейбусными, электрическими и телефонными проводами. Этих проводов было так много, и перепутаны они были в воздухе настолько хаотично, что казались огромной паутиной повисшей над перекрёстком. Одни из них были натянуты туго, как струна. Другие лениво провисали в воздухе. Третьи вообще заканчивались ничем, и были примотаны к соседнему проводу. Все они вместе образовывали, по моему мнению, огромную ловушку, в которую может упасть с неба даже слон, который благополучно будет пойман и не разобьётся об асфальт.
Эта сеть хитросплетённых проводов над перекрёстком Гороховой и Гоголя ещё долгие годы оставалась в моей детской памяти под загадочным понятием «проблема», услышанным впервые именно в этом месте. И лишь спустя годы я понял, что проблемы висят не только над этим, знакомым мне с детства перекрёстком, а простираются гораздо шире.


Улица Правды и волейбол

Можно ли врать на улице Правды? Как только я начал понимать, что, правда – это противоположность лжи, меня стал мучать этот неприятный вопрос.
Потом к нему добавились другие детские вопросы. Почему именно эта улица носит имя Правды, и что бы стоило назвать именем Правды все улицы в городе, присвоив им лишь соответствующие номера, чтобы не путать?
Конечно, всё разрешилось, когда я узнал, что улица носит имя газеты «Правда» не имеющей к правде ни малейшего отношения.
Но словесные казусы на улице Правды на этом не закончились. Именно на этой улице находился спортивный зал, где в юности я на долгие годы увлёкся волейболом.
Ах, какая у нас была команда.! Первенство школы далось нам без особых проблем. Чуть сложнее достался кубок завода Большевик, а затем и чемпионство среди комсомольских команд района. Был в те времена и такой турнир. Не удивительно, что когда власти задумали устроить спартакиаду по волейболу среди стройотрядов, мы неизбежно были отправлены в спортивный лагерь под Ленинградом, где проходили соревнования. На тренировках и в товарищеских встречах мы успешно громили противников с убедительным счётом.
Душой нашей команды был Виталик. Он единственный из нас всерьёз задумывался о спортивной карьере. У Виталика точно были для этого все данные, включая неуспеваемость по всем предметам, которая просто вынуждала его делать ставку в своей жизни на спорт.
Рабочими лошадками в команде были я и Максим Зябликов. От старших товарищей из комсомола за нас играл Ануфриев, владевший техникой волейбола на твёрдую тройку, но блестяще излагавший перед руководством наши спортивные задачи с точки зрения марксизма-ленинизма.
Музой нашей школьно-студенческой команды была Ленка Попова, игравшая вполне прилично, и приносившая дополнительную пользу тем, что в её присутствии парни не могли играть плохо. Каждый старался на полную катушку, очарованный парящими в воздухе Ленкиными косичками и стройными ножками в кроссовках «Красный треугольник».
Успех наш продолжался до тех пор, пока Виталик не повредил на тренировке руку. Запасных, как в профессиональных командах, у нас, конечно же, не было, и мы были на грани отчаяния перед решающей игрой.
Кто-то посоветовал нам взять в команду парня из Алма-Аты, только что приехавшего в лагерь. Говорили, что дома он играл за сельскохозяйственный техникум и имел значок ГТО. Выхода не было и на ближайшей тренировке мы встретились. Ануфриев первым делом проверил новичка на идеологическую надёжность, погоняв его по основным вопросам истории комсомола.
– Сойдёт, – заявил Ануфриев, получив правильные ответы и не удосужившись даже спросить у парня его имя. Вторым к новичку подошёл я.
– Ну, привет. Давай знакомиться. Меня Женя зовут, – я протянул ему руку.
– Я Замир, – ответил он на моё рукопожатие.
– Да я тоже собственно за мир. У нас тут все против ястребов из пентагона. Зовут-то тебя как?
– Я Замир, – продолжал «упорствовать» парень. Ещё крепче сжимая мою руку.
– Послушай дружище, проверка на вшивость уже закончена. Да и вообще у нас это только Ануфриева интересует, а мне важнее то, как ты блоки ставишь. Ну, так как звать-то?
– Меня зовут Замир, – продолжал улыбаться парень, тряся мою руку.
