Глава 7. Режиссёр по имени Жизнь. Расставание для блага (Глава 7)

Всё чаще и чаще Теофиль упрекал меня за то, что я приехала во Францию как эмигрантка, — или что приехала вообще. И даже во время каникул такие разговоры тоже случались, как бывало в Париже.

«Я знаю, это твоя самая большая мечта, — говорил Теофиль, — быть замужем. Так все твои проблемы решились бы. А я не хочу создавать себе проблемы, чтобы решить твои. В любом случае, я тебя предупредил с самого начала, и не надейся, что я потом передумаю.»

С самого начала я мечтала только об одной вещи, — выйти замуж за Теофиля. Что ещё нужно сделать, думала я, когда ты любим и любишь? И в любом случае, у меня всегда что-то было, подарок судьбы. Мой ребёнок, ребёнок Теофиля, плод любви, который в скором времени даст мне всё то, чего я не смогла добиться сама. И с тем, что скоро у нас родится наш, родной общий ребёнок, никто и ничто не сможет ничего поделать. В том числе и сам Теофиль.

Жизнь будет продолжаться.

Жизнь продолжалась — и время шло.

Моя беременность близилась к концу, и я по-прежнему была нелегалкой и без определённого места жительства. Но тем не менее я жила надеждами и будущим, в котором всё должно было измениться к лучшему благодаря ребёнку. По мнению врачей, я должна была родить в середине января следующего года.

… Наступил ноябрь.

В тот день у Теофиля было плохое настроение, которое он даже не собирался прятать, но мне это всё равно показалось странным. И даже несмотря на хорошо нам обоим известную ситуацию, мне это всё равно показалось тогда странным.

Странно — вот что я думала, когда пришла к Теофилю одним погожим утром, только чтобы провести часик вместе с ним и сделать ему небольшой и приятный сюрприз.

Я принесла пакет с двумя свежими сдобными булками, которые, как я полагала, мы скоро поедим вместе в кафе; мне казалось, что такое было более чем разрешаемо.

Прийти без приглашения только ради пары часов, проведённых в кафе — тем более, что для Теофиля это и значения-то не имеет, а для меня это будет просто день, когда я не была одна. Так ведь было можно и разрешалось, разве нет? Такое вот небльшое… отступление.

Но, похоже, Теофилю нужно было совершенно другое.

Не непрошенная компания в утреннем кафе, не свежая выпечка, — и уж тем более не я.

Ему нужен был повод для скандала, — и моя помощь в этом деле, потому что скандалить в одиночку, да и к тому же не имея для этого нужного повода и необходимого раздражителя, ему было всё-таки не так приятно и тяжело.

Для начало он начал пискляво кричать на меня за то, что я приехала во Францию, особенно в теперешнее время, — его любимая фраза ещё со времён нашей переписки, — и традиционное обвинение в той ситуации, в которой я теперь оказалась.

«Ты приехала в незнакомую страну с пустыми руками. Это легко, с таким багажом, какой у тебя был, мать и тётка! Я писал тебе, чёрным по белому, какая здесь ситуация, но ты не захотела меня слушать!»

Мне вспомнились очень редкие и оттого ещё более долгожданные письма Теофиля по простой почте, а не по электронной, для отправки и получения которых мне приходилось каждый раз ездить в город, в службу знакомств «Волжанка», и всегда очень радовалась одному-единственному тонкому полупрозрачному листку формата А6, где на одной стороне было золотисто-багряное изображение какого-то иероглифа, а другая сторона которого была исписана размашистым отвратительным почерком на французском, который было гораздо труднее расшифровать, чем перевести, но и процесс, и результат всегда радовал, независимо от того, что там было написано. "… нет жилья и работы", — вскользь говорилось в одном из таких крохотных листиков, и я этой брошенной фразе не придала тогда должного внимания.

Наверное, он имеет ввиду кого-то из своих знакомых, думала я, потому что мне казалось, что у такого стильного и импозантного мужчины, который смотрел на меня в профиль с его самой первой фотографии, обязательно должно быть много знакомых и друзей, и это было моим самым первым заблуждением в череде других, непрерывных, и более или менее важных в моей будущей жизни.

