Глава 1. Здравствуй, дом! Городская сказка. (Глава 1)

Когда — и как — история любви начинается?

«Есть разница между «любить» и «быть влюблённым», — объяснял мне Теофиль, — быть влюблённым, это более легко и просто, а любить, это действительно большое и серьёзное чувство. Когда ты уже провёл какое-то время с тем, кого знаешь. Сейчас я влюблён в тебя.

Когда — и как — любовь заканчивается?

«Ты можешь сделать мне эротический массаж?»
«Я и так уже приготовил тебе пожрать», — ответил Теофиль.

Почему история любви начинается?

Потому что кладёшь сухие цветы в письма незнакомому человеку.

Почему история любви заканчивается?

Потому что задеваешь стул в темноте.

***

Почему мы любим каникулы? Потому, что кто-то считает, что мы там ничего не делаем — или потому, что кто-то считает, что во время каникул жизнь продолжается?

Мы любим каникулы потому, что во время этого короткого мига можно остановить время, суметь невозможное, получить всё то, что не наше и быть близкими к пяти стихиям: Воздуху, Огню, Земле. Воде. Эфиру.

Можно суметь невозможное, жить в доме своей мечты не имея возможности заплатить хотя бы за секунду пребывания там, быть счастливым без единственной причины быть таковым и жить в восхитительных и прекрасных местах, длительная жизнь в которых окажется просто ещё одним из тупиков, из которых потом не выберешься.

Но выбираться и не придётся — каникулы закончатся. Сами. И для этого опять ничего не нужно будет делать.

Можно превратить любовников и любовниц в супругов, потому что во время каникул они не смогут вырваться друг от друга, и как бы тебя не хотели не видеть или как бы ты ни хотел больше не видеть кого-то, во время каникул ваше вынужденное счастье неизбежно.

Счастье только на одного человека из двух.
Но они вместе ходят к морю и любуются закатом.

Во время каникул можно обладать роскошными домами, тогда как в реальности нет крыши над головой, и чувствовать себя счастливым с тем, кто предпочёл бы в реальном времени скорее умереть, чем провести с вами так много дней.

Во время каникул завсегдатаи пунктов бесплатной раздачи провизии для нищих могут позволять себе ходить в дорогие рестораны с видом на море, откуда ветер доносит запах устриц и водорослей.

Правда, есть одно условие: они обязаны всё время радоваться, каждую секунду. как будто достигли нирваны или приняли наркотик. И всё объясняется: и море, и дома, и небо, и закат, и рестораны, это всё стоит денег.
Это всё куплено.

И тот, кто живёт только жизнью на каникулах, куплен тоже.

Но… во время каникул можно иметь жизнь…особенно если в обычное время её у нас нет.

Автор этой книги — не (главное) действующее лицо, — потому что писатель, это Творец. И мы все Творцы.

В каждой жизни есть смерть, но прежде всего, есть рождение.
И вечное Солнце над облаками.

***

«Все правы».

Рошфуко.

«Существовать не тяжело и не сложно. Только чтобы действительно жить, нужны настоящие магические способности».

Слова автора из ненаписанного дневника.
***

Не делать истории из ничего,
Если ни за что ничем не платил.
От «ничего не имея» она любила его.
От нечего делать он бы её полюбил.

***

Каникулы начинаются примерно через несколько дней после начала каникул.

Когда мы заходим в съёмный дом, в который возвращаемся всё-таки каждое лето на две недели, но который при этом принадлежит всем и не принадлежит никому, он теряет свою анонимность, и когда гладкий фасад, безупречный и словно отутюженный, приоткрывается на что-то другое, большее, и когда дом для каникул перестаёт быть похожим на съёмный дом для всех, мы персестаём быть похожи на тех, кто приехал просто на каникулы.

В каждой жизни надо говорить о жизни, пока она ещё есть, и пока ещё есть время.

Жизнь на каникулах, которая, как каждая жизнь, заканчивается смертью и начинается рождением, и в которой тоже есть Солнце над облаками.

***

Вечер последних каникул приближается.

Пекущее чувство разлуки придёт скоро; после дня, проведённого на пляже, ещё чувствуется заходящее Солнце. припекающее кожу.

За десять лет церковь Сен-Николас не изменилась.
Не изменилась она и за несколько столетий.

Жемчужное небо за древними фресками, и пляж и море начинаются за кладбищем, чьи каменные кресты поднимаются к небу. Здесь покоятся люди, которые родились, жили и умерли в Барфлёр. Их фотографии в молодости на каменных изваяниях, с их теперь уже вечной улыбкой. Никогда эти молодые люди на фотографиях не состарятся и не перестанут улыбаться, что бы ни случилось, и когда заброшенные могилы исчезают в бурьяне и зарослях колючих жёлтых кустов, над которыми органно гудят шмели, их улыбка тает в солёных брызгах моря, ветра и дождя, растворяется в солнечных лучах, страновится эхом детского смеха на пляже. И только невидимые под грудой земли, сухой и переплетённой корнями, старые пары, прошедшие всю жизнь плечом к плечу, покоятся в их могиле рука об руку.

Уже почти ничто не напоминает об их давнем присутствии на Земле, и только иногда глухие басовые ноты невидимого органа, разносящиеся под сводами старой церкви, напоминают об их старости и неизбежной смерти. Об их последнем вздохе, о последних шагах под сводами этой же самой церкви, из которой они однажды уже не вернулись.

Я медленно иду по плитам церкви, под её сводом, сделанном из дна корабля. Где рождается и где умирает эпоха, о существовании которой помнили только мы? И как вообще понять, что эпоха закончилась?

***

Вечер в порту, неподалёку от церкви Сен-Николя.