Все расхохотались, и лишь одна Ленка Попова сделала умный вид, будто бы всё понимала с самого начала.
Замир оказался отличным игроком и отменным товарищем. Его добродушная улыбка даже в самые критические моменты игры вселяла в нас спокойствие и веру в победу.
– Какое красивое имя Замир! – восхищалась Ленка, – если бы это была фамилия, то я, пожалуй, вышла бы за тебя замуж, чтобы стать Еленой Замир, – кокетничала она. Максим Зябликов при этих словах ревниво кусал губы и краснел, а Ануфриев крутил пальцем у виска и говорил о политической близорукости.
Турнир мы тогда, конечно же, выиграли. Но, это была наша последняя победа. За ней последовал развал союза. Местами кровавый парад суверенитетов и бесконечные очереди за гречкой. Ануфриев, не перенёсший такого пассажа, бросил институт и запил. Ленка Попова закончила факультет журналистики и работает в Гамбурге на студии Би-Би-Си. Клеймить позором родную страну стало её профессией. Макс Зябликов обнаружил, что по дедушке он Шенерсон и уехал в Израиль, где сделал успешную карьеру военного. Командует танковым батальоном, ненавидит арабов и гордится, что почти в каждом казарменном туалете нацарапана на стене надпись из трёх букв на русском языке. Замир пропал без вести на первой чеченской войне, но, его добрая улыбка до сих пор согревает мои воспоминания.
Я же остался здесь. В своей разодранной на пятнадцать частей стране, которую я люблю ничуть не меньше той прежней. Мне повезло уцелеть во всех передрягах, и я не собираюсь менять свой родной дом, на что-либо другое. Почему? Да, наверное, просто потому, что я всё так же, как и прежде за мир и у меня своя Правда.

Лиговка и меховая шапка

Продукты по талонам, очереди за самыми простыми вещами, откровенный бандитизм и постоянно преследующее меня чувство голода – вот они, яркие краски времени моей юности. Нет, совсем не того голода, каким голодали в войну мои родители. Просто я рос, и мне хотелось нормальную котлету или хороший кусок мяса. Ещё хотелось ботинки, которые не промокают при первом дожде, куртку, в которой тепло и не стыдно прийти в компанию сверстников.
Выход был только один. После занятий в техникуме надо идти работать. Старшие пацаны уже все были при деле, и я присоединился к ним.
Первой же моей работой стала библиотека на Лиговке. Хотя, назвать это работой в библиотеке, слишком пафосно. Мне предстояло выносить на помойку списанные с учёта по своей ветхости книги, которые работники библиотеки сваливали в большую кучу посреди зала, где намечался ремонт.
Поначалу я принялся за работу рьяно. Загружая холщовый мешок книгами, я «безбожно» тащил всё на помойку, не вглядываясь даже в обложки. Но в один из дней произошла та случайность, какие иногда меняют всю нашу жизнь. Возможно, это была не столь значительная случайность, но некоторые перемены в мою судьбу она точно внесла.
К моим ногам упала потрёпанная книга «Порт Артур» с красивым теснённым кораблём на обложке. Я не смог устоять и открыл её. Наверное, не нужно объяснять, что такое для любого мальчишки корабли, приключения, война, офицеры-герои. Отнести эту книгу на помойку я не смог. Читал её дома весь вечер и между лекциями в техникуме. С этого дня я жадно просматривал всё, что предстояло выносить на помойку, пытался читать чуть ли не каждую книгу, обречённую на смерть.
Надо сказать, что это сильно застопорило мою работоспособность, и вскоре я вынужден был прибегнуть к нехитрой выдумке. Я завёл второй мешок, в который я бросал всё, что казалось мне мало-мальски интересным. Этот мешок не шёл на помойку. В конце смены поздно вечером я тащил его домой и уже там с интересом разбирал свою добычу.
Ещё одной особенностью моей «библиотечной» работы была опасность. В самой библиотеке мне ничего не угрожало. А вот дойти поздним вечером от Московского вокзала по Лиговке до Разъезжей, было в начале девяностых небезопасно. Особенно тревожным был путь назад. Не раз меня миновала беда лишь по той причине, что у меня нечего было взять. Но однажды я всё-таки стал жертвой криминала.
