Глава 3. Сказки кораблей и парижские сказки (Глава 3)

… Длится долгое тёмное время, и непонятно, что это, — ночь или утро перед расветом? Не слышно, поют ли птицы, потому что все спят инекому их слушать или ждать, когда они запоют. И только колыбельная кораблей всё продолжается, в порту вспыхивают огни, похожие на болотные огоньки.

В моём сне мне светло.

В моём сне Теофилю весело.

В моём сне у меня есть надежда на что-то интересное — и уверенность в том, что всё будет хорошо. Что оно будет — и обязательно у нас — хорошо.

Теофиль ещё говорит о том, что он купит дом в Нормандии, где мы с ним будем жить вместе, потому что его парижская студия слишком маленькая для нас двоих. А потом один раз, в качестве очень весёлой шутки, он сказал, что когда он купит дом в Нормандии, он наймёт меня в качестве консьержки, чтобы я охраняла его дом, потому что он будет жить в Париже, где у него «мои друзья и мой компьютер». Он часто говорит мне о том, что потом мы поедем в Грецию, потому что он очень давно хотел показать мне эту восхитительную страну, которую он любил и так хорошо знал в молодости. Теофиль часто рассказывал мне разные истории, которые происходили с ним там, весёлые и не очень, но всегда очень интересные, увлекательные и замечаельные, и после каждой мне казалось, что я узнаю Теофиля всё больше и лучше, и что из всей этой канвы моря, солнца, белого песка и зелёной воды, ракушек и смуглых черноволосых красавиц, вина и сыра на белых столиках в кафе под открытым лазурным небом проступает, как изображение на фотоплёнке, образ прекрасного принца на белом коне. Принц был одет в просторный, очнь сильно не по размеру, как ему нравилась вся одежда, белый лёгкий пиджак, и курил трубку с ароматическим крупнолистовым тёмным табаком, задумчиво глядя куда-то вдаль, мимо поднимающихся в рассветное, но уже раскалённое небо, обесцвеченное зноем, зубчатых краёв гор, где он видел что-то такое, что было надёжно укрыто от взгляда простых обычных людей.

И там, где для него начиналось это прекрасное и раннее знойное утро в приятной тени колышащегося в лёгком бризе тента, не существовало в те моменты ничего мирского, и казалось, что небеса раскрываются и он видит то, что он искал всю жизнь и верность чему ему приходилось доказывать каждым рисунком, каждой артиной, каждой фотографией, каждым мазком кисти или пастели, ложащейся на бумагу, каждым штрихом карандаша, ложившимся на белый лист, каждой минутой и секундой своей жизни. И он не видел, что та самая одинокая и полураздетая полупьяная девчонка, которая подошла к нему глубокой ночью, когда он спал один на пляже, на самом деле осталась абсолютно одна на всей планете и у неё не было никого, кроме него, случайного встречного. И она вовсе не мечтала о какой-то интрижке, о чём он мне много лет спустя рассказывал с пренебрежительным смехом — и с несомненным восхищением самим собой, что в отличие от той банды, рядом с которой она до этого почему-то оказалась, он вовсе не собирался её насиловать, а просто сначала чуть не зарезал остро отточенным ножом, который держал тогда под сумкой-подушкой, — а потом, окончательно проснувшись и не вдаваясь в подробности её рассказанной истории, просто прогнал её и больше нигде и никогда не видел.

Оттуда, из раскалённого добела приморского побледневшего неба, не было видно и того, что та женщина, с которой он то расставался, то сходился снова, с которой, как ему иногда казалось, он никогда по-настоящему и не был вместе, была с ним вовсе не ради приятных моментов, проведённых вместе. И она обманывала его, когда говорила. что не хочет рожать от него детей из-за того, что «они мешают путешествовать». И хотя потом, когда они растались уже окончательно, она была ещё молодой и у неё впереди была ещё долгая, безбедная и не такая уж совсем несчастная и несчастливая жизнь, она не оставалась вместе ни с кем, попадая время от времени в короткие, яркие, болезненные и ранящие отношения с другими мужчинами — и так и осталась бездетной. Хотя путешествия её больше не особо увлекали.

Мне тоже очень хочется поехать куда-нибудь, и путешествовать; я уже очень давно хотела поехать в Аргентину, и я доверила эту мечту Теофилю, как одну из самых дорогих и сокровенных, которые росли и выросли вместе со мной.

«Осторожно, там сейчас очень плохая политическая обстановка, многие, кто ездил в Мексику или Аргентину, попадали в серьёзные передряги или их похищали. А если тебя похитят, я за тебя выкуп платить не буду, так и знай», — ответил Теофиль.