Солнце садится за портом, и два огня сигнального маяка, красный и зелёный, начинают мигать в наступающем вечере. Слышны обрывки разговора и смеха вечных туристов и вечных гуляющих. А рядом, прямо у них под ногами, море катит свои вечные волны. И они тоже ищут только одного: счастья. Не за этим ли они все пришли сюда, собрались все вместе, чтобы оказаться около церкви Сент-Николя и полюбоваться закатом.

А в то же самое время, где-то в другом мире, другие люди точно так же ищут счастье, также глядя на закат и будучи твёрдо уверены, что они единственные хозяева своей судьбы.

«Все вещи уже собраны, завтра мы уже сможем уехать отсюда», — сказал Теофиль.

«Грустно. Мы могли бы остаться здесь навсегда. Если бы у меня была работа, и снять маленький домик…»

«Да, но у тебя нет работы и ты даже не умеешь водить машину. И ты видела, сколько здесь стоят дома?»

«Знаю. Но я могла бы изменить это всё. Вот только завтра…каникулы закончатся.»

Завтра утром нас здесь уже не будет.

И вечные толпы туристов, которые придут сюда завтра, не заметят ничего.

Смеясь и занимая очередь у входа в ресторан, они продолжат свой вечный поиск счастья.

Счастье в последней капле вина, в последнем отзвуке смеха, в последнем вечере каникул.

Счастье, которое появляется из последнего тумана, спускающегося на берег и, обнимая нас тонкими руками за шею и робко заглядывая в глаза, спрашивает: почему вы оставляете меня здесь? Неужели потому, что я невидимо?

Нет, Счастье. Дело совсем не в этом. Мы ищем тебя повсюду.

Но у нас нет ничего в мире для того, чтобы остаться с тобой.

Под огромным звёздным небом Барфлёр огромный сад, утопающий в цветах, заканчивается огородом. исчезающим вдалеке, в кустах. За кустарниками простирается унылый и пустынный пляж, напоминающий чем-то кладбище, а за ним море. А за морем не видно уже ничего. Все огни в доме выключены и повсюду царит ночь.

Жидкая тьма вытекает сквозь закрытые высокие окна, которые, прищурившись, внимательно смотрят в ночной сад, и только мерцающие в вышине звёзды освещают путь.

Интересно, во что превращается путь, когда по нему никто не идёт?

Ни огня в ночном Барфлёр, и только большая площадь Генри Шардон вдоль бухты освещена фонарями. Со стороны Атлантики видны прямые линии белого света, идущие то ли с самого неба. то ли со дна моря. Дальше, за мрачным и неуютным пляжем, больше напоминающим заброшенное кладбище, они покоятся на земле, за огромным заросшим садом, неподвижно и беззвучно покоящемся в темноте.

В саду нет ограды.

Днём соседи пользуются этим, чтобы выйти на улицу через нашу террасу, а туристы приходят, чтобы фотографировать наш дом и поле в цветах, в васильках маках. Днём беспечные старушки приходят в наш сад, чтобы выгуливать там своих собак, таких же старых и беспечных, как и они сами.

А по ночам огромный сад без ограды заканчивается в Атлантическом океане, с другой стороны которого нет ничего. По ночам в зарослях, таящихся в темноте, скрывается тишина, и только кролики, лисы и другие ночные звери пересекают дикие заросли.

Ночью больше нет света, и когда огромный дом спит, закрыв окна, только странные далёкие звуки иногда нарушают тишину.

По ночам не поют птицы. И только миллиарды ярких и холодных звёзд горят во всегда ясном и чистом небе.

Спит цветочное поле, скрывая по ночам другую жизнь. Время от времени крошечные блуждающие огоньки мелькают и исчезают за лепестками маков, закрывшихся на ночь.

…Потому что кажется, что невозможно пересечь границы невозможного, — потому, что нельзя исчезнуть, даже если где-то, в оставленном и брошенном мире, время остановилось, как обычно, — то же самое время, которое продолжается везде. потому что однажды здесь, на этом заросшем цветочном поле, можно испугаться того, что мечта может сбыться. Но надо, надо было, после долгого происшествия через все превращения, вернуться в это бескрайнее поле с цветами, чтобы встретить того, когда всегда любил…

То, что стало невозможным.

***

В дальнем углу лужайки, под раскидистой кроной зарослей тамариска, есть алтарь. Древний камень, на котором покоится мёртвая улитка, несколько маленьких камешков, и увядшие цветы возлагают к ним свои листья.

За зарослями тамариска простирается широкая дорога, ведущая к пляжу через пассаж Крако.

Большой дом — он снова наш.
Всегда тот же самый, он не менялся никогда, он был всё тем же, что и в тот день, когда Матью исполнилось четыре месяца, и мы фотографировали его повсюду. Перед домом мы фотографировали его на ковре из маргариток. И дом был тем же самым, что и сейчас, в первые секунды и первые минуты после нашего нового прибытия. Та ж самая огромная комната под потолком на втором этаже, с той же самой ясной, яркой и солнечной кухней на первом этаже, так, что казалось, что она плавно переходит в сад.

Бывало ли так, что в наше отсутствие в Большом Доме жили или гостили другие люди?
Бывало ли так, что за наше отсутствие Большой Дом менялся?
Были ли у него какие-то свои печали и тяготы в течение долгого года, кажущегося бесконечным, потому что дома не умеют считать?
И этого мы тоже не узнаем никогда, потому что дома не умеют говорить.

Со времени нашего последнего приезда на каникулы в Большой Дом что-то было уже другим.

За семь лет Матью из белокурого пухлого младенца на ковре из маргариток превратился в высокого и худого рыжего мальчика с длинными кудрявыми волосами.

Но по-прежнему и кухня с залом на первом этаже, «свет и тень», ода на уровне сада, снова были нашими.