На моё счастье, это была банальная кража. Выходя из библиотеки, я не обнаружил на вешалке своей новой куртки и меховой шапки, которые только два дня назад были куплены мною на честно заработанные в библиотеке деньги. Кулаки мои сжимались от обиды до хруста в костях. К тому же, добираться домой на другой конец города в двадцатиградусный мороз без одежды было малоприятно.
Заведующая библиотекой, добрая женщина, не смогла оставить в беде своего работника. По счастью, она жила в соседнем доме, и мы пошли к ней. Напоив меня чаем, она выдала мне огромную женскую меховую шапку и пуховый вязаный платок. Мужских вещей в гардеробе одинокой дамы не нашлось. Она и сама вечно ходила в одной и той же коричневой засаленной юбке. Её худая, сгорбленная фигура напоминала мне истощённую работой старую лошадь с повисшей на костях шкурой. Но сердце у старой лошади было необыкновенно добрым, и самые ценные вещи из её гардероба, пуховый платок и меховая шапка, стали на этот вечер моими.
В таком виде, да ещё с картофельным мешком набитым книгами, ровно в полночь я отправился по Лиговскому проспекту в направлении площади Восстания, надеясь успеть на метро. Вид мой привлекал внимание даже привыкших ко всему, замерзающих Лиговских прохожих. Худенький раздетый парнишка в огромной женской меховой шапке с туго набитым мешком на спине.
Возле Свечного переулка навстречу мне вынырнули из подворотни три непонятного вида существа и бесцеремонно затолкали меня во двор дома.
– Слыш пацанчик, ты чё на таком расслабоне катишь по морозу? Замёрзнешь нафиг. Иди к нам погрейся, погутарим! – начал старший, затягивая меня в подворотню за шиворот.
– А чё в пакете тароканишь? – поинтересовался другой, ощупывая мой картофельный мешок. Третий грабитель в это время непрерывно что-то насвистывал и озирался по сторонам.
– Книги у меня там ответил я.
– Оппа! Откуда книги? – поинтересовался первый.
– Из библиотеки, – честно ответил я.
– Ха. Блин! У тя чё там абонемент? – заржал второй.
– А шапочка откуда бабская такая роскошная? – поинтересовался первый.
– Это шапка заведующей, – ответил я.
– Ну книги нам нафиг не нужны. А шапочку ты нам подаришь, – заявил второй.
– Тихо, тихо, – вмешался первый, – смотри, фартовый пацанчик библиотеку подломил. Да ещё шапку у заведующей на рывок взял. Фартовый пацан. Пусть катит. Не по понятиям его щемить.
Через минуту я уже топал по Лиговке с тяжёлым мешком, набитым интересными книгами, надеясь всё-таки успеть на метро. Но у самого входа в метрополитен меня поджидала другая беда.
– Старший сержант Петренков. Пройдите, пожалуйста, со мной в пикет молодой человек.
Примерно с тем же уровнем вежливости, что и десять минут назад, я был препровождён за шиворот в милицейский пикет.
– Что в мешке? – начал допрос сержант Петренков.
– Книги.
– Кому принадлежит имущество?
– Они мои.
– Выкладывай на стол.
Я послушно начал вынимать из мешка Достоевского, Шолохова, Твардовского…
Смекалистый милиционер открывал каждую книгу, и везде красовалась одна и та же синяя печать «Библиотека Фрунзенского района. Лиговский проспект дом 99»
– Значит, книжки любишь воровать, – заключил милиционер, – а шапку женскую, где спёр?
Не дюжих трудов стоило уговорить милиционера сделать телефонный звонок заведующей библиотеки, номер которой я знал наизусть. Испуганная женщина подтвердила мои слова, но милиционер наотрез отказался меня отпускать, если заведующая не придёт за мной лично. Та, конечно же, согласилась. Тем более что последняя электричка метро уже ушла, и добраться домой у меня уже не было шансов
Когда мы с заведующей возвращались ночной Лиговкой, возле Кузнечного переулка какой-то пацан в темноте сдёрнул с меня женскую меховую шапку и исчез в переулке. Мы дружно рассмеялись. Не знаю почему. Наверное, заведующая была рада, что спасла меня. А я был рад, что в моём мешке лежит Сервантес, которого я днём уже начал читать.