Теофиль очень много времени проводит за компьютером, оставляя какие-то только ему одному понятные комментарии на разных финансовых форумах, не имеющие никакого отношения к теме обсуждения, но зато оскорбляющие пользователей по обыгрыванию их никнеймов, реже — из-за допускаемых ими речевых ошибок, говоря, что «даже ты пишешь и говоришь лучше по-французски, чем они». Из каждой такой маленькой победы Теофиль выходит очень довольным, с гордостью говоря «вот как могут настоящие Водолеи!» или «как я его умыл, а?» И его всегда раздражает, когда я нахожу его выходки просто глупым и злым ребячеством: «да ты вообще ничего не понимаешь!»

Чтобы наглядно показать мне разницу в нюансах французского языка, Теофиль подробно объяснил мне, что он пока не любит меня, а только влюблён, — и объяснил значение каждого слова. Но каждый раз, проводя меня в метро, он даёт мне два билета, — «один — чтобы уехать, и один — чтобы вернуться». И билеты — под цвет моей блузки.
Самое главное, что второй билет всё равно есть, хоть я и не знаю, когда именно он позовёт меня в следующий раз.

Теофиль очень много смеётся, — и мне кажется, что он очень часто смеётся надо мной.
Он говорит в таких случаях «ты слишком обидчивая», пародируя мой акцент.
В его представлении у славян почему-то акцент африканцев, и я говорю голосом юноши-подростка.

***

Больше всего на свете мы ненавидим то, что отнимает у нас всё, особенно тогда, когда это «всё» у нас было.

Какое же прекрасное время было вначале. когда всё-всё было ещё впереди!

Кроме улыбки Теофиля, которую я ненавидела.
Потому что эта его улыбка, которая казалась мне особенной, — и она означала или то, что он со мной больше быть не хочет, или то, что я его забавляю.

Как можно любить кого-то — и при этом ненавидеть его улыбку?

Смерть — или возвращение с каникул.
Смерть прежней жизни, потому что жизнь на каникулах закончилась.

Последние ночи проходили под изредка проскальзывающую колыбельную кораблей. Она больше не звучала всю ночь, потому что в порту было много гуляющих и почти везде горели огни.

Скоро сказка должна была закончиться, и всё вернётся на свои места. Мы вернёмся в Париж, к себе, и облегчением закроет за мной дверь, потому что любая сказка должна закончиться, и всё снова вернётся на своё обычное место. Ровно в полночь карета превратится в тыкву, нарядное платье — в лохмотья, принц выгонит оставшихся придворных и с радостью закроет за ними дверь, искренне радуясь, что принцесса-оборотень как-то уехала от его дворца, что подальше, и его дверь откроется для неё ещё нескоро, а Золушка снова пойдёт искать себе очередную ночлежку по всему бескрайнему королевству. Поэтому возвращения в Париж с нетерпением ждал только Теофиль, а не я.

Ему предстояло потерять только то, что он хотел, — а мне предстояло потерять вообще всё.

«Почему мы не можем остаться ещё немножко?» — спросила я Теофиля.

«Я понимаю, что ты хочешь остаться здесь ещё, потому что у тебя в Париже нет занятий, а у меня — есть. В отличие от тебя, я не живу всё время на каникулах, у меня дела есть, — ответил парижский Теофиль, собирая сумки для отъезда, — хотя здесь и правда очень хорошее место, — ответил нормандский Теофиль со вздохом.

«Если мне нечем заняться, это не значит, что я на каникулах, — как ни странно, но меня его слова почему-то задели, — и за то, что я ничего не делаю, надо сказать отдельное спасибо Франции, она мне ничего делать и не даст.»

«Не беспокойся, — ответил не знаю какой Теофиль, — он у тебя будет, этот статус, и тогда займёмся делом».

***

Последний раз.
Перед тем, как всё закончится.
Но сегодня — сегодня всё ещё продолжается.

С тех пор, как мы приехали, Теофиль каждый день поливал растения в саду перед нашим домом, и особенно горшок герани на подоконнике. Ко дню нашего приезда цветок почти завял, и теперь Теофиль заботился о нём больше, чем обо всех остальных растениях.

«По-моему, до нашего приезда никто эту гурань не поливал, — сказал Теофиль, щедро поливая посвежевшую герань, — куст почти полностью засох».

«А когда мы уедем, кто будет ухаживать за ним?» — спросила я Теофиля.

«Не знаю, наверное, хозяева, или другие приезжие», — ответил он равнодушно.

Вечером я смотрела в последний раз, как Теофиль поливал наш сад, по привычке особенно много внимания уделяя спасённой герани, и тоже в последний раз. Закончив с поливкой, он осторожно потрогал трогал землю в горшке с геранью, как мать трогает лоб больного ребёнка. Земля в цветке, горячая или холодная, как лоб ребёнка.

И завтра уже ничего этого не будет, равно как и странных ночных историй с ночными привидениями, которые в темноте что-то искали в буфете на первом этаже, но сразу же затихали, когда кто-то спускался со второго этажа или зажигал свет. Поэтому со второй ночи, проведённой в нашем доме, мы спали с ночником, оставленном на первом этаже, словно живущее там привидение боялось темноты, — или просто искало покоя, который могло найти только при свете. И только невидимая лиса с неожиданно тяжёлой и нелисьей поступью, всё равно иногда проходила под окнами дома, на границе полосы света от фонаря, и долго ещё все собаки облаивали её из своих дворов, пока она — невидимая — не исчезала бесшумно там, откуда и пришла.

