«Ночная репетиция»

третий рассказ из книги на Литресе: «Привет, Питония»

…Всё тот же олимпийский год, прошлого столетия.
Москва.
Красная площадь.
Первый день ноября, правильней – утро, а ещё точней – ночь, время около двух.
Идёт генеральная репетиция к параду…

Большой сбор» объявили неожиданно – спустя пару часов после уроков в вечерней школе и ужина во время часа самоподготовки.
Э-эх, поэму «Двенадцать» выучить не успел!
Завтра Пиллерс – ну-у, то есть, начальник кафедры русского языка и литературы в Ленинградском Нахимовском училище капитан третьего ранга Петров, а по совместительству «препод по литре» на весь период московской командировки нашего класса, тотальный опрос по Блоку обещал устроить. Нашу-то милую «русичку», Аллу Борисовну, в московскую «учебку» не взяли – селить некуда! – она б такой несправедливости, почти десять страниц текста наизусть, не допустила бы, а тут ещё и бессонная ночь впереди.
Стоим.
Стоим неподвижно уже почти часа два.
За спиной коренастый Василий Блаженный. Красавец. Похож на Спаса, только чуть ниже и, кажется, раза в два старше.
Дует.
Речушка-то малюсенькая за спиной, не больше нашей Фонтанки… или даже Мойки, а ветер, словно Ладожский с Невы.
Влажно.
Как в Питере.
Сукно «шинельки» бессильно против ветра и влаги – продувает и впитывает, становится тяжелее раза в три.
Холодно!
И плечи гудят.
Слава Богу, стою не крайним, семнадцатым в пятой шеренге 2-ой «коробки» (батальоне, то есть) нахимовцев. Шурик, ну, Сашка Бойцов – мой школьный друг-приятель, вместе поступили в этом году – в нашей шеренге первый, а Сережка Рябинский, мой сосед по парте – двадцатый, замыкающий.

…Ныне, как погляжу, нахимовцы, да и многие другие, по десть человек в шеренге ходят – это нечестно, так много проще и вид коробки сразу не тот становится, не впечатляет…