С тех пор Лиговка сильно изменилась, стала респектабельной. А я помню её и такой. И всё равно люблю.


Литейный проспект и шмель

Город задыхался от жары, многократно усиленной асфальтом и пыльными стенами зданий. С самого утра духота. Ещё немного и мой родной Литейный замрёт в непроходимых пробках. На мосту грохочет трамвай. Из подворотни запахло дымом горящей помойки. Я жду маршрутку. Мечтаю о чуде. Например, о стакане холодной газировки за три копейки, как в детстве. Впрочем, Пепси Кола тоже сгодилась бы.
В этот момент прямо напротив меня в плотном горячем воздухе неспешно пролетает огромный шмель. Откуда же он тут взялся? Первое, что приходит в голову – вылетел из салона Билайн, что через дорогу. Господи, кто же мне так замусорил голову? Но, и вправду, откуда? Никогда не видел здесь шмелей.
Тем временем шмель завис над мостовой, как будто размышляя, стоит ли ему продолжать этот бессмысленный полёт в пространстве, где нет ни единой травинки. Я успел рассмотреть его. Он был необычайно красив. Его чёрно-жёлтая спина казалась самой яркой и контрастной точкой в окружении блёклых и пыльных стен. Но что-то ещё отличало его от однообразной городской палитры. Через секунду я понял. Шмель был абсолютно чист, он сиял чистотой и свежестью как новенький автомобиль.
Жужжа и подрагивая своим грузным телом, он медленно колышется из стороны в сторону, пытаясь уловить какие-то неведомые нам запахи.
Вдруг сильный щелчок от удара лобового стекла, пролетавшего мимо автомобиля, подбросил его вверх. Он закружился в воздухе и рухнул на тёмный асфальт. Некоторое время шмель сосредоточенно полз по асфальту, как будто оценивая свои силы, но затем с усилием поднялся в воздух сантиметров на тридцать и тут новый удар. Его отбросило на край дороги в придорожную пыль. Теперь тело лежало неподвижно, лапы не шевелились, но полоски на его спине были по-прежнему ярки и красивы. Через минуту струя поливальной машины перемешала чёрно-желтый комочек с песком и грязью в однородную массу, исчезнувшую под решёткой канализационного люка.
Город, как дышащая жаром преисподняя, поглотил инородное тело. Из подворотни всё ещё тянуло тлеющей помойкой. В подъехавшую маршрутку стали втискиваться люди. Я люблю мой Питер. Но иногда, мне кажется, что это любовь лягушки, зачарованно глядящей в глаза огромного удава.


Джаз на Загородном проспекте

Эта история произошла в «Джаз-клубе» на Загородном проспекте. Я иногда бываю там. В этот вечер мне досталось место на балконе, и я хорошо видел оттуда зрителей, сидящих в зале. Моё внимание сразу привлекла необычная особа. Женщина неопределённого возраста, остриженная наголо. Нелепое длинное чёрное платье в белый горошек. Очки с толстыми стёклами неуклюже цепляются душками за маленькие, криво оттопыренные уши. Какой-то вызов есть в этой странной внешности. Но не вызов подростка, нежелающего быть правильным. Скорее пренебрежение всеми внешними формами ради удобства. Но почему?
Она оживлённо о чём-то болтала с подругой, активно жестикулировала и, кажется, абсолютно не испытывала никаких проблем по поводу своей внешности. При первых же звуках музыки она оживилась ещё больше и почти сразу же потащила подругу на танцпол. Невольно краем глаза я наблюдал за тем, как она танцует. Это было весьма неумело, но искренне, с необычайным задором и огнём. Я плохо разглядел её лицо, но мне казалось, что где-то я видел эти черты.
В антракте я вышел в бар и там случайно столкнулся с ней лицом к лицу. При ярком свете был виден неестественно жёлтый цвет её кожи.
– Здравствуй, Женя! Она протянула мне свою жёлтую сухую руку. Ты меня всё равно не узнаёшь, не старайся, – она смотрела мне в глаза и спокойно улыбалась. Мне стало неловко, потому что я не понимал, кто передо мной, и память не выдавала мне никаких версий. Чтобы хоть как-то сгладить ситуацию, я осторожно протянул ей руку.