В день отъезда всё утро шёл дождь, а ближе к обеду небо неожиданно прояснилось, и под окнами нашей комнаты дрожали посвежевшие розовые цветы, влажные и чистые. Луч Солнца упал на абажур и разбился на тысячи маленьких разноцветных отблесков и искр, которые заполнили собой всю комнату. А на нашей уже заправленной постели, с которой были сняты все постельные принадлежности, лежал свежий сорванный розовый цветок, хранящий тепло вернувшегося солнца и ещё влажный после дождя.

Дом, который я успела полюбить и который уже считала нашим, прощался со мной навсегда.

***

Скоро начнутся каникулы.

Спустя ещё год в париже, после ожидания вызова в Комиссию (Комиссия обжалования для беженцев), всё ещё продолжая делать то, что Теофиль называл «бетонным досье». И то, что у меня вызывало энтузиазм и предчувствие успеха и победы, — я ведь работала на будущую жизнь, которая обязательно скоро наступит и будет замечательной, ведья этого заслужила! А как же может быть иначе у хороших людей, которые работают и стараются? — вызывало у Теофиля всё большую скуку, раздражение и начинающееся равнодушие.

«Скоро ты получишь статус, — говорил Теофиль на терассе в кафе, — и ты сможешь записаться в Сорбонну, ты уже потеряла год учёбы, с этим грёбаным статусом, а потом ты сможешь работать и найти собственное жильё.»

Его последнее предложение, по поводу жилья, мне очень нравилось, потому что как раз его-то у меня и не было, равно как и ничего другого, но вот идея по поводу Сорбонны мне не нравилась совершенно. После того, как я проучилась пять лет в университете в России, у меня больше не было никакого желания снова играть в маленькую девочку и снова садиться за парту. Больше всего мне хотелось наконец-то начать «жизнь больших», которую, как я считала, я уже давным-давно заслужила, равно как и любовь Теофиля, и счастье, призвание…и долгожданное создание семьи с ним же, потому что лучшей женщины, чем я, Теофилю просто было не найти, и я была уверена, что смогу наконец-то помочь ему поверить в своё счастье. Но долго, как же долго идёт время в вынужденном ожидании, даже — или особено — для того, у которого есть все необходимые для жизни качества и таланты, когда ты твёрдо знаешь, что ты жизнь ни за что не разочаруешь!

Поэтому я ничего не говорила, когда Теофиль в красках расписывал самому себе, как я буду студенткой в Сорбонне и жить в студенчестком общежитии, и время от времени приходить к нему. Значит, у меня, вернее, у нас будет всё-всё, чего только может душа пожелать, и даже ещё больше; может, даже будет и так, что когда я буду выходить из главного здания парижского университета, Теофиль будет встречать меня с цветами, или нет, даже ещё лучше без цветов, и ждать в стороне, когда я наконец-то замечу его, и я обязательно сразу же его замечу, как можно заметить яркий солнечный свет даже с закрытыми глазами… А потом я найду себе работу в Париже, и мы купим маленький домик в Барфлёр, неподалёку от океана, но не на саомм берегу, чтобы во время прилива не затопила вода, и у нас обязательно будут дети, и большая семья, и наконец-то у нас будет то, о чём я мечтала уже давно, — настоящая и вечная жизнь на каникулах для нас обоих. Господи, как же всё может сложиться-то хорошо!

«… А потом, — изредка, но не слишком редко, мы будем все вместе приезжать в Париж, и завтракать, обедать и ужинать на балконе, среди растений и цветов, которые мы посадим вместе и которые на этот раз уже не завянут, потому что я буду за ними следить, и смотреть на потрясающий вид, открывающийся с балкона… Кажется, что летишь на крыльях, как чайка. залетевшая в Париж, и по одно крыло — все соседние дома, видевшие самые прекрасные и легендарные моменты Парижа, а по другую — холм Монмартра с Сакре-Кёр, с которого видно Эйфелеву башню и парк Бют-Шомон, и только сердце покоится между двумя раскинувшимися крыльями… А потом мы снова вернёмся к нам, в Барфлёр…»

«…И когда ты наконец-то получишь этот чёртов статус, ты покончишь со своим бездельем и пойдёшь учиться в Сорбонну. Там тебе дадут место в общежитии и тебя больше никто не выгонит. И ты больше не будешь обязана приходить ко мне ночевать, что вот, Теофль, меня снова выгнали и мне опять некуда идти…»

Самый лучший способ избежать конфликта в диалоге — это отсутствие диалога. Когда каждый, по сути, разговаривает сам с собой, только по очереди.

***

В течение года, проведённого в Париже без каникул, я учила Теофиля быть мужем, в то время, как Теофиль учил меня быть любовницей.