"… и семьи с детьми прежде всего", — говорилось дальше, и в тот момент для меня сложилась предельно ясная картина. Конечно, Теофиль прежде всего будет заботиться о своих детях, у которых, судя по всему, уже есть семьи, и сначала он поможет своим близким, что более чем понятно, а уж только потом поможет своему другу, который потерял работу и ищет новое жильё. А пока, скорее всего, он живёт у него; короче, там собралась очень хорошая и большая, весёлая и дружная компания, думала я, и когда я в скором временеи приеду во Францию, они все меня хорошо примут; а что? вместе всегда веселее, — а меня просто невозможно не любить.

Тогда я и подумать не могла, что я тогда ошибалась абсолютно во всём и реальная ситуация совершенно не была похожа на то, что я поняла и что себе представляла. А спрашивать лишнее, проявлять любопытство и навязываться, — так ведь себя не ведут, не правда ли? Тогда, будучи в полной безопасности, с своём доме в России, я выбрала вежливость и тактичность, которые прошли незамеченными — и на будущее сослужили мне очень плохую службу.

«Я тогда не знала ни тебя, ни что бы то ни было о тебе», — ответила я, но, как ни странно, его это разозлило ещё больше.

«Но ты не могла не знать, что для того, чтобы приехать в чужую страну, нужно брать другие вещи, а не картошку и бутылку масла! Я тебе всегда говорил, что нужно подождать, что я хотел пригласить тебя как студентку!»

Это было всё-таки несправедливо.

Я и правда сама рассказала Теофилю, что мы взяли с собой перед окончательным отъездом во Францию варёную картошку и бутылку растительного масла. Потому что единственная и самая первая вещь, которая потребуется при прибытии в чужую страну, когда вы вдобавок отлично знаете, что едете в никуда, где вас никто не ждёт — это еда. Причём такая, которую не нужно готовить для того, чтобы она стала съедобной, и которую при случае, которого у вас не будет, можно было бы ещё и разогреть.

Документы не в счёт, потому что без них просто не было бы всего этого нелепого, ненужного и совершенно бессмысленного путешествия. Истинной целью моего путешествия во Францию была встреча с Теофилем; мне не терпелось прикоснуться к тому загадочному, таинственному и прекрасному миру, где есть настоящий Париж и жизнь, которая лучше любого, даже самого интересного кино, где небо голубее, трава — зеленее, а герои во много раз более геройские, чем в самом лучшем приключенческом романе, — и, главное, полностью реальные, на этот раз, как и мы сами. И где жизнь уж точно настоящая, как в тех хороших книгах, которые я всегда читала, — и на летних каникулах, и пока училась.

Но те хорошие и послушние дети, которые ещё свято верят, что родители всегда правы и желают им только добра, и которые хорошо знают жизнь, но только по книгам, обречены на провал.

И их бесконечный провал будет длиться до тех пор, пока жизнь не переделает их и не сделает такими, каким и должен быть человек, и первыми качествами нового человека будут — жёсткость, хорошая память на проблемы и зло, небумажность и некартонность.

Поэтому когда впоследствие жизнь привычными движениями будет снова их бить, а они будут бить её в ответ, анимация боя и крови будет уже настолько реалистичной и натуральной, что жизнь наконец-то закончит вырубать свой очередной шедевр, из мрамора или из камня, отложит тесак в сторону и удовлетворённо скажет: «верю...»

И тогда мне, ещё выросшей на хороших и умных книгах и имеющей понимание добрых поступков только в теории, потому что на практике от меня никаких особо добрых дел никогда не требовалось, — послушание дома не в счёт, — бросить всё и приехать в чужую страну к чужому человеку, который меня не ждал, только чтобы посомтреть на него и ясно дать понять, что я смогла не только приехать, но и самостоятельно, а то и если повезёт (а повезёт обязательно!), завоевать его любовь и стать его женой, казалось более чем хорошей идеей. Я читала хорошие книги и считала себя хорошим человеком, — как раз их тех, которых бережёт Бог и никогда не оставляет, приберегая для них всё самое лучшее и ведя за руку в испытаниях, которые они от экзальтированности, незнания жизни и нетерпения найдут себе сами.