Не повезло им обоим!
О-о-о, ноги!
Бедные мои ноженьки.
Словно по полпуда к подошвам ботинок подвесили, не поднять, и тысячи игл в пальцы воткнули, не наступить, не подвинуться! Ну, кто, кто мог знать, что ночью мороз вдарит? Дурак – «хром» нацепил вместо «микропора», мозоли берег: правый «микропор» маловат, утром на аэродроме все до крови разодрал, пока четыре часа топтал бетон взлетной полосы на тренировке.
И как тут быть?
Йод? Бинт?
Ха!..
Ру-у-уки, ру-чень-ки мои… бедненькие – согнулись в кулак, не разогнуть.
Да, ладно! – хватить ныть, надоел.
Руки-то, как раз ничего, нормально, жить можно. Хотя и в хлопчатобумажных, но всё-таки перчатках, к тому ж белых, красивых. Да и в рукава их можно втянуть, пока стоим в строю, поразминать туда-сюда. Правда, в правом кулаке нашатырь с ватой.
Зачем?
Так надо! – на всякий случай, для соседа, когда тот падать начнет, сознание терять.
А у него для меня.
И так у каждого из нас – на втором часу по стойке «смирно» многие улетают, поэтому за коробкой всегда имеется шеренга запасных, на каждый рост по одному дублёру.
Эх, мама, мамочка… родная! – вспомнилось вдруг, как прошлой осенью… в ноябре ты шерстяные варежки мне в карманы засовывала и меховую шапку-ушанку на голову натягивала, а мы с Шуриком чуть за дверь и в портфель их, в портфель, идем с открытой головой, «патлы» до плеч, развиваются. Смешно!..
О-ох, где ж та ушанка теперь?..
На головах «бески», ну-у, бескозырки, то есть, притянутые резинкой к ушам: ленточки развиваются на ветру, хлещут по красным на ветру мальчишеским лицам и голым, выбритым под полубокс, затылкам, блестящих на свету прожекторов, жарящих на площадь из-за спины.
Боже, как это всё красиво!..
Вот только уши, увы, не греет. Уши хрустят. Особенно левое, при касании с грубым сукном высокого грубого воротника, к которому удается его прижать ненадолго. А рук не поднять – белые перчатки далеко отчетливо видно
А ещё… усы жалко!
Пушистые были, такие мягкие, удобные – всего три месяца назад красовались над губой четырнадцатилетнего подростка при поступлении в училище. Пришлось сбрить – нахимовцам не положено – и мучиться теперь постоянно с раздражением на незакалённой ещё судьбой детской мягкой коже. Задиристый «Тройной» одеколон лишь слегка унял зуд от работы старой батькиной бритвы, лицо на ветру шелушится, жжет.
Жуть!
Эх, мамочка, где же ты сейчас? Как там у нас в Рамбове? Хочу домой. Поваляться бы сейчас, как бывало, на диванчике пару часиков с книжкой в руках и всё: ничего-то больше и не надо.
Часы на Спасской башне оживают.
Что-то мелькает на мавзолее.
Неразборчиво гудит микрофон.
И…
… вприпрыжку, причудливо забрасывая ноги вперед, «линейные» с частотой 120 шагов в минуту буквально летят по брусчатке, безжалостно с полуметровой высоты впечатывая каждый шаг в прочерченную белую линию вдоль трибун, словно лисички чертят змейку следов на снегу. По ходу своего восхождения к трибуне они по одному грациозно отваливаются от убегающей вперед колонны и, занимая строго определенную позицию на площади, вскинув свои огромные карабины с флажками на штыках высоко над головой, замирают, словно Минин и Пожарский у собора, на весь период парада.
— Па-ра-а-а-а-а-а-ад… – сми-ирна!
Всё… разом… замирает!
Тысячи, нет десятки тысяч голов, одновременно, вскинули свои носы на воображаемые «полвторого». Выше всех взлетели, конечно, любопытные безусые «моськи» нахимовцев и суворовцев, закрывающие четырьмя «коробками» правый фланг строя напротив Спасских ворот Кремля.
— Для встречи слева… на кра-а-а-а-а-а… – бесконечная пауза – …У-ул!
Головы единым рывком поворачиваются к воротам, сотни труб и барабанов взревели встречный марш.
На-ча-лось!
Наконец-то!
Из ворот, стоя в сверкающем сером отечественном кабриолете – ныне он снова наш… и это здорово! – выезжает министр обороны.
Навстречу ему со стороны музея Истории на таком же блестящем ЗИЛе неспешно, километров десять-пятнадцать в час движется командующий парадом…
Медленный, очень неспешный выход машин в центр…
Помпезный доклад о готовности…
Гордый объезд войск…
Громогласные приветствия и поздравления с праздником.
Оркестр… входит во вкус!
Короткая речь с трибуны.
Перекатывающимся эхом по Красной площади и над рекой разливается троекратное «ура-а-а»…
Звучат фанфары десятилетних музыкантов-суворовцев.
И-и-и… всё ПОНЕСЛОСЬ в галоп!
— Па-ра-а-а-а-а-а-а-ад, сми-ирна! — пауза.
— На одного линейного диста-а-анцию, — пауза.
— По-ба-таль-йонно, — пауза.
— Первый батальон – прямо, — пауза.
— Остальные – на пра-а-а!.. – длинная пауза –…во-о-о!!!
Одновременно, все, как один, делаем поворот направо: на «раз-два».
— Шаго-о-ом… — очень длинная напряженная пауза — МА-А-АРШ!!!
Сводный оркестр, разогревшись, рыдает от восторга.