Завтра вся учёба закончится.

Завтра будут каникулы.

В течение двух недель мы будем вместе, — действительно вместе, а не так, как хотел Теофиль.
Завтра больше не будет ни Парижа, ни одиночества, ни ожидания статуса политического беженца и бомжа по совместительству.

Завтра небо будет безоблачным.

***

Пахнет раскалённой землей и утомлёнными жарой травами.
Ползучие растения и сочные колючки с крепкими стеблями цепляются зв ноги, крупные сладкие ягоды дикой голубики свешиваются на извилистую и пыльную тропинку, пробивающаюся между непроходимыми зарослями кустарников, обрызгивая неосторожных путников пыльцой и сладким липким соком. Мы собираем их и едим, в полном одиночестве и тишине под бескрайним горящим небом, поблёкшим и выцветшим от жары.

Кукурузное поле осталось позади, как и дом тётушки Теофиля, Терезы, которую он очень любил, — но и от которой тоже по каким-то обстоятельствам держался подальше. И хотя она была, наверное, единственным и самым близким человеком в его детстве, юности, да и потом, уже во взрослой жизни, жизнь разлучила их. Вскоре позади нас исчезла и маленькая деревенька Ивто-Бокаж, с маленьким домом с голубыми ставнями.

Когда-то, давным-давно, это был дом Теофиля, где прошло его детство, и где мирно, в любви и дружбе жили его тётушка и многочисленные дяди; вот на то поле они ходили работать все вместе, а вот там — маленькая пристройка для кухни, где он любил мыться в бочке около жарко натопленого очага. И этот же очаг служил для того, чтобы печь хлеб, — в семье привыкли всё делать для себя сами, и каждая поездка в город была ещё и долгожданным праздником, а не только для того, чтобы купить необходимое. А окна с голубыми ставнями всегда были открытыми, и уже постаревшая тётя Тереза любила часто сидеть перед ними, — и Теофиль безошибочно понял, что осталось уже недолго, когда услышал и увидел, как к окну с голубыми ставнями часто прилетают птицы и стучат в окно, и Тереза открывает им и разговаривает с ними. И говорит, что теперь придёт уже совсем скоро. А вскоре смерть разлучила Теофиля с тётушкой Терезой ещё больше, чем до этого их разлучила жизнь, — и на этот раз уже полностью и окончательно. И добрая тётушка Теофиля, которая в детстве практически заменила ему вечно занятых взрослыми делами и мать, и отца, и вырастившая его вместе с двумя его младшими братьями и, казалось, на всю жизнь оставшаяся «ненастоящим взрослым», сдержала своё слово, и потом уже совем скоро была заупокойная месса в маленькой церквушке Ивто, — она ведь была всегда доброй, честной и простодушной и не обманывала никого и никогда.

Он вспомнила, как один раз, давным-давно, ещё в молодости, когда были живы его родители, он приехал к своей тётушке Терезе; каникулы в деревне в доме его детства всегда проходили хорошо. Но во вторую или третью ночь Теофилю начала сниться какая-то незнакомая старушка. Маленькая, в белом чепце и чёрном длинном платье под кружевной шалью. Старушка что-то шептала и показывала пальцем куда-то перед собой. Что это была за старушка и чего она хотела, Теофиль, разумеется, не понял.

Весна, лето и осень в деревне за повседневными хлопотами прошли быстро. Теофиль помогал старой тётке собирать урожай; он по-прежнему занимал ту же самую комнату, и маленькая старушка, одетая, как для воскресной мессы, снилась ему регулярно. «Там, за кроватью...» — различил он однажды её шёпот.

Здоровому молодому мужчине отодвинуть тяжёлую дубовую кровать было совсем нетрудно. Там, в щели между полом и стеной, лежал старый нательный крестик с оборванной петелькой. Очевидно, старушка приходила за ним.

«Ой, да это же крестик моей кузины, Жанны! — воскликнула тётушка, увидев находку. — Жанна с ним никогда не расставалась. Когда она умерла, её хотели похоронить с крестиком, но его так и не нашли».

Старое кладбище Ивто около маленькой покосившейся церкви заросло травой. Племянник не понёс нашедшийся крестик на могилу, а отдал тёте Терезе.

А свою незнакомую тётю Жанну он не видел больше никогда.

… Теперь уже давно окна с голубыми ставнями закрылись, и теперь Теофиль увидел, как их открыли совершенно другие, чужие люди.

Чужая собака, а вовсе не та, с которой Теофиль в детстве играл в охоту на стадо коров, облаяла чужих людей с порога чужого дома, и чужой мальчик вышел из чужого дома, взял чужую собаку на руки и ушёл вместе с ней в пристройку, где раньше была печь для хлеба.