А Теофиль, который никогда не знал ни голода, ни настоящей нужды, — а не той, когда вместо цельного пастеризованного нормандского молока можешь позволить себе купить обычное, обезжиренное, стерлизованне и «немарочное», и когда наступают такие чёрные дни, когда нет денег на оливковое масло холодного отжима, не мог этого понять, как можно было приехать в чужую страну «ни с чем», хотя мы взяли с собой всё то, что необходимо на первое время для выживания. Хорошо, что прочитанные мной ранее хорошие и умные книги и о выживании тоже говорили. Только всё оно почему-то оказалось не то.

А самой лучшей книгой оказалась сама жизнь.

Хуже всего было то, что эта история — про то, что мы с собой взяли при окончательном отъезде из России, — обернулась теперь против меня.

Те, кто никогда и никуда не эмигрировал и не сжигал за собой мосты, были достаточно умными для того, чтобы никак не менять свою жизнь, в том числе и радикально, а потому они могли свободно и не стесняясь критиковать других. Тех, кто, в отличие от них, были достаточно глубыми и бесстрашными, чтобы бросить всё и уйти за горизонт.

«Ты потеряла три года, разумеется, без денег, без жилья, без документов, без занятия, — продолжал Теофиль, — ты выбрала самую маленькую дверь, и теперь не недовольна ситуацией, которую выбрала для себя сама.»

Теперь я начала понимать, почему Теофиль хотел абсолютно пригласить меня во Францию как студентку, и о чём, разумеется, он даже не счёл нужным сказать мне, когда я была ещё в России. Я бы приехала на ограниченный срок и была бы где-то неподалёку от него, но при этом не с ним, и наши отношения длились бы, не создавая ему ни малейшей проблемы. И когда время учёбы в Сорбонне подошло бы к концу, ему даже не пришлось бы напрягаться, чтобы придумывать какой-то повод для расставания, — всё было бы более чем просто, логично и удобно для Теофиля, чего ещё желать лучшего?

И всё было бы очень удобно и просто.

Студенты живут в университетских городках.

Студенты учатся днём и работают вечером.

Студенты возвращаются к себе домой через пять лет.

Студенты идеально подходят для отношений беспроблемных, ограниченных во времени и безболезненных, и вообще, они просто созданы для того, чтобы выгодно, удобно и приятно разбавлять время от времени одиночество, при этом никак не нарушая его.

Студенты как никто другой подходят для пустых разговоров в кафе о пустом и бессмысленно-прекрасном и для дружеского секса, потому что каждый должен быть свободен, по крайней мере, один из участников отношений.

А под конец истории — расставание и «остаёмся друзьями», и окончательный отъезд, чтобы не вернуться уже никогда, ну, или приезд раз или два в год, для обмена новостями, пустых разговоров о прекрасном и редкого секса. А что? Учёба закончилась, следовательно, и любовь тоже. А что поделаешь, если диплом уже получен? Ситуация безвыходная, и весь мир, считай, против нас.

Кроме того, что я уже была студенткой и училась пять лет в университете, и даже ещё тогда, в России, ни за что бы не захотела приезжать во Францию только на пять лет и для учёбы. Потому что я не учёбу искала, а любовь.

Любовь на всю жизнь. Длительность, разумеется, неподходящая для Теофиля. Как он сам раньше говорил по поводу того, что из всего множества женщин, которые были в его жизни, он не остался ни с кем, «мы развиваемся и меняемся и хотим перейти к чему-то другому».

А что, если сейчас, спустя столько времени, я наконец-то увидела настоящего Теофиля, подумала я? Такого, каким он и был всегда, только у меня ещё не было повода его увидеть — или я просто не хотела видеть его, глядя на всё сквозь розовые очки любви? А вымышленного Теофиля, которого я любила и про которого думала, что хорошо знаю, на самом деле не существовало?

Не было того Теофиля, который всегда заботлся обо мне и боялся меня потерять, несмотря на то, что он это пробовал скрывать.

Не было Теофиля, к которому на самом деле всегда можно было прийти в любое время суток и который хоть и ворчал бы, но всё равно спас бы, помог и решил бы всё, чтобы со мной не случилось ничего плохого.