Перед нашим приездом семь лет спустя незнакомые и невидимые люди пришли в наш дом и незаметными и невидимыми движениями стёрли там все следы пребывания других людей, таких же незнакомых и невидимых, которые жили в Большом Доме в наше отсутствие.

Здравствуй, Дом… жаль, что ты не умеешь разговаривать и не умеешь считать до семи лет. А умел ли ты раньше считать до двенадцати месяцев?

Вряд ли, потому что мало кто имеет привычку разговаривать с домами, пусть даже и со знакомыми.

А когда-то…

Много лет назад, совсем в другом месте, — в самом первом, Маленьком Доме.
Он был одним из тех домов, с которым даже не поздороваешься при случайной встрече, потому что случайной встречи не будет: Маленький Дом в глубине двора-«подковы» на Улице Порта.

И ещё, наверное, я стала взрослой.

С тех пор прошло десять лет.

***

В первый же день каникул, как только мы наконец получили ключи от Большого Дома, мы оставили багаж прямо на первом этаже в «свете и тени», чтобы были все на виду, но не мешали пройти, — и отправились гулять.

В первый день каникул, в лето, в солнечную погоду на узкой длинной косе посреди Ла-Манша, в первый день каникул. Как любая мелодия во всём мире, первый день начинается с самого первого жеста, ничего не значащего, но ключевого.

Первый день каникул.

Все втроём, мы заходим в дом безукоризненно убранный, вычищенный и отмытый, богатый, светлый, удобный, комфортабельный, и…наш.

Да, мы уже приезжали сюда уже на каникулы. Мы хорошо знаем этот дом. И да, он очень красивый; точно, в такой регионе, как ваш…и ваш сад…а время прошло, о, сколько времени…

Я больше никого не слушаю, а начинаю доставать и аккуратно раскладывать все вещи, мои и Матью. Пустой светский разговор при входе, на террасе, на мой взгляд, не означает абсолютно ничего, кроме ещё небольшой отсрочки начала каникул для того, кто приехал вместе со мной.
Удобно то, что из нас троих ни я, ни Матью, по умолчанию не отвечаем ни за что, и меня это более чем устраивает. Мне нравится ни за что не отвечать: в Париже, например, перед приездом на вокзал я не стала уступать место мужчине (простите её, мсье, она не так давно приехала во Францию!), не стала извиняться перед крупной яркой девицей, которая, не чувствуя своих размеров, встала в вагоне метро прямо при входе и потом возмущалась, когда я вошла сладом за ней, — и сейчас, поскольку за аренду Большого Дома тоже платила не я, мне можно не поддерживать и не слушать этот пустой светский разговор перед домом, а сразу же начинать жить.

Всё зависит от видимости,
а видят не глаза, видит голова.
Кто-по постоянно думает о лоске, —
а кто-то просто всегда живёт.
И слишком уж он…живой. И настолько, что другим неприятно.

***

И время началось; вечером мы вернулись к нам, мы начали жить.

В ванной уже давно разложены и радостно и готово к действию лежат туалетные принадлежности и всё то, что нужно обязательно для пляжа, когда на пляж мы будем ходить во время каникул. Единственное, чтобы без конца не подниматься на второй этаж, — там лежит в шкафу наша основная одежда, но со временем, я это знала, всё больше и больше наших вещей будет спускаться вниз, в удобное мягкое кресло под лестницей, и останется там до конца каникул. Внизу и маленький плеер и все диски для меня и для Матью.

На улице — Солнце. На улице — счастье, На улице — каникулы. На улице — море, пляж, отдыхающие и лето.
На улице в саду Матью с сачком бегает за бабочками.

Вечером мы устраиваемся в комнатах.
Прежде чем уснуть, я смотрю отблески ночника на стенах напротив. С прошлого года ничего не изменилось, — те же отблески на тех же стенах рисуют трапецию, а за окном садовые и полевые цветы подникают головы к звёздному небу.

С наступлением сумерек погода начинает портиться. Становится как-то пусто и тихо, безмолвно, одиноко и «неканикулярно», даже для первого дня каникул. Как будто Большой Дом хотел уже было лечь спать и внезапно начал вспоминать нас.

Смутное раздражение, смешанное с беспокойством глубинным и необъяснимым, поднимаются вверх задолго до того, как день начнёт клониться к закату. Надо бы узнать, откуда и из-за чего это происходит, потому что вечер начнётся ещё совсем не скоро.

Я прогуливаюсь внизу, уверенная, что Теофиль ничего не заметит, — от подъёма в комнату, на тихой и безмолвной кухне и в саду, где беззвучно застыли маки и васильки, хранящие какую-то свою тайну. Только тени массивных кустарников на границе сада и пляжа, кажется, может помочь что-то понять. Помните, я тоже существовала, как и всё и все, кто был и что было до меня, и что будет потом, о чьём существовании и чьей смерти никто не узнает и не запомнит. И даже не подозревая об этом, я, возможно, прошла мимо самой большой удачи в моей жизни, упустив единственную возможность, — единственную и неповторимую. И хуже всего то, что я не знаю, ни в чём она заключалась, ни была ли она на самом деле, или мне всё просто показалось, одним странным тихим и безмолвным днём на каникулах.

Вечером спустился туман.
Когда дневная переменчивая жара сменилась свежестью, пришедшей со стороны океана, она незаметно окутала порт, оживлённый плеском лодок и скрипом мачт во время прилива.
Сад, кажущийся таким привычным днём, стал чуждым, огромным и незнакомым. Ещё совсем недавно сосед из дома рядом с нашим участком чинил крышу и слушал музыку, а хозяин нашего дома приезжал на машине, чтобы работать на поле неподалёку от сада, которое находилось рядом с дальними кустарниками, неподалёку от пляжа. Мы никогда не ходили на от дальний пляж и, наверное, никто и никогда не заходил туда, даже в самые теплые и ясные безветренные дни, словно он хранил какую-то древнюю и тяжёлую тайну.