Кукурузное поле осталось далеко позади нас, как и дом тётушки Терезы, и маленькая деревушка Ивто-Бокаж тоже исчезла, растворившись в поблёкшем знойном мареве. И лёгкийц раскалённый ветер не приносил запахи и свежесть морского бриза — деревня была в глубине материка, и моря поблизости не было. (Деревня Ивто-Бокаж находится неподалёку от Валони, последней остановки поезда идущего из Парижа в Шербург. На поезде примерно двадцать минут езды. Примечание автора.

«Зря я вернулся сюда, — сказал Теофиль, когда мы направлялиь к вокзалу Валони, — и не нужно было продавать этот дом с голубыми ставнями. Теперь там всё изменилось и ничего прежнего уже больше нет. И вдобавок, они срубили огромный орешник моего детства. Это было ещё совсем молодое дерево, и он бы ещё жил и жил. Если бы я это знал, ни за что бы сюда не вернулся.»

Он сунул руку в карман, чтобы достать пакет с табаком, и что-то выпало у него из кармана и упало на пыльную дорогу, покрытую мелким гравием.

Это был маленький зелёный листик, почти не тронутый жарой, который я сорвала на память для Теофиля, когда мы были рядом с домом его детства, с большого куста, который рос прямо перед калиткой его дома.

Это был листок в форме сердца, — и только потом, когда Теофиль подобрал его, мы неожиданно увидели, что листок был продырявлен ровно посередине и напоминал непоправимо раненое сердце.

***

В этот раз мы проводили каникулы по-прежнему в Барфлёр, но уже в другом доме, находящемся на улице Колодца. Другой дом, находящийся не так далеко от предыдущего, первого, был роскошнее, светлее и больше и казался как-то веселее, и он был готов к тому, чтобы любить и быть любимым, — короче, он был готов к каникулам. К нашим каникулам.

И при этом я не забывала наш первый дом, — появившаяся новая вещь не заменяет предыдущую, какая роскошь, возможная только в счастливой и нормальной жизни!

«Посмотри, что я нашёл!» — Теофиль пришёл ко мне, показывая упакованную плитку чёрного шоколада, его любимого, которую я уже давно нашла и вытащила из сумки, а потом положила в маленькую нишу около окна, образованную покатой стеной и окном, на которой потом будет уютно, хоть и тесно, сидеть на подоконнике. Стоя на лестнице, с плиткой шоколада в руке, он был похож на ребёнка, нашедшего в рождественское утро подарки от Деда Мороза под ёлкой. Деревянная чайка на подоконнике смеётся над моей шалостью, подмигивая мне нарисованным круглым глазом.

За окнами — Солнце и каникулы.

Дверь каникул открывается волшебной формулой «идём прогуляемся, сейчас хорошая погода».

***

Чтобы начать каникулы, мы пошли в церковь Сен-Николаса, которая была совсем близко и которую было видно даже из окон.

За прошедший год ничего не изменилось.

Тот же самый тихий алтарь с белыми цветами, статуи, выходящие из полумрака, казались позолоченными временем и солнцем, и Пьета, которая, скорее всего, знала ещё Марию-Мадлену, на которой Сын вечно покоится на руках Матери.

Внезапно я увидела тень, скользнувшую на второй этаж церкви, по узкой и изношенной временем винтовой лестнице; она была похожа на человеческий силуэт, сотканный полностью из теней. Тень быстро метнулась наверх и также быстро и бесшумно исчезла в торжественной тишине около органа, который больше не звучал, даже во время воскресной службы.

Цветные ярко-тёмные мозаики на окнах пропускали вечерный свет с улицы, и кладбище позади церкви поднималось над остальной деревней. Окружая церковь, кладбище соседствовало с дорогой, ведущей на пляж.
Большие часы на церкви торжественно и гулко отмерили прошедший час.
Их звук, вибрирующий, гулкий, низкий и насыщенный, разошёлся в морском воздухе, как круги от камня, брошенного в тихую воду.

«Ты заметила, что к вечеру звук курантов меняется?» — прошептал Теофиль.

«Да. Мне кажется, что это звук, который говорит, что пора уснуть, а потом пора проснуться».

А тот невидимка, промелькнувший еле заметной тенью при нашем приближении и спрятавшийся рядом с умолкнувшим навсегда органом, когда уснёт — или проснётся он? И для него ли отмеряют каждый прошедший час старые куранты на церкви Сен-Николаса?

***

Прежде чем вернуться домой, я предложила Теофилю пойти проведать наш первый дом, на улице Порта.
Там тоже ничего не поменялось и всё оставалось по-прежнему; в нашем доме жили уже какие-то другие люди, и на сушилке, стоявшей перед открытым окном, висели аккуратно разложенные длинные полосатые чулки, вроде тех, которые носила на картинках Пеппи Длинный Чулок. Сад перед домом, хоть и не засох, но выглядел каким-то взъерошенным и забытым, словно за ним ухаживали время от времени и каждый раз новые люди. Я подумала, что так, наверное, выглядят дети-сироты, выросшие в приюте, с которыми вроде бы и обращаются хорошо и никто их не обижает, но всё равно они не похожи на других, домашних детей. Новых жильцов нигде не было видно; интересно, с кем приехала Пеппи? И ухаживает ли она за нашим садом? Оберегает ли она по покой своего мужчины, кога он по ночам рисует? Уважает ли его одиночество? А может, слишком быстро подросшая девочка, которая стала гораздо выше даже взрослых, и потому не дружившая со сверстниками, сняла свои слишком приметные чулки и ушла туда, где её будет не так заметно? И где она сможет уйти в море на корабль к весёлым добрым пиратам, которые путешествовали и видели слишком много всего, чтобы удивляться высокому росту странной девочки, которая знает очень много разных увлекательных историй?