Одновременно с первым ударом барабанов по площади эхом летит многопудовый звук удара левой ноги десятитысячного войска, который в течение следующих тридцати-сорока минут уже не остановится ни на секунду.
Первыми на исходную позицию под собственную залихватскую барабанную дробь мелкими аккуратненькими шажками высыпают самые молодые участники парада суворовцы-музыканты.
За ними, отступив более трех, – положено-то одного – линейных дистанции, выходит академия генштаба. Далее курсанты, слушатели и воспитанники различных ВУЗов, академий, спецкурсов практически всех республик Советского Союза и всех родов войск: десантники и морпехи, спецназовцы и инженеры, разведчики и интенданты…
Оркестр смеется, плачет, парит, кружится, поёт и, конечно же, танцует…
Дирижер меняет марш за маршем, словно тасует колоду карт, сохраняя при этом ритм барабанов на уровне девяносто ударов в минуту. С этой скоростью, не останавливаясь ни на секунду, правая нога сменяет левую, даже когда коробка стоит на месте в ожидании команды командира «прямо».
Море разноцветных головных уборов совершают движения по площади в разные стороны огромными волнами-валами размером с батальоны-коробки.
Все, как один!
Один, как все!
Вверх-вниз. Вниз-вверх. Ни секундной задержки. Ни сантиметра отставания. Мелькают прямые линии рядов, шеренг и даже диагоналей коробок, словно линии тельняшек у рядом бегущих утром на зарядке в строю одноклассников-нахимовцев – помню, помню всех, всех… до одного – квадраты батальонов в строго определённой закономерности сменяют друг друга.
Рябит глаза.
И тут…
… любимое всеми «Прощание Славянки» сменяет озорной, прыгающий из стороны в сторону, торжественный и, неизменно, танцующий, не менее известный и любимый всеми марш «Преображенского полка».
В это время наша «коробка» заходит за оркестр, медленно продвигаясь к белому флажку первого линейного курсанта кремлевской роты почетного караула. Пользуясь этим, Лешка с Ковалем, находящиеся справа и слева от меня соответственно, под неистовство оркестра в такт ударников, при каждом шаге левой ноги, словно в танце закидывают её вправо, потянув тем самым всю нашу шеренгу, а вслед за ней и всю «коробку» в чуть сторону. Но лишь первый вздох марша завершается, падая с верхних нот второй октавы в первую, они тем же манером, незаметно танцуют обратно, забрасывая правую ногу за левую и возвращая тем самым шеренгу, а вслед за ней и весь батальон, на прежнее место в строю.
Танец плывет с нами в дальнем левом углу площади рядом с ГУМом на протяжении всего этого чудесного божественного произведения. Весело, едва заметным постороннему глазу зигзагом, мы выруливаем на последний поворот в исходную для тожественного марша перед трибуной позицию.
Лица заметно веселеют.
Мы искренне улыбаемся, радуемся, как и теперь, многие участники современных парадов.
Ногам необычно легко, тепло: гири, налипшие было к замерзшим подошвам ботинок, исчезают. Ступни теперь от ежесекундных ударов о камень горят, как ошпаренные. Иглы ломаются. Ботинки становятся удобны и воздушны.
Наши «бески» под тяжестью тугой резинки и непрекращающихся подпрыгиваний тел врастают в глубокую красную борозду, образовавшуюся прямо посередине лба. Это уже не беспокоит, скорей напротив – возвышает, возносит.
Руки от непрерывного размахивания становятся мокрыми. Влажные перчатки с трудом удерживают стеклянные ампулы и вату.
Уши краснеют до безобразия, как у доски под грозным взглядом нашего «препода» Пиллерса.
Затылки по-прежнему блестят от прожекторов теперь уже с крыши музея. По вискам катятся теплые капли пота…
— ПРЯ-АМО, — шелестит по рядам и шеренгам команда начальника училища, отданная им в хаосе звуков лишь одним едва взмахом руки.
И…
…четыреста левых ног нахимовцев одновременно впечатывают полный почти метровый шаг по направлению к мавзолею, вдоль выстроенных у кремлевской стены трибун.
Сводный оркестр заводит неизменный, вот уже почти три четверть века, марш нахимовцев: «Солнышко светит ясное, – здравствуй, страна прекрасная! Юные нахимовцы тебе шлют привет. В мире нет другой Родины такой!..», — шепчут сотни, нет… тысячи губ присутствующих здесь нынешних и… бывших питонов – питомцев легендарного училища.
— Раз, два, три, четы-ыре-е, СЧЁ-ОТ! — летит над нашими двумя «коробками», пойманная первой шеренгой команда.
— И-и-и, РАЗ! — тут же подхватывают все, резко повернув головы вправо и уставившись на командира шеренги, единственного, кто продолжает смотреть вперед, с обозначенным оркестром ритмом чеканя шаг вдоль трибун.
Левой-правой!
Левой-правой!
Руки ложатся по швам, мизинцы сцепляются для большей чувствительности локтя соседа.
Левой-правой!
Длинная змейка аксельбантов, подпрыгивающих на груди нахимовцев нашей шеренги, гуляет, рассыпается, играет, ползет, ходит, двигается волнами неправильной формы.