Солнце село, и туман слился с сумерками, идущими со стороны океана, медленно и незаметно покрывая землю.

Хозяин уже уехал на своей машине, которая весь день стояла на выжженной Солнцем и вытоптанной лужайке неподалёку от дороги, ведущей из Барфлёр на пляж и обратно, и всё снова стало пустынно и тихо.

Мы трое, — мы с Теофилем и Матью, — остались дома, с нашими каникулами, вечером и туманом.

Со стороны церкви Сан-Николаса, там, где гранитная плита лежит на берегу, поднимающемся над пляжем, о который постоянно бьётся море, раздалась морская сирена.
Низкий, слегка вибрирующий звук разнёсся повсюду и, оторвавшись от моря и от бухты, он исчез в темноте и разнесся повсюду, потеряв последнюю связь с землёй.

О чём гудит морская сирена вечером, когда туман и темно?

Может, это дань памяти всем тем, кто погиб в море, и чьи тела никогда не были найдены? Тем, кто жил на берегу моря самого момента своего рождения и жил и вырос неподалёку от своей могилы? И теперь тихим и одиноким вечером, когда темно и туман, одинокий воющий рёв сирены рассказывает всем живым о последних моментах всех тех, кто пропал без вести?

«Уходит рыбак в свой опасный путь.
«Прощай», — говорит жене.
Может, придётся ему отдохнуть,
Уснув на песчаном дне.
Бросит рыбак на берег свой взгляд,
Смуглой махнёт рукой…
Если рыбак не пришёл назад,
Он в море нашёл покой.
Лучше лежать во мгле,
В синей прохладной мгле,
Чем мучиться на суровой,
Жестокой проклятой земле.
Будет шуметь вода,
Будут лететь года,
И в белых туманах скроются
Чёрные города.
Заплачет рыбачка, упав ничком.
Рыбак объяснить не смог,
Что плакать не надо, что выбрал он
Лучшую из дорог.
Пусть дети-сироты его простят,
Путь и у них такой,
Если рыбак не пришёл назад,
Он в море нашёл покой.
Лучше лежать во мгле,
В синей прохладной мгле,
Чем мучиться на суровой,
Жестокой проклятой земле.
Будет шуметь вода,
Будут лететь года,
И в белых туманах скроются
Чёрные города.»*

*(«Уходит рыбак в свой опасный путь» (к/ф «Человек-амфибия»).

Спустившаяся ночь скрыла туман, ставший невидимым.
С другой стороны бухты, там, где находилось кафе «Морская чайка», доносилась музыка; на расстоянии и доносившаяся по воде, она казалась скорее равномерным и ритмичным шумом, текущим по воде цвета нефти и доносившимся до нас.

Внизу, на этаже, выходящем в сад, Матью тихо смотрел свой фильм, в то время, как Теофиль, лёжа на кровати на втором этаже, слушал музыку в наушниках на mp3, и когда я открывала окно в алькове в комнате, ритмичный шум, доносящийся снаружи из темноты, становился более слышимым, пробиваясь сквозь ватную тишину.
Окно, расположенное на наклонной крыше, всё-таки было расположено прямо, врезанное в толщу добротного светлого дерева над уютным удобным подоконником, сидя на котором, можно было увидеть и деревья и цветы в палисаднике, и Барфлёр на другой стороны бухты. Маленькое пространство для подоконника чем-то напоминало те маленькие домики, пьета, которые можно встретить время от времени вдоль пустынных нормандских дорог и в которых стоит статуя Девы Марии. На таких же подоконниках в домах любят сидеть домашние ухоженные кошки, и смотреть сверху вниз на жизнь, бурлящую внизу, когда выше них только небо.

Очевидно, и кошки, и святые чем-то похожи и любят схожие вещи.
Когда-то они были вместе и когда-то они снова встретятся на дороге, выше которой только небо.

Наконец-то Теофиль отложил свой МР3 на одеяло.

Сквозь подключённые наушники я слышала ритмичные звуки музыки или песни, которую он слушал до этого. А с другой стороны, невидимые, доносились другие звуки другой музыки, которая всё равно была изначально очень громкой, и ни темнота, ни туман и ни расстояние не смиряли её первобытную ярость, словно заблудившиеся во времени и пространстве кроманьонцы пытались тщетно докричаться до своих потерявшихся собратьев.

«Ах, да, сегодня ведь музыкальный вечер, — сказал Теофиль, — я совсем про него забыл».

Вначале мы хотели пойти на него после ужина, но Теофиль захотел отдохнуть, а Матью устроился смотреть фильмы на своём ДВД плеере, и мы остались дома.

«Ничего страшного, — ответила я из алькова, — всё очень хорошо слышно и отсюда. Ты слышишь хоть немножко этот шум? Такое чувство, будто там дикари. И музыка ничего особенного. Так что не жаль, что мы туда не попали.»

«Да нам вообще без разницы!» — ответил Теофиль с чувством, снова берясь за свой МР3 с его еле слышным, но въедливым шумовым фоном.

Я закрыла окно и звуки, доносящиеся снаружи стали ватными и приглушёнными, прежде чем постепенно полностью исчезли, как смытные тени во время дождя в вечернем тумане. И даже когда я прислушивалась, я больше не слышала ничего, кроме лёгкого звона в ушах.

Снаружи туман оставался.
Я не видела его, но чувствовала.