Горшок с геранью, за которой так ухаживал Теофиль, оставался на своём месте, и когда я осторожно потрогала землю, она мне показалась умеренно влажной. Очевидно, Пеппи всё-таки поняла, что теперь кроме неё некому ухаживать за маленьким садом, и теперь она время от времени возвращается в этот домик, чтобы полить цветы, а также рассказывать по ночам привидениям, живущим в доме, истории о её увлекательных приключениях.

«Я тоже очень хотело бы стать маленькой девочкой, — говорило привидение после того, как история об очередном приключении Пеппи заканчивалось, — я тоже хотело бы путешествовать с пиратами и варить варенье.»

Пеппи отставляла в сторону пустую чашку, в которой оставалось только несколько золотистых чаинок на дне.

«А я хотела бы стать привидением, — отвечала она задумчиво, — привидения могут кататься на велосипеде, потому что они не такие высокие, как я. И вообще, я никогда не видела таких высоких людей, как я сама. И ещё, привидения могут ухаживать за садом, пока самая большая в мире девочка не вернётся домой из путешествия. И потом девочка и привидение снова будут сидеть совем близко друг от друга, пить чай и смотреть на звёзды.»

Привидение слышало, задумчиво кивало и придвигалось поближе к Пеппи. Должно быть, потому, что по вечерам становилось прохладно даже летом.

Окошко на крыше было закрыто, — когда ты рядом с кем-то очень дорогим и близким, одиночества больше нет, а когда ты один, открытое окно в небо от одиночества не спасает.

«Я знаю, почему ты хотела прийти сюда, — сказал Теофиль, — потому что тогда было другое время, всё было не таким, как сейчас. Может, ты хочешь снова встретить нас самих, какими мы были до того, как всё изменилось.»

Я поняла, о чём говорил Теофиль, — о Комиссии, и мне это совершенно не понравилось, равно как и его слова о том, что и время, и мы сами изменились тоже, хотья и не поняла, почему именно. Для меня всё оставалось по-прежнему; Я жила в Париже и у меня было худо-бедно какое-то пританище, и документы, пусть и позволяющие только находиться во Франции, в ожидании решения Комиссии. И мы с теофилем были уверены — и ждали — только позитивный ответ.

«Ты сейчас говоришь о Комиссии?» — спросила я, уже заранее зная ответ.

«Да, о Комиссии. Сколько времени оно уже длится… Сколько времени потеряно… Раньше мы встречались, чтобы поговорить о «хорошем, добром и светлом», а теперь мы встречаемся только для того, чтобы поговорить о проблемах и разрабатывать план действия. И вдобавок ничего не происходит, и ответа из Комиссии всё нет».

«Это тоже часть жизни», — ответила я Теофилю.

«Если ничего так и не изменится, я брошу всё, — ответил Теофиль, — я тебя предупреждаю.»

«Бросить, — это как?»

«Я пока не знаю».

Послышался крик чайки.

Если бы я писала музыку, я ты изобразила крик чайки проигрышем на флейте, может быть, на фоне спокойной и простой композтции для пианино. Звуки невысокие, но и не слишком низкие, но ближе к басам, напоминающим сгущающиеся мягкие сумерки, когда всё тихо и спокойно и ещё виден дневной свет. Надо очень внимательно подбирать музыкальные инструменты, чтобы передать этот летящий крик на неподвижном ложе тишины.

«Ты слышала? — спросил Теофиль — Это чайка с Птичьего Острова, я узнал её крик. Тебе не кажется, что все чайки разные? Тебе пофиг?»

«Нет, я смотрю на герань».

***

Несколько дней спустя, когда я делала уборку в нашем доме, я поймала себя на мысли, что мне это нравилось. Когда один раз, в Париже, я делала уборку у Теофиля, он мне сказал, что я «хочу завладеть местом в квартире», и ему это совершенно не понравилось; к тому же, как я уже поняла, он в принципе не любил, когда у него в студии было чисто, если вообще, конечно, мог отличить чистое от грязного. А если и отличал, то это, наверное, было для него философским вопросом, одним из тех, которые он когда-то изучал в университете в Сорбонне. И возможно, это короткое воспоминание возникло у меня именно тогда, когда я делала уборку в «нашем доме». В нашем доме во время наших каникул. Во время нашей счастливой жизни, которую не должно было омрачать абсолютно ничего.

Границы подождут нашего возвращения, в Париже.