– Привет.
– Я Таня Савина, помнишь? Работали вместе! – продолжала она, спокойно улыбаясь. Я вспомнил Таню Савину, и ощутил неприятный укол, словно при сдаче крови из пальца. Меня не покидало ощущение, что я говорю о Тане Савиной с каким-то третьим, незнакомым мне человеком.
– Не бойся, это не заразно. У меня онкология в завершающей стадии. Осталось целых три или даже четыре месяца, а это, возможно, даже больше ста дней! – она по-прежнему продолжала улыбаться, и в этой улыбке я не почувствовал ни лицемерия, ни желания вызвать сочувствие, ни даже малейшей нотки страдания. Мы зашли в бар. Она медленно провела пальцем по стойке бара. На пальце осталась тёмная пыль.
– Смотри, пыль! Её скоро не будет. Здесь всё помоют, и её не будет, – сказала она задумчиво. Мы взяли по бокалу виски и перекинулись несколькими пустыми фразами. Она посмотрела на меня сквозь стекло бокала.
– Вот видишь, бокал слегка треснул. Значит, и ему служить уже недолго. Скоро и его не будет. Это нормально, пойми. Всё уходит, просто мы обычно этого не замечаем. А у меня ещё целых сто дней!
Я подумал о том, сколько же дней осталось мне? Тут же этот разговор стал мне неприятен. На моё счастье, из зала зазвучал развесёлый джаз, и Таня, махнув мне на прощание рукой, побежала танцевать.
После концерта я вышел на промокший от мартовской оттепели Загородный проспект. Уже стемнело, и сырой весенний ветер заставил меня поднять воротник и съёжиться. Под ногой треснула хрупкая подтаявшая льдинка. Ещё несколько дней, и она растает, подумал я, значит, скоро не будет и её. Я посмотрел на свой истёртый ботинок, которым я наступил на льдинку. Ботинок явно доживал последний сезон. Значит, и его скоро не будет. Это нормально. Я зашагал по тёмному Загородному проспекту в сторону Владимирской площади. Всё уходит, просто мы обычно этого не замечаем. Это верно.
Когда я подошёл к площади, на часах было без пяти двенадцать. В моей голове почему-то снова зазвучал тот весёленький джаз, под который так нелепо танцевала стриженная наголо девушка в чёрном платье в горошек. Как странно. Без пяти двенадцать. Быть может, через пять минут пробьют часы и «карета превратится в тыкву», – подумал я и на миг почувствовал себя Золушкой. Ведь этого всего скоро не будет. «Это нормально. Просто мы обычно этого не замечаем», – звучало в моих ушах. Все мы Золушки на этом чудесном балу. Стрелка на часах неумолимо двигалась к полуночи, а чёрное платье в горошек продолжало выплясывать под замысловатый мотив.

Фашист

Гололёд нынче сильный. Мороз ударил нежданно, после оттепели, и дороги превратились в сплошной каток. Стараясь двигаться аккуратно, я прошёл Лиговку от площади Восстания до Некрасова и свернул направо к Суворовскому. Нахватало ещё растянуться посреди улицы и вывихнуть себе что ни будь, в канун Нового года думал я, перебирая в голове нескончаемый список запланированных дел, выполнить которые уже явно не успевал.
Навстречу мне, вдоль ограды сквера, с трудом переставляя ноги и опираясь на деревянную палку, ползла укутанная в невероятное количество шерстяных платков старушка, c клетчатой полотняной авоськой в руке. Вот кому точно не стоило сегодня выходить из дома, подумал я и понял, что проскользить мимо и не помочь невозможно.
– Бабуля, давайте руку!
– Ох, миленький, мне бы на ту сторону, к Мальцевскому рынку.
– Пойдёмте, конечно. Держите руку, я не спешу. Что же вы в такую погоду на рынок? Магазин и на этой стороне улицы есть.