А что, если я его просто придумывала сама и верила в его существование до сегодняшнего дня? Ужасная и отвратительная на вид правда, каким внезапно отвратительным стал на вид и сам Теофиль, которую я раньше почему-то никогда не видела и к которой совершенно не была готова. И внутренний голос, убеждённо шепчущий, что со мной ничего на самом деле плохого не произойдёт и что меня невозможно не любить, растерянно замолк, чтобы, возможно, не повторяться никогда.

«Может, ты перестанешь без конца упрекать меня? Теперь я поняла, что мне нужно было сделать с самого начала. Если бы я была замужем, с самого начала, у меня никогда не было бы никакой проблемы, — ни с документами, ни с жильём и ни с деньгами. И в браке никто ни с кем не считается и не подсчитывает, сколько и чего для кого сделал, потому что всё общее и для семьи.»

Разумеется, Теофилю это совсем не понравилось.

Он так долго времени свято верил, скорее всего, что я теперь научилась довольствоваться крохами, и что для меня высшей радостью должно быть то, что меня ещё не отправили в тюрьму перед тем, как вернуть в Россию, и что он всё ещё благородно терпит меня, когда у меня уже давным-давно ничего нет, — а у меня, оказывается, ещё каким-то образом сохранлись желания, рассуждения и запросы человека.

Возмутительно.

Оказывается, спустя столько лет, в течение которых он мне милостиво бросал крошки со стола, я ещё и что-то о себе возомнила, «как благородная».* (Отсылка к короткому диалогу из «Недоросли» Фонвизина, когда хозяйка на полном серьёзе возмущается, узнав, что служанка заболела и у неё температура, будто она благородная).

И то, что происходило после этого, навело меня на мысль, что, возможно, Теофиль или сдерживался те нсколько лет, которые мы с ним «были вместе», — или же сегодня был день открытий и я наконец-то узнала о Теофиле всю мерзость.

«Мне надоело, — визгливо заорал Теофиль, бросая грязную намыленную туалетную перчатку в ещё более грязную раковину на кухне, — я без конца помогаю тебе, а ты меня ещё и критикуешь*. (Во французской версии Теофиль использует фразеологизм „ломать сахар на чьей-то спине“, что на самом деле означает не критиковать кого-то, а сплетничать о нём. И да, французы, плохо знающий французский язык, к сожалению, не редкость, даже среди старшего поколения. Примечание автора) Ты никогда не довольна, тебе всегда нужно чего-то большего! Если ты такая сильная, разбирайся со всем одна, чтобы доказать вою силу!»

В кухне странным образом сочетались запах мыла и ароматы пены для бритья с запахом распаренной мокрой грязной тряпки, как будто показуха, которая так нравилась Теофилю, наглядно пробивалась наружу несмотря ни на что.

Это больше не был Теофиль.

Или это был не мой Теофиль, — но, наверное, мой не существовал никогда. А тот, котрый существовал на самом деле, был ничьим. И просто своим собственным, хотя я раньше почему-то никак не могла этого понять.

И, вполне возможно, этот безобразный и грязный старик, только что устроивший мне отвратительную сцену, не задумываясь о соседях, чьё мнение его волновало всегда и по поводу всего, и о том, что вообще-то я ждала ребёнка, причём от него, и был самым что ни на есть взаправдашним. Тот, ради кого я бросила всё и ради кого отказалась от нормальной жизни, и ради кого я терпела несколько лет очень многое. в том числе и его самого — ради того, чтобы однажды моя любовь победила.

Чуда не произошло.

И это чудо никому не было нужно, кроме меня.

И теперь я имела счастье лицезреть настоящего Теофиля, который всегда был рядом, но который спал до этого момента, и который только что проснулся.

И теперь, когда я увидела его пробуждение во всей красе, в глубине души я совершенно не удивилась.

Это была не его вина, с самого начала, а только моя.