А здесь — мы на каникулах.

И над жизнью на каникулах жизнь не властна.

«Брось мыть посуду, ты помоешь её позже! Идём погуляем, пока хорошая погода!»

Отлив.

Солнце по-прежнему в зените. Теофиль нашёл дикие устрицы, вросшие в скалы и окружёные камнями, и когда мы ели их, создавалось ощущение, что мы встаём на колени, чтобы поцеловать землю, которая веками была связана с водой, из которой вышла сама жизнь. И потом, когда мы сидели на огромном валуне и любовались морем, я увидела, что следы самолёта в небе образовывали огромный крест. Словно в этот день само небо благословило нас.

«Какой сегодня день, — спросил Теофиль — Воскресенье?»

«Да, воскресенье. А завтра — понедельник. И мы возвращаемся в Париж. Я так хотела бы, чтобы мы остались здесь ещё немножко…»

«Это верно, здесь сейчас такая хорошая погода… — ответил парижскй Теофиль — Ты хорошо знаешь, что у меня в Париже моя квартира, мои занятия… Я не могу делать всё, что захочу. Я не как ты, у меня есть обязательства».

Я смотрела на море, чьи беззаботные волны ласкали берег, доверчиво открывшийся во время отлива и подставляющий свои слегка извилистые линии под его нежные тёплые ласки.

Значит, всё на свете нужно заработать и заслужить, думала я. И я заработаю и заслужу, во что бы то ни стало. И когда у меня будут документы, будет работа и квартира и, возможно, будет жильё здесь, в Нормандии, уже другая я вернётся снова сюда, и вспомнит сегодняшний день, — и не сможет даже сказать, когда это вообще было, настолько это всё было давно. Право оставаться во Франции, право работать, право жить, право быть любимой и право иметь семью — это совершенно не естественно и само по себе не даётся. И не дастся никогда. За всё нужно платить. За всё назначена своя расплата. За достижение того, чего ты хочешь, идёт расплата за грехи. Потому что, скорее всего, вести себя так, как хочешь, и добиваться того, чего ты хочешь — грех. Не грех — это отдавать всё, что тебе дорого, первому встречному, а также подставлять левую щёку тому, кто ударит тебя по правой. Не грех — потерять всё, что не хочешь отдавать, никому и никогда. Грех — любить себя, а не первого встречного. Грех — любить своих ближних больше, чем своих врагов. Грех — бороться, потому что нужно только терять, отступать и уступать, но тогда одним сплошным возмездием станет вся жизнь. Значит, за всё будет расплата, и я к ней готова. Я буду грешить, буду бороться и буду расплачиваться, чтобы выдрать у жизни право на то, чтобы просто жить. И не радоваться тому, что для других людей нечто совершенно естественное, как какой-то нечаянной и незаслуженной милости. Потому что даже если я этого и правда не заслуживаю и недостойна, я буду грешить, бороться и расплачиваться, сколько положено.

Расплата за преднамеренные грехи — это единственная цена успеха. Это как подсчёт денег перед походом в магазин, когда готовишься совершить важную и серьёзную покупку. Только в жизни за всё платят не как в магазине деньгами, а расплатой и искуплением. Выходит, мы все постоянно торгуем с Богом и он продаёт нам то, чего мы хотим, а взамен, ввиде принимаемой оплаты, просто наказывает нас. Никакой справедливости, никакого милосердия никогда и ни с кому, просто торговля. Зачем тогда, интересно, молиться о прощении грехов, — если мы никогда не молимся в магазине, чтобы нам что-то дали бесплатно?

Расплата за проведённые каникулы, например, будет завтра вечером, когда я снова буду искать ночлежку. Выходит, каникулы тоже были грехом. Осознанным грехом, от совершения которого я бы ни за что не отказалась.

Он был таким прекрасным и богатым, этот последний день каникул…но впоследствие, уже в Париже, когда я пыталась что-то вспомнить из этого дня, я могла вспомнить только Солнце. А может, только Солнце и ничего больше — это и есть всё то, что нужно вспоминать о времени, проведённом на каникулах?..

***

Сидя напротив меня, Теофиль пьёт белое вино, в ожидании блюда устриц.
Солнце.
Солнечный свет на Барфлёр.
Голоса отдыхающих, детский смех. К ресторану подъезжают гружёные машины и начинается неторопливая разгрузка.
Кто-то рассматривает незначительные вещицы, спрятанные в маленьком тенистом переулке, идущем от ресторана «Кафе Франции» до нашего дома, которые спрятаны там и появляются только для тех, кто проводит там каникулы.
Из кухни, расположенной внутри помещения, за залом для посетителей, доносятся восхитительные ароматы.
Я пробую запомнить блюда и запахи, которые были в Барфлёр, и запах мидий, жареных с рисом и луком, которые мы приготовили с Теофилем в нашем доме, а потом угли погулять и забыли включить вытяжку, и когда мы вернулись, этот запах верно ждал нас на кухне.