Каждый вечер я спускалась вниз, в сад, чтобы посмотреть на спящий сад и звёзды. В Барфлёр всегда очень много ярких звёзд, как в японских мультфильмах. Но сегодня не было ни одной звезды. Даже заросли кустарников вдали были в тумане, различимом даже в темноте. И мне незачем было выходить в сад, чтобы убедиться в том, что это так. Теперь уже наступила настоящая ночь, и свет горел только на главной площади Барфлёр, которая была рядом с портом.

Теофиль выключил свой МР3, потому что батарейки сели, и шумовой фон стал просто самым обычным белым шумом.

«Ты знаешь, Мими, такое время, как сейчас, это время Нептуна. Здесь мы на берегу моря и влияние воды особенно сильно. И вдобавок это опасно. Когда спускается такой туман, лучше сидеть дома с закрытой дверью, и ни в коем случае не ездить на машине. Бабушка Марины потеряла так своего мужа и двоих сыновей, из-за такого же тумана, какой сейчас. Она так никогда и не оправилась после этого и оставалась на всю оставшуюся жизнь…странной.»

Влажный туман пах тиной из-за прилива, который пришёл вместе с ним и с вечером, — в темноте море незаметно поднялось и укрыло в своей могиле мёртвые водоросли и раковины, погибшие во время отлива и сгоревшие на обманчиво ласковом солнце. Ветер, пробивающийся в открытое окно, стал прохладным, и от его вкрадчивых ледяных прикосновений по коже, саднящей от дневного загара, шли мурашки.

Теофиль вставил новые батарейки в свой проигрыватель и я услышала отголоски какой-то оглушающей песни, которая доходила до меня, как сквозь толщу воды, искажая интонацию, слова и звуки.

«Ля-ля-ля-ля Марилин убийца, Захотел он в Калифорнии селиться», — доносилось до меня, неузнаваемое и искажённое. Но Теофилю это всё нравилось, — или, вернее, нравилось даже это. И на маленькой сигарообразной штуковине ритмично мигал огонёк, — МР3 снова работал.

Огонёк несколько раз мигнул и погас.
Новые батарейки, купленные днём, не выдержали драмы, в которой, казалось, Марилин пытался уйти от судьбы? От возмездия? От воспоминаний? От самого себя? И кто-то — или что-то — продолжало искать его, невидимое, неосознаваемое, непрерывно следующее за ним на грани восприятия повсюду, где бы он и был, настолько размытое, что нельзя было уже точно сказать, где было это таинственное что-то, — где-то наверху, на самой высоте, где от него отвернулся бог, оставив только пустые небеса, или где-то внизу, где не было ни ада, ни самого дна.

«…Это был вечер, как сейчас, — продолжл Теофиль, набивая трубку, — с тех пор старуха осталась совсем одна и продолжала жить в том же самом доме, где она жила раньше со своим мужем и их двумя сыновьями. Это был дом старый и странный одновременно. Например, один раз мы приехали в этот дом после смерти бабушки Марины, когда одинокая старушка уже умерла, и мы увидели одну дверь, которая была закрыта; мы попробовали открыть её всеми ключами, которые был в доме и хранились в одной связке, которая принадлежала старухе, и ни один ключ не подошёл! Дверь не открывалась. А потом, когда мы просто толкнули дверь, на внезапно открылась, сама по себе! Она даже не была закрыта на ключ, представляешь?

Мы хотели остаться там надолго, потому что это были каникулы, и мы выбрали себе спальню; и в ту же самую первую ночь мы проснулись оба, потому что кто-то тряс кровать, на которой мы лежали! Невозможно ни уснуть, ни просто лежать! И то же самое во всех остальных комнатах. Даже если никто нас не будил, всё равно мы просыпались от ощущения, что кто-то стоит рядом с кроватью и смотрит на нас. Временами у меня было ощущение, что там…много народу. Может быть, старуха после своей смерти осталась там со своим мужем и сыновьями, умершими задолго до неё? В конце концов мы выбрали для остатка каникул маленькую комнатку служанки, на чердаке. Это была молодая женщина и она не умерла. Она просто уехала.»

Сидя в алькове, я слышала за спиной вернувшиеся звуки далёкого праздника музыкального вечера; оглушительный шёпот, мало чем напоминающий праздник, казалось, хотел рассказать о чём-то или дозваться до кого-то, кого больше не было рядом и кто не мог услышать.

«А что случилось потом?» — спросила я Теофиля.

«А ничего. Потом мы всё-таки были вынуждены сократить наши каникулы и уехать, потому что в том доме всё равно постоянно происходили какие-то странные вещи. И это тоже был туманный день, когда мы уезжали. Поэтому я и сказал, что в такой туман лучше не выходить из дома, и уж тем более не садиться в машину. Похоже, в такие дни привидения особенно беспокойны, и мы просто собрали все наши вещи и уехали. И тоже на машине.»

Маленькая лампочка полукругом, служившая в темноте ночником и прилепленная на стене как ласточкино гнездо, рассеивала мягкий жёлтый свет из зернистого плотного стеклянного абажура.

Теофиль встал с помятой постели, заправленной толстым одеялом по случаю сырых и холодных ветреных приморских ночей, и начал спускаться на первый этаж. Деревянные дощечки поскрипывали под каждым его шагом, пока он спускался на кухню, находящуюся за холлом, откуда лился весёлый голубоватый свет маленького плеера для дисков: Матью смотрел свой самый любимый на тот момент фильм «Помпоко». Он рассеянно посмотрел на своего отца, прежде чем снова уткнуться в экран, где тануки продолжали придумывать свои хитроумные планы по войне с людьми, которые, как они считали, захватили их территорию, и не собирались останавливаться на достигнутом.

«Ну, что, Котяра, тебе нравятся тануки?» — спросил Теофиль, останавливаясь перед разложенным диваном.