– Да я, сынок, всегда только на рынок хожу. Меня там все знают. Вот, говорят, баба Оля к нам пришла. Никогда не обвесят и всё самое свежее дают. Каждый продавец знает, и русские, и нерусские. А то, что цены там высокие, так мне всегда скидку делают. Да и беру я немножко. Иногда и даром отдают помидорку или яблочко. А я молюсь за них. За всех молюсь. И за нерусских тоже.
– Давайте-ка, мы с вами баба Оля, здесь дорогу переходить не будем. А на пешеходный переход пойдём. Вот туда. Сможете?
– Смогу сынок. Я всю жизнь с раннего детства много ходила и сейчас ещё хожу не мало, только ты держи меня покрепче. Сколько я за свою жизнь прошла? И не сосчитать. Как пошла перед войной за мамкой в поле, держась за подол, так и хожу с тех пор, – морщинки на её лице собрались в согревающую улыбку, а глубокие тёмно-зелёные глаза дарили почти материнскую нежность.
– У меня мама тоже в войну ребёнком была. В блокаду выжила здесь. Я понимаю.
– Нет, сынок, я не блокадница. Мы в деревне жили в Псковской области, и под немцами были, и голодали тоже. А брат мой старший к партизанам ушёл в лес. Сами мы недоедали, а партизанам носили лепёшки из лебеды и конского щавеля. И я носила. Помню, иду полем, маленькая, ниже полыни горькой. В руках узелок с лепёшками. Смотрю, на дороге мотоцикл немецкий стоит, и два фашиста на нём. Один ест что-то за обе щеки, другой на губной гармошке играет. Завидел меня тот, что с гармошкой, поднял автомат и выстрелил два раза. Я от испуга упала, и узелок с лепёшками под себя прячу. Лежу в траве, не шелохнусь. И фриц молчит тоже. Встала я и снова пошла. А он улыбается крысиными зубками, сам серенький такой, холёный. Улыбнулся и опять два выстрела. Я в траву. Слышу, немцы между собой смеются над чем-то. Поняла я, что пугает он меня. Поверх головы бьёт, развлекается гад. А я глупая была, нет бы сразу бежать. Встала во весь рост и сначала кулаком ему в воздухе погрозила. Вот так.
Баба Оля подняла правую руку с клетчатой авоськой и потрясла ею над головой. В авоське неприятно брякнули какие-то железные предметы. Она трясла сумкой, и зелёные глаза её сделались злыми и холодными.
– Что у вас там? – Удивлённо спросил я.
Баба Оля как будто задумалась, медленно возвращаясь из прошлого на ступени Мальцевского рынка, к которым мы уже подошли.
– Конфорки от газовой плиты, – тихо ответила она.
– Зачем?
Она молча смотрела на серый лёд под ногами и не отвечала. Сбоку подул холодный ветер, и я развернулся к нему спиной, прикрывая старушку, которая замерла, будто потратив последние силы на взмах сумкой.
– Внук у меня алкоголик. Всё из дома вынес. Всё пропил. Когда ухожу, конфорки с собой забираю, чтобы не сдал на цветмет.
Нам обоим от чего-то стало неловко, и мы с полминуты молчали.
– А как же другие родные? Дети ваши? Неужели нет на него управы? Участковый? Соседи?
– Никого нет. Дочь моя покойная одна его растила. И ведь всё у него было. И английскому учили, и на хоккей ходил заниматься, и мотоцикл купили ему. Всё, что захочет. Молюсь вот и за него тоже. А он пенсию у меня ворует потихоньку. Уж не знаю куда прятать. Да бьёт еще, когда с похмелья.
– А полиция, соцзащита, местные власти, общественность, – я перебирал варианты, не сильно веря в их эффективность.
– Да он уж и в психиатричке сидел, и в тюрьме год за хулиганство, и лечился. Всё жилплощадь продать хочет, да я мешаю. Ох, боюсь, убьёт он меня скоро, прости Господи. Вот может, после Нового года опять в клинику его положат, так поживу хоть спокойно маленечко.
Я помог бабе Оле подняться по ступенькам, чтобы войти на рынок. Мне не хотелось прощаться с ней на такой ноте. Мы обменялись телефонами, и я обещал помогать. Она с радостью приняла моё предложение, и мне показалось, что нам обоим стало легче.