Самое лучшее в любви, это знать, что тот, кого ты любишь, существует и тоже любит тебя, а значит, ты существуешь тоже, хотя бы и только в его воображении.

Но после каникул всё уже по-другому, даже если что-то и похоже на то, что было раньше.

Потому что параллельные линии, даже сливающиеся в одну и полностью одинаковые, не пересекаются никогда.

И только парижские чайки, смеются над солнечными зонтиками в кафе, потому что они знают, что всё остаётся и ничто не исчезает никогда.

***

Полу-лето и полуосень в начале октября в Париже.
После окончания каникул в Париже по-прежнему продолжалась летняя жара, но он ещё казался каким-то непривычным и мутно знакомым городом, только жару я знала совсем недавно и в другом месте.

Возвращение в коммунальную квартиру и новое привыкание к дозированному отсутствию Теофиля. Дни и ночи в маленькой коммуналке, совершенно не приспособленной и непригодной для жизни, особенно если в однокомнатной квартире с американской кухней живут четыре посторонних человека.

И особенно после возвращения с каникул.

По ночам, когда Луна проращивала маленькое зёрнышко сквозь облака, становящиеся зелёными, я думала, что сейчас та же самая Луна должна подниматься над морем, там, где два маленьких маяка мигают зелёным и красным, замыкая пространство ночной бухты, за церковью Сен-Николаса. И мне казалось, что я снова ещё слышу бой часов на церковной стене, звук которых нравился мне даже во сне.

Изнуряющая жара, которая могла быть восхитительной вместо того, чтобы быть подавляющей, там, в нашем доме, где мы были вместе…для каникул, пока жизнь после каникул не разлучит нас.

Вот почему я была так счастлива получить короткую, но такую долгожданную смс-ку от Теофиля в один из таких дней: «мне тебя уже не хватает». Я воспользовалась случаем, чтобы сразу же приехать к нему; ни предворительный звонок. ни разрешение не были мне нужны, потому что у меня в руках со вчерашнего вечера лежал заветный пропуск, заветные пять слов.

«Мне тебя уже не хватает».

И я еле дождалась утра, чтобы сразу же приехать к нему. Впервые после того, как мы расстались в метро по возвращении с каникул.

Один, на солнечной парижской кухне, которая казалась мне ещё меньше, беднее и грязнее после нашего с ним Большого Дома на каникулах, Теофиль очень удивился, когда увидел меня.

«Что с тобой случилось, Мимочка моя?» — спросил он меня удивленно. Судя по всему, и особенно по тому, как веь его крохотный стол, служивший, несмотря на маленькие размеры и на хлипкость, абсолютно для всего, был завален материалами для фотографий и рисования, меньше всего он сейчас хотел видеть меня, стол красноречиво говорил это за своего хозяина.

«Ничего, просто со мной случился конец каникул», — ответила я.

А ещё, после возвращения с каникул мы не виделись уже два дня. Сегодня, когда я пришла с твоим «пропуском», шёл уже третий день. И ты не позвонил мне, не пригласил меня к себе, — и сегодня, как я поняла, ты тоже не собирался приглашать меня. По крайней мере, на сегодняшний день. Потому что каниулы не просто закончились, они «сильно» закончились. Каниулы закончились «очень», — и окончательно.

«И ты, конечно, уже по мне соскучилась», — сказал Теофиль понимающим и слегка сочувствующим голосом, в котором мне послышалось что-то, откровенно напоминающее насмешку. Похоже, и моё понимание его смс-ки, и его приход развеселили его и, должно быть, дали повод спуститься вниз, на улицу, — особенно, если он сегодня ещё не был в кафе. А так он благодаря мне сможет совместить полезное с приятным, а потом снова остаться одному.

«А мне показалось, что ты тоже по мне соскучился, — ответила я, — я вчера вечером получила твою смс-ку.

«Да, потому что я получил наши проявленные фотографии с каникул и оно вызвало у меня ностальгию. Я посмотрел на наши фотографии порта, и той самой скамейки, на которой мы сидели вместе, и я сразу же подумал о тебе. А ты уже сказала себе, всё, теперь у меня есть предлог, чтобы прийти к моему Большому Коту, так ведь, Мимочка-Милочка? Вот, я дам тебе несколько фотографий, ты мне их отдашь в следующий раз. когда мы с тобой встретимся. Идём, я приглашаю тебя в кафе, а потом посажу в метро, и вернусь к себе, работать. Ты согласна, Мимочка-Милочка?»

Вопрос, который мне задал Теофиль, не нуждался в ответе. Он был более чем риторическим, — его подтверждала хитрая и довольная улыбка Теофиля, которую я ненавидела. Потому что мне она не обещала ничего, кроме разлуки и одиночества.

На сегодня я подобрала несколько крупиц сокровища: фотографии нашх каникул и несколько часов присутствия Теофиля.

Он не говорил мне, что хотел со мной встретиться.

Просто сказал, что ему меня не хватает.