«Да», — ответил сынок, ненадолго оторвавшись от экрана и тут же снова возвращаясь к своему фильму.

«Да, папа», — поправил отец.

«Да, папа», — повторил Матью, не отрываясь от увлекательной сцены одурачивания людей находчивыми и разумными зверушками.

Когда я вернулась в холл, Матью и Теофиль вместе досматривали окончание фильма. Там была сцена праздника смерти тануки, которые проиграли в великом финальном сражении с людьми. Тануки с радостью и смехом поднимаются на большой корабль в ярких огнях, и потом он долго-долго отдаляется от берега, пока не исчезает вдали, и до тех, кто остался на берегу, ещё долго доносятся крики, песни и смех, и звуки музыки… И наконец корабль исчезает за линией горизонта упавшей звездой.

А по воде крики, пение и звуки музыки доносятся очень хорошо.
И даже на очень большом расстоянии тебе всё ещё кажется, что кто-то хочет дозваться до кого-то, потому что для них в их радости больше расстояния нет.

Две кудрявые головы, — белокурая и полуседая, — склонились над голубым экраном совсем близко друг от друга.

«Весенний туман, как ночное сновидение, укачивал паруса, и тануки умерли… Обычные тануки, отправившиеся в путешетвие без возврата». — говорил голос за кадром.

«Теофиль, а ты понял, что это всё означало, в конце фильма?» — спросила я потом, когда диск уже закончился.

«Я думаю, что это другие тануки, которые пришли к ним на помощь, под конец, а потом они поднялись на корабль и снова вернулись к себе, — ответил Теофиль, — разве не так?»

«Нет, не так. Это были те самые тануки, которые погибли в сражении с людьми.
И они проиграли сражение.
И они сели на корабль вечером, когда был весенний туман, с радостью, песнями и музыкой. И грустно было только живым, которые остались на берегу.»

«Да? Я об этом не думал.»

«А оно было вот так. Битва была проиграна заранее. И тануки умерли».

«Надо же. А вот это уже получается интересно».

***

«Ну, вот и всё! Против людей тануки не могут ничего!»

***

Каждое утро мы с Матью начинали одни.

Утром Теофиль оставлял для нас ключи на нашем столике, рядом с плеером и стопкой дисков, прежде чем уйти в «город» одному. Чтобы купить журнал и выпить кофе в порту, напротив бухты.

Потом мы с Матью просыпались, завтракали и тоже шли в «город», на пристань, где его ждал его отец, неподалёку от карусели, моря и других интересных и захватывающих вещей, которые существуют только на каникулах.

Деревянная карусель находилась на площади Генри Шардон.
Я покупала для Матью билетики на два или три круга, к его огромной радости. Ребёнок был счастлив, а я рада от того, что мне уже с утра и с самого начала кала каникул удавалось положить первую звонкую и сияющую монетку в копилку.

В копилку каникул.

***

Медленно каникулы шли к концу.
Гоняясь по саду за бабочками, который становился похожим то на террасу, то на алтарь, то на прерию, Матью сломал два сачка, но при этом поймал множество бабочек, молочно-белых и золотисто-жёлтых. Эти бабочки жили потом на нашей светлой и просторной кухне, и сначала они летали повсюду, а потом неподвижно сидели на прозрачном окне, за котором было видно небо, и им казалось, что они на уже на облаках или сидят на безбрежной голубой глади, до которой раньше никогда не могли долететь.

С постоянно меняющейся погодой мы всё равно ходили на пляж.
Плавали, купались и загорали.
И очень много гуляли.
И завтракали, обедали ужинали на улице.
И ещё…
глядя в прошлое, можно сказать также всё, чего мы не сделали.
Пока мы об этом ещё помним.
Но всё равно теперь уже не сделаем.
Но к чему это.

Потому что самый лучший способ исправить все ошибки, совершённые в прошлом — это просто забыть про них побыстрее.

Съём дома для каникул заканчивается в десять часов.

Мы проснулись очень рано в «нашем доме» и, когда все вещи были уже упакованы и багаж был на лужайке, мы вышли в сад.
Как и раньше, мы сидели на террасе, и дверь дома осталась открытой.
Как будто мы просто вышли позавтракать в сад, и потом снова вернёмся в наш дом.

В саду Матью пробует ловить бабочек руками, но не может поймать ни одной, потому что бабочек больше нет.

В самый разгар лета каникулы подошли к концу, и последняя жёлтая бабочка умерла на оконном стекле, которое отделяло её от неба, до которого она всегда так хотела долететь при жизни и к которому она никогда не была настолько близко, насколько стала после смерти.
Длятся последние часы каникул перед тем, как мы вернёмся в Париж. И когда больше нет ни одной бабочки, можно наконец-то позволить себе ловить их голыми руками.

Начинается ещё один восхитительный летний день.
Ещё до рассвета он был ласковым, тёплым и ясным. Солнце поднимается над зарослями кустарников в розовеющим прозрачно-голубым небом без единого облачка; за зелёной изгородью слышатся голоса и смех, — люди идут на пляж, в город и в ресторан.

День каникулы продолжаются, но только нас там уже не будет, и никто не заметит нашего отсутствия, как раньше наше присутствие тоже не было заметно.

Лёгкий ветерок дует со стороны Прохода Крако.
Начинается прекрасный новый солнечный летний день, который уже не будет нашим.

Теофиль выбил свою трубку, чтобы тут же снова набить её табаком.
Мне кажется, что он любит процесс набивания и чистки трубки чуть ли не больше, чем курить, при этом он выбрасывает в пепельницу пепел и табак примерно в равных пропорциях, но он этого не замечает.