– А что же фашист? – Спросил я, вспомнив незаконченную историю с немецкими мотоциклистами.
– Да что с ним делать? Куплю ему картошки немного, супчик сварю да помолюсь. А то лежит там бледный весь с похмелья, серенький как мышь, только зубки торчат.

На круги своя

Областной хоспис. В палате четыре неподвижных тела. Тяжёлый воздух. Мятые простыни, капельницы, каталки. Мне, начинающему волонтёру, нелегко переступить порог. У входа справа старик, обросший седой щетиной. Иссохшее жёлтое тело. На тумбочке челюсть, памперс и блёклая фотография в рамке. Морской офицер. Капитан второго ранга. Живые чёрные глаза. Только по глазам и узнаю. Это он. Что мне ему сказать? «Как Вы себя чувствуете?». Какая циничная нелепость. Он давно ничего не чувствует кроме боли. Пожелать выздоровления? Лицемерие. Всё ведь очевидно. Спросить, чем помочь? Да чем же ему поможешь. О родных спрашивать нельзя. Их здесь ни у многих нет. Зачем я сюда пришёл? Я смотрю в его глаза. Он видит меня.
– Как Вас зовут? – спрашиваю я.
– Владимир, — тихо отвечает он.
– Моего отца тоже звали Владимир, – говорю я.
– Кто ты?
– Волонтёр.
– Откуда?
– Из Ленинграда. (По опыту знаю, что так старики быстрее понимают)
– Ты не с Василевского острова?
– Нет, я с Выборгской стороны.
– А я когда-то жил на Васильевском. Как там сейчас?
– Всё хорошо. Стрелка, биржа, университет, всё как раньше. А ещё мост новый построили. На Петровский остров. Красивый.
– А Дворцовый мост разводят?
– Конечно, разводят. Как всегда, много людей по вечерам. Гуляют, фотографируют.
– Так ты с Васильевского?
– Нет, не с Васильевского.
– А речные трамвайчики есть?
– Да, есть. Ночью, когда мосты разводят их очень много. И катеров разных, и лодок. А потом, когда мосты разведут они уходят, и начинается движение грузовых судов. С Балтики идут вверх по течению тяжёлые баржи. По набережной гуляют влюблённые и светло, как днём.
– А улицу Репина ты знаешь?
– Конечно. Узенькая такая. Мощеная камнем.
– Да-да. Я там когда-то жил. После войны… Как жаль, что ты не с Васильевского.
– Я там иногда бываю.
– Послушай парень, я прошу тебя. Сходи на улицу Репина.
– Хорошо схожу.
– Когда придёшь, произнеси там вслух: «Плыл по морю чемодан. В чемодане был диван. На диване ехал слон. Кто не верит — выйди вон!» Запомнил?
– Что это?
– Детская считалка. Мы в детстве там так считались, кому водить. Пусть она там снова прозвучит. Около дома номер 12. Ты запомнил?
– Запомнил. Я обязательно это сделаю. Обещаю Вам.
Я заметил, что с коек по соседству удивлённо смотрят три пары глаз. Мы посидели несколько минут молча.
– Ты хороший парень. Спасибо тебе, что ты пришёл.
Он попытался взять меня за руку, и я почувствовал ели ощутимое рукопожатие. Слеза выкатилась из его правого глаза и стекла за ухо. Владимир закрыл глаза. Я ушёл.
Что это? Безумие? Или мужество сильного человека, так легко принимающего смерть?
На следующий день я приехал на улицу Репина. Тесная улочка. Окна первых этажей у самой земли. Городского шума здесь не слышно. На балконах сохнет бельё. Живут люди.
– Плыл по морю чемодан. В чемодане был диван. На диване ехал слон. Кто не верит — выйди вон! Произнес я громко.
Из окна первого этажа высунулась смешная рожица мальчишки лет семи с удивлёнными глазёнками.
– Что это?
– Считалочка такая.
– А это зачем?
– Просто так. Игра. Запомнил?
– Ха-ха-ха. Запомнил.
Я ушел, а вслед мне на всю улицу звонким мальчишеским голосом разносилось: «Плыл по морю чемодан. В чемодане был диван. На диване ехал слон. Кто не верит — выйди вон!»