— Середина вперед!.. Пятнадцатый тормози!.. Феликс, пузо назад, — грозно рычит Серёга, шагающий двадцатым в шеренге и зорко следящий за нашими потугами вымучить монолит несгибаемой линии.
Левой-правой!
Теперь все внимают только ему. Это его звездный час. И… в какой-то момент Серёжка довольный наконец-то успокаивается, умолкает. Его миссия, кажется, выполнена: мы едины, мы монолит!
Левой-правой!
Децибелы сводного оркестра, оказавшегося прямо перед нами, переполняют левое ухо. Какофония звуков, многократно наложенных друг на друга при отражении от стен Кремля, ГУМа, Собора, музея, лишает нас пространства, сознания и времени.
Левой-правой!
Левой-правой!
Никаких мыслей, один лишь восторг, эйфория медленно разливается теплой струйкой по позвоночнику, унося все наши чувства в бесконечный простор Вселенной, в его пугающую, но притягивающую пустоту вечной тишины, покоя, неизвестности.
Левой-правой!
Прямо по кругу обруча бескозырки со скоростью 90 шагов в минуту несутся нескончаемые мурашки, с разбега падающие в глубокий красный ров, окаймляющий теперь уже всю нашу голову, щекоча и поднимая наши короткие стриженные мальчишеские волосенки дыбом.
Левой-правой!
Шеренга превращается в единую стену ног, тел, голов.
Взгляд Сереги непрестанно равняет её, обжигая любого, кто хоть на сантиметр пересечет воображаемую линию от него до Шурика.
Девятнадцать пар глаз в каждой шеренге впиваются в лицо впередсмотрящих, улавливая малейшее движение мускул на их лицах.
Левой-правой!
В длинном проходе между шеренгами на заднем плане, как в трубе мелькает бардовый гранит мавзолея, любопытные глазенки тянутся вверх на трибуну, на секунду теряя из вида лицо первого в шеренге и тут…
…о, ужас!..
Нога падает в пропасть.
Перед самым мавзолеем в брусчатке площади притаилась неглубокая, всего-то в пару-тройку сантиметров, коварная ямка.
Шеренги одна за другой падают в неё!
На лицах впередсмотрящих по очереди читается тень ужаса, вихрем отражающаяся в глазах всей шеренги, батальона, полка.
Но…
…строй выдержал!
Левой-правой.
Лишь слегка качнулся на одно мгновение, сократив от неожиданности ширину шага.
Левой-правой.
Довольное сопение Серёги передается нам. Не зря, значит, потрачена ночь! На параде будем готовы к встрече с этой… засадой.
Левой-правой.
Мавзолей позади.
— Раз, два, три, четы-ыре-е, — едва слышны, но отчетливо видны губы Сашки.
— СЧЁ-ОТ! – радостно подхватывают многие.
— И-и-и, РАЗ! — дерут глотку все, резко поворачивая головы вперед и расцепляя затекшие мизинцы.
— Шире шаг, — транслирует команду командир шеренги и мы, насколько это возможно, тянем наши носки теперь уже не вверх, а как можно дальше, вперед. Сзади на пятках десятой шеренги безукоризненно летят двухметровые «Кремлевские курсанты» из роты почетного караула, каждый раз нагоняющие низкорослых в сравнении с ними нахимовцев у Собора.
Коробки в той же очередности ныряют за ГУМом влево к Лубянке, оставив чудесную Красную площадь и, петляя по дворам и переулкам Китай-города центра Москвы, спешат к своим машинам.
Огромный оркестр, гремя и бахая всеми инструментами одновременно, под неистовое размахивание и подкидывание дирижерских «жезлов», их около десятка, спешно движется за нами к выходу.
Надо успеть.
С двух сторон от музея уже появились зеленые кабины тяжёлой техники, вот-вот готовой помпезно вступить торжественным маршем на разогретую нашими ногами брусчатку площади.
Всё это мы уже не видим.
Но хорошо знаем из заученного сценария парада на многократных тренировках, ежедневно проходящих в сентябре-октябре на запасном аэродроме где-то в центре Москвы.
Мы торопимся, почти бежим к нашим ПАЗикам, затерявшимся где-то здесь на набережной Москвы-реки…
Уже три ночи… утра!
Спать не хочется.
В голове гремит, грохочет, пляшет.
Подъем в шесть. Нет, кажется, в семь, отменят утреннюю пробежку в тельняшках и «гадах» вокруг московской «учебки», расположенной где-то неподалеку от Речного вокзала. Красивое место: шлюзы, канал, парк.
В девять должна начаться утренняя четырехчасовая «шагистика» на аэродроме – это свято, её никто не отменит.
С трех до шести – школа.
Ах, да-а-а! – школа, ли-те-ра-ту-ра: поэма «Двенадцать – наизусть!
Всю?!
Ну, Пиллерс, …погоди!
Где тут моя Хрестоматия?
О! – Серёга, друг и сосед по парте, забрал… читает, учит.
Ну, пусть пока учит, успею.
Виталик Куприянов, Андрюшка Соколов, Ваня Чернявский, Андрюха Горбунов и Мишка Мокин, сидя на заднем общем ряду автобуса, затягивают весёлую песенку про теплую Африку… из детского фильма, недавно вышедшего на экран, про Красную Шапочку: «А-а, и зелёный попугай…». Это они меня немного подразнить решили – говорят, когда я начинаю что-то усердно делать, учить стихи наизусть, например, то тут же становлюсь зелёным.