Он хочет, чтобы в последние часы перед отъездом я нашла себе дело, вместо того, чтобы сидеть рядом с ним за одним пустым столом, хотя, как он сам всегда говорил, на каникулах особых дел быть не должно, но я этого не замечаю.

Матью продолжает бегать по опустевшему саду в поисках хоть одной бабочки, чтобы взять её с собой с каникул, хотя больше ни одной бабочек нет, но он этого не замечает.

Мы втроём ждём, когда наш дом перестанет быть нашим, но люди, для которых сейчас каникулы или продолжаются, или только начались, этого не замечают.

Уже восемь тридцать.

И это ещё наш дом.

Теофиль смотрит на часы, чтобы узнать, когда приедут хозяева.

Уже через полтора часа наш дом больше не будет нашим.

«Через полтора часа, — сказал Теофиль, — мы перенесём остальной багаж на террасу.»

И вот все наши упакованные вещи лежат на террасе.
Пустой дом, пахнущий чистящими средствами и отбеливателем, стоит с широко распахнутыми окнами, и тёплый сквозняк безразлично прогуливается по комнатам, перебирая тяжелые безделушки, выстроенные в ряд на подоконнике.

Возможно, сегодня вечером в этот дом приедут новые люди, которых мы никогда не видели и неизвестно, приедут ли они вообще, или дом так и будет стоять пустым и равнодушным. и мы будем делать вид, что никогда не видели этот дом, и он тоже сделает вид, что мы никогда в нём не были.

Останется только загадочная фраза, которую Матью написал на стене над нашей кроватью шариковой ручкой, когда никто не видел, — «да, или, может, нет».
Когда мы уедем, в доме останется мой длинный рыжий волос, неизвестно как застрявший в стыке дощечек на лестнице, который я увидела там совершенно случайно. И больше не останется никаких следов того, что мы провели в этом доме две недели.

Скоро не останется ничего, — ни этих каникул, ни даже воспоминаний, ка не остаётся следов на мокром песке, и останется только жизнь.

И прошлое, каким бы замечательным оно ни было, никогда и ничего не даст для жизни.

И счастливые две недели, прожитые в этом доме, потеряли всякий смысл.

Только сорок пять минут каникул, — и время, отмеренное для того, чтобы ещё любить наш дом.

Я не видела ни как хозяйка делала уборку в доме, ни как она передала Теофилю бельё Матью, скатанное в шарик, — я постирала его и оставила сушиться в ванной и забыла про него, не видела, и как Теофиль пересчитывал сумки и чемоданы и выносил их поближе к дороге, чтобы избавить водителя от части его работы, но машина всё ещё опаздывала. Я не слышала, как Теофиль и хозяйка поддерживали ничего не значащую долгую беседу о погоде, как будто они были обязаны разговаривать о чём-то, когда говорить было уже не о чем. Когда мы вернулись с прогулки, машина только что подъехала.

Мы сели в машину и закрыли дверцы. Я сидела на заднем сиденье рядом с Матью, а Теофиль рядом с водителем, хотя рядом с нами было ещё одно место, — надо же ему отдыхать от каникулярной семьи, которая только для удовольствий, а потому понарошку, — и чтобы всю дорогу развлекать водителя пустыми разговорами, которые должны были быть светскими, потому что, на его взгляд, это было вежливо.

Такси тронулось с места.

Двери дома, по-прежнему открытые, остались позади. На минуту мне показалось, будто дом протягивает к нам руки, распахнутые для объятия, от которого мы решили уклониться, и теперь он растерянно смотрит нам в след.

Горящая под Солнцем голубая лента бухты мелькнула упавшим ожерельем и исчезла сзади, в густых тёмно-зелёных зарослях.

Солнце спряталось за домами.

В машине играла музыка.

Каникулы закончились.

***************************

… Мне нравится думать, что прошлую жизнь я прожила здесь, в Нормандии.
Может быть, так оно всё и было, и я гуляла где-то по деревенским дорогам с их старыми мощёными улочками, где сегодня выросли магазины и новые дома почтительно стоят рядом со старыми, сделанными из синего камня, такого хрупкого на вид и острого, как края открытой раковины, прогретого солнцем, и где разномастные мощёные извилистые дорожки играют в пятнашки на безмятежных весёлых улицах.

Деревни под восходом и закатом Солнца.
Не потому ли я так любила потом бывать на их возвышающихся кладбищах, что всегда хотела вернуться на свою же могилу?

Там, где порывы ветра приносят сырой ветер с морских просторов, запах дождя и мокрых цветов, крики чаек и оборванные лепетки дикой втющейся герани, а ночные ураганы стучат голубыми ставнями низких домиков, осевших от времени.
Где-то далеко была земля, где я родилась, — и где я умерла, неизвестно на какой земле и неизвестно в какой день.

В первый день каникул, впервые за много-много лет, я почувствовала себя у себя дома. На родине.

Человеческая мудрость, это хотеть просто прожить момент таким, каким он был и каким он есть. И тем, чем он был, — первый день каникул. Ничего не забыть, ничего не менять.

Теперь меня зовут Ноэми, и у меня одновременно несколько жизней. Есть та, коорую я не люблю, — жизнь в Париже, — и вскоре появились другие, когда я возвращаюсь в Нормандию. Жизнь на каникулах, которая во множественном числе и полна событиями. Теперь я даже не помню точное количество этих жизней, они начинаются и заканчиваются сами по себе, в ритме приливов и отливов, в ритме каникул, в ритме любви.

Первые каникулы в Шербурге, в феврале месяце, в снежный день в Париже.