Во время нашей переписки Теофиль ни разу не сказал, ни что собирается пригласить меня для первой встречи, знаменующей начало семейных отношений, ни о том, что любит меня. Он даже не говорил мне о том, что собирается пригласить меня во Францию как студентку, потому что настолько низко ставил меня даже тогда, что не счёл нужным сообщить мне, каким образом он хотел мной распорядиться, полагая, что влюблённая русская дура согласится на что угодно, лишь бы иметь счастье лицезреть его, хоть иногда, и если, допустм, он вчера вечером сообщил бы мне, как всегда, немногословно и вскользь, что я могу теперь приехать учиться во Францию, то уже через неделю максимум я с радостным визгом брошусь в самую крупную реку России, ведущую в Европу, чтобы добраться до загадочного и холодного прынча вплавь, пока он потешается над моей любовью, которую у меня никогда не хватало ума скрывать, даже по переписке.

Он никогда не давал мне понять, что ценит наши отношения и видит для нас какое-то общее будущее.

Да и вся переписка всегда, по сути, держалась только на мне одной; и когда среди десятка других анонимных иностранцев, написавших мне в день публикации моей анкеты, и которые переписывались со мной хоть и недолго, но нормально, я уцепилась за Теофиля мёртвой хваткой, боясь потерять его — и снова остаться одной, как обычно.

А те, кто унижается, не достоин уважения.

Равно как и те, на ком в отношениях лежит вся ответственность за двоих.

Вот только наркоману абсолютно без разницы, на что он похож и во что он превратился, потому что единственное, что имеет для него какой-то смысл — это доза.

Новая доза.

Доза нездоровой любви и нездорового, больного обожания, которое никто и никогда не ценил, не ласкал и не пытался сделать просто сильной, взрослой и уверенной в себе и в жизни любовью.

Наркоман не может прожить без дозы.

Никто из нас не может прожить без хлеба и воды.

Выходит, мы все наркоманы еды — или просто зависимы от того, что поддерживает нашу жизнь и от самой жизни?

Мало кто способен отказаться от того, что его деформирует и убивает, но и мало кто согласится добровольно отказаться от жизни, какой бы ужасной она ни была. Мы ведь так привыкли жить, не правда ли?

Карта двенадцать Марсельского Таро. Карта Повешенного.

Ты не видишь проблем, потому что…

Их нет.

Они далеко.

Они слишком близко от тебя.

Они в тебе.

Проблемы в тебе — но тебя уже давно нет.

Ты исчез, человек, ты деградировал, но даже не соизволил заметить это, верно?

Провизжавшись, новый Теофиль выбежал на негнущихся и по-старчески тощих длинных и дряблых ногах в коридор, узкий и заставленный огромными пыльными полотнами его же авторства, бережно обмотанными грязными холстами, чей цвет от многолетней пыли и грязи нельзя было разобрать и которые расползлись бы туманом при малейшем прикосновении. Несколько секунд спустя я услышала, как ключ поворачивается в замочной скважине.

«Я уже предупреждал тебя много раз, — сказал он, — теперь убирайся.»

Всё-таки надо было отдать ему должное, — с тех пор, как я забеременела, Теофиль время от времени угрожал мне, что бросит меня, так что, выходит, даже в этой безобразной сцене он повёл себя как джентльмен. Сначала предупредил, причём неоднократно, чтобы потом не было сюрприза.

И пока мой мир рушился, — на этот раз, как мне казалось, ужн бесповоротно и окончательно, я смотрела в оцепенении на его физиономию, постаревшую на добрый десяток лет, неприятную и выражающую какую-о тошнотворную смесь отвращения, благородной оскорблённости до глубины души, упрямства никогда не повзрослевшего злого мальчишки и боли во всех зубах, которые Теофиль всегда обожал чистить и лечить, говоря, что каждый зуб соответствует одному внутреннему органу.

Через несколько секунд у меня возникло подозрение, что я наконец-то поняла, что за незнакомый мне мужчина стоял в коридоре.

Какой-то незнакомый старик, достаточно страшный на вид, плохо выбритый и явно пренебрегающий гигиеной и слишком старый для своего возраста, похожий на злую старуху и с противным, злым и писклявым голосом. Вначале он любил, что я любила его, хотя очень часто его это смешило; но теперь и я, и моя любовь стали для него приевшимися и занимающими слишком много места, а главное — всё стало слишком серьёзным.