…Боже, как это мило, – я и теперь зеленею, когда долго над чем-нибудь размышляю или… изучаю что-то новое, трудное…

ПАЗик трогается по незнакомым пустым улицам. И у нас с Серегой есть целый час на десять страниц чудесного рифмованного текста Александра Блока:
«Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер,
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер
на всем белом свете…»
Да-а, про ветер это и теперь актуально… очень!

…Цитирую-то по памяти, помню до сих пор, хотя может, что и напутал, давно заметил это за собой, старшенькая говорит – дизлексия, она у нас логопед, умная, но это уже другая история и вряд ли… отсюда…

Автор, как обычно, приносит извинения за возможные совпадения имен и ситуаций, дабы не желает обидеть кого-либо своим невинным желанием слегка приукрасить некогда запавшие в его памяти обычные, в сущности, житейские корабельные события. Всё, описанное здесь, безусловно, является вымышленным, потому как рассказ является художественным и ни в коем случае не претендует на документальность, хотя основа сюжета и взята из дневников и воспоминаний друзей и товарищей периода 1980-1987гг.
Автор, благодарит критика (ЕМЮ) за оказанную помощь и терпение всё это выслушать в сто двадцать первый раз, а также напоминает, что эта миниатюра-черновик всего лишь рукопись, набросок. Здесь, вероятно, масса стилистических и орфографических ошибок, при нахождении которых автор, принеся свои извинения за неудобство перед скрупулезными лингвистами, просит направить их администратору группы «Питер из окна автомобиля», на любой удобной Вам платформе (ВК, ОК, ТМ), для исправления, либо оставить их прямо под текстом.
Спасибо за внимание и… сопереживание.
29.12.2014-2023гг