Вчера мы ходили на Монтмартр (Монма́ртр (фр. Montmartre) — название 130-метрового холма на севере Парижа и древнеримского поселения. В 1860 году район стал частью города, дав название 18-му муниципальному округу. Холм Монмартр — высочайшая точка французской столицы. На его вершине находится базилика Сакре-Кёр, одна из самых популярных достопримечательностей города. На Монмартр можно взойти по знаменитым лестницам или подняться с помощью фуникулёра, а также приехать на автобусе от мэрии 18-го округа, площадь Жюль Жоффрен. В сторону, противоположную Монмартру (МонТмартру) поехать нереально, потому что на площади остановка конечная. Примечание автора), поднимаясь по лестнице, начинающейся прямо у подножья кафе «Приют Сакре-Кёр». Там мы сидели долгие минуты, казавшиеся бесконечными, и глядя на мигающие рождественские гирлянды на окнах, и Теофиль сидел напротив меня, как обычно.

Завтра будут каникулы.

Торжественная тишина Церкви, в которой мы были вчера, спустилась на сонные маленькие парижские улочки, отдохнула на старых крышах, покрытых черепицей, прислушиваясь к равномерному дыханию спящего огромного города, а потом, убедившись, что все спят и никто, кроме кошек, которые гуляют сами по себе и которые тоже волшебницы, и кроме того, не рассказывают ничего и никому, не видит этого предрассветного таинства, прошла в молочно-беловатый квадрат спящих бассеинов, прокралась в спящую студию восемнадцатого округа.

Торжественная тишина маленькой студии, погружёной в безмятежный глубокий сон.

Пока все спят, перед рассветом в Париже идёт снег.

Звук падающих капель в бассейны, капли растаявшего снега поют предрассветную колыбельную. Они не считают проходящие минуты, и время остановилось. Они убаюкивают, и в маленькой студии время остановилось, как и на всей маленькой старой тихой улочке. Большой бассейн тоже погружён в тишину.

Спите, капли, не шумите, не будите нас! Ещё слишком рано. Сороки в своих гнёздах, прилепленных под крышей автопарка Порт де Клиньянкур, тихо воркуют во сне.

Спите, сороки, ещё слишком рано! Слушайте колыбельную рассвета месяца февраля.

Жизнь поделена надвое, куски потерялись. Нет больше ничего, кроме этой маленькой студии и предрассветного утреннего сна, который не заканчивается. Капли воды падают совсем тихо, чтобы никого не разбудить. Время остановилось, время потерялось. Время поделено. Было то, что было раньше, и есть то, что начнётся сегодня утром.

Сегодня начинаются первые каникулы, длиной в целых три дня.

Длиной в жизнь.

Сегодня начинается жизнь.

Наши сумки уже давно готовы, они спят в кухне на полу, подготовленные вчера с любовью, в уютном полумраке.

Снаружи голуби тихо воркуют во сне, в своих гнёздах на карнизе под крышей над улицей, — спи, улица! Ещё слишком рано.

В конце улицы во сне звонят старые башенные часы, они возвещают рассвет, — спите, старые часы! Ещё слишком рано.

Утренние звёзды мигают от света, и полная Луна в уютном халате ложится спать на постель из мягких и тёплых глубоких облаков. Спи, Луна! Ещё слишком рано.

Вечность движется совсем медленно, и мы начинаем просыпаться, чтобы войти в новый, светлый, прекрасный и радостный день.

Спи, новый день, спи, не приходи, ещё слишком рано! День, послушай лучше колыбельную рассвета!

Дневной свет спит, и только голуби иногда воркуют во сне. Едва проснувшись, ещё до рассвета, я пью холодное молоко, с его свежим морским и зернистым вкусом и чувством близости океана. Белая кровь на рассвете напоминает о следах синего дьявола на берегу, о котором мне рассказывал Теофиль, и которого никто и никогда не видел и от которого остались только эти синие следы, которые океан будет смывать целую вечность. На столе, заваленном бумагами и фотографиями, в коробке, спят диапозитивы. Вчера мы видели на одном из них появившуюся из ниоткуда женщину-птицу. Появившись утром, вечером она уже исчезла. Спите, несбывшиеся будущие фотографии, храните свои великие секреты, спи, женщина-птица в своём волшебном зачарованном лесу, откуда ты пришла на короткий миг, чтобы поздороваться с нами!
Ещё слишком рано, и зачарованный волшебный лес спит.

Спящее утро не больше не прячет свои разгаданные тайны: здесь, в большой кухне, есть корабль и море. Их можно увидеть только вечером, когда в маленькой студии выключен свет и горит только свеча. Спи, корабль, спи, море! Скоро мы встретимся и будем вместе. Сегодня утром мы уезжаем на каникулы.

Последний глоток холодного молока ещё более огромный, чем океан, который ждёт нас, уже сегодня. Там, где линия горизонта приближается к нам, когда мы едем на каникулы.

Снаружи капли вечности падают, отдаваясь эхом в своём сне чтобы не разбудить никого, чтобы не проснуться. Спи, вечность!
Спи, слушая колыбельную рассвета. Ещё слишком рано.

Вокруг нас, огромный город спит, уютно свернувшись между Дверями * (Двери — остановки в Париже, которые в былые времена обозначали границы города. Через эти двери осуществлялся выезд и въезд в город. Всего Дверей в Париже сейчас 69, и за ними находятся автотрассы, ведущие в город и из города, а многие названия Дверей соответствуют и конечной остановке парижской линии метро. В давние времена (примерно в 18 веке) Двери находились на правом и левом берегу Сены и их было 9 на правом берегу и 8 на левом. Примечание автора). Спи, большой город, ещё слишком рано! Слушай колыбельную рассвета, слушая новый день, который приходит.

Сегодня мы будем на каникулах.
Вдвоём.
На берегу моря. Восхитительное и волшебное «завтра», которое начинается сегодня и закончится после захода Солнца.
Сегодня мы будем на каникулах.