И он решил избавиться от нас.

Ему всё надоело, даже играть в самого сильного, его самая любимая игра.

***

И всё-таки, что же произошло, спрашивала я себя потом. А что, если на самом деле Теофиль просто притворялся злым, и хотел быть как можно более убедительным, чтобы защитить меня от чего-то, о чём он не хотел мне рассказывать? Помню, я такое видела в книгах и фильмах, когда кто-то расстаётся с кем-то для его же блага, чтобы от чего-то спасти и защитить, и чтобы любить его потом всю оставшуюся жизнь, не говоря об этом никогда. И, возможно, Теофиль на самом деле будет вечно любить меня, и если со мной что-то случится, он обязательно придёт ко мне на помощь.

Хорошие и умные книги фильмы не будут обманывать.

***

Прошла неделя.

Прошли две недели.

И однажды вечером Теофиль позвонил мне, чтобы сказать, что он получил пособие по рождению для будущего ребёнка. И он пригласил меня к себе.

Он хотел дать мне эти деньги, чтобы я ни в чём не нуждалась.

Он беспокоился обо мне и о нашем будущем ребёнке.

Он хотел пригласить меня в ресторан.

Кажется, неизвестная мне опасность уже миновала, и мы снова могли быть вместе, как раньше. А иначе он бы вечно следовал за мной невидимкой, обеергая ото всех опасностей и глядя на меня с любовью из-за кулис. Потому что мой благополучие и моя безопасность всегда были для него на самом деле важнее всего.

***

Прежде чем мы пошли в ресторан, я пришла к Теофилю домой и первое, что увидела, были голые пустые стены.

Стены, на которых я вешала салфетки, которые я вышивала для Теофиля, теперь снова были пустыми, и их покрывали только старые незаживающие шрамы, оставшиеся от давней ушедшей любви, белым по белому, а моих подарков на них больше не было.

«Теофиль, а почему ты снял все мои рисунки и салфетки?» — спросила я.

«Потому что я на тебя очень сильно разозлился, — ответил Теофиль с неожиданно проснувшейся злостью, правда, с уже гораздо более слабой, чем неделю назад, — когда ты ушла, я сразу же всё снял. А потом я думал, какая же эта девица всё-таки неблагодарная, я её приглашал на каникулы в Нормандию, по сравнению с другими эмигрантами, у которых ничего этого нет… И вдобавок она ещё и позволяет себе быть чем-то недовольной.»

Я ожидала при этой встрече, что Теофиль объяснит мне, от какой опасности он хотел меня уберечь, и что он попросит у меня прощения.

А вместо этого он… он… простил меня.

Не верю.

Просто поверить не могу.

И его лицо не выражало ничего, кроме удовольствия от того, что ему удалось сломать даже меня, — и, как он считал, поделом.

Две булки, уже высохшие и пахнущие подвалом, я съела сама (как выяснилось, Теофиль такое не ест, — очевидно, ему нужно точно знать, где была эта пекарня, откуда я принесла выпечку, а не где, наверное, я вытащила эту выпечку и где я таскалась сама, до и после этого, кто меня, эмигрантку-нелегалку, знает?) с чаем, который Теофиль мне приготовил.

Спитой чай в грязной кружке, буквально на донышке, — а специально ради меня чуть меньше, чем полбокала.

Чуть больше, чем крошечные полбокала черноватой спитой бурды, потому что Теофиль любил именно такой чай, — и уж точно не для меня стал бы менять свои привычки, пусть даже речь и шла всего лишь о чае.

Старая грязная кружка с тупо глядящими на меня цветами из начала двадцататого века, чёрная от чая внутри, потому что такой раритет нельзя мыть, спитой чай, потому что нормальный пить вредно, и очень много чая, как Теофиль никогда не пьёт, чтобы не нервничать.

Всё то, что я люблю к чаю, — разве это не доказательство любви?

Но то, что я давным-давно должна была отрезать от себя по живому, наконец-то отболело и отпало само.

Молодой здоровый организм, обладающий врождённым иммунитетом ко всякой грязи, не без труда поборол заражение, жалея то ли о пережитом заболевании, то ли о пережитых потерях.

Что-то закончилось.