Глава 8. Отвоёванное Рождество. Рождение Матери (Глава 8)

Без радости и удовольствия мы провели рождество перед родами.

С моим уже огромным животом мне было бы тяжело подниматься в церковь Сакре-Кёр, а всегда уставший Теофиль просто не хотел идти туда, и единственное, что мне удалось, — это ненадолго вытащить его на улицу.

Главное, — что в этот день и в последующую ночь я останусь у него, и даже не стану спрашивать разрешения. В ночлежке я тоже не стала ни у кого отпрашиваться, — просто предупредила, что я тоже буду праздновать Рождество, поэтому меня в это время там не будет. И плевать, что там ещё будет ныть по этому поводу Теофиль. Я заслужила покоя хотя бы на Рождество, не так ли?

Просто покоя в то время, когда все будут праздновать, гулять и запускать фейерверки, обниматься, целоваться и пить шампанское под открытым звёздным небом, поздравляя друг друга с Рождеством.

А на парижских улицах уже вовсю шли приготовления к празднику и люди праздновали тоже, и мне ничего не оставалось, кроме как любоваться со стороны на чужой праздник, которого у меня не было и которого, я уже знала. у меня точно не будет. Я невольно вспоминала, каким весёлым, счастливым, радостным и долгожданным был праздник Рождества раньше, по сравнению с этим, когда у меня было стойков впечатение, что я оказалась запертой с Теофилем в какой-то гробнице, куда издалека доносились звуки праздника живых, но никого живого не было.

После того, как Теофиль спросил меня примерно тысячу раз, не доставит ли потом проблем в «115» моё отсутствие в рождественскую ночь, мы по-быстрому поужинали и Теофиль лёг отдыхать перед сном. Вот и весь, собственно, праздник, ради которого я не осталась в материнском центре «Араго», хотя у меня, в любом случае, не было бы праздника ни здесь, ни там и везде было бы одинаково плохо.

«А ты действительно уверена, что они потом тебя не выгонят, когда ты вернёшься к ним завтра?» — без конца спрашивал Теофиль, беспокоясь за себя.

Я хорошо понимала, что он беспокоился исключительно за себя, и хотя для меня это не было сюрпризом, всё равно было очень неприятно.

Подумать только, утешать отца моего будущего ребёнка, что мне есть куда идти, чтобы не оставаться с ним рядом, что моё присутствие ему не грозит… В любом случае, я принимала все меры предосторожности для того, чтобы ни в коем случае не оказаться на улице, потому что не было ничего более неприятного, чем оказаться рядом с Теофилем слишком долго, и не было никого более мелочного, злого, тупого, боязливого за себя, занудного, въедливого, раздражённого и раздражающего, чем Теофиль, когда я задерживалась на его помойке больше времени, чем он изначально хотел мне позволить.

Вот только идти мне больше было некуда — и не к кому.

Ночлежка не в счёт.

Как оказалось, не остаться на улице оказалось гораздо проще, чем я могла себе представить раньше.

«Нет, никаких проблем не будет. Я скажу, что ходила на ночную службу по поводу Рожества. Моя соседка сделала то же самое, что я скажу, она пошла на мессу. Она тоже в материнском центре и тоже беременная.»

«Может, ты могла бы пригласить её к нам? — спросил Теофиль, достаточно утешенный, чтобы позволить себе подумать и о посторонних, которые в нормальное время совершенно не были ему нужны. Но от радости, что он не рискует оказаться под одной крышей со мной, он внезапно стал очень заботливым и предусмотрительным, в данном случае, — к моей соседке, которую он никогда не видел. — Может оказаться, что она совсем одна!»

«Да, она совсем одна, — ответила я, — она сама мне сказала. А я — нет. Я не одна, и именно по этой причине я и не собиралась приглашать её к нам.»

Вместо ответа Теофиль подчёркнуто глубоко и тяжело вздохнул.

Что означал этот вздох, я отлично понимала; я слишком ригидная и жёсткая, нужно, чтобы я больше времени уделяла тому, что мне не нужно и чтобы я была внимательнее к тем людям, которые в моей жизни не значили абсолютно ничего и которые, будучи на моём месте, меня бы попрсту не заметили. Умение жить и умение быть, которые никто и никогда, кроме меня самой, никогда не заметят, — а зачем? Потому, что ненужные люди вроде меня должны в совершенстве осваивать ненужные вещи? И на том месте, на котором я находилась, пустая философия Теофиля, рассчитанная на беззаботных людей, вроде него самого, уверенных даже в послезавтрашнем дне, не трогала и не впечатляла.

Не имеет значения. Чтобы гарантировать и справляться, надо быть твёрдым и устойчивым, как стена; о стену можно опереться, стена надёжно защищает, но стену не сдвинешь с места, не впечатлишь и не разжалобишь. У стены нет ни ушей, ни сердца, и она глуха не только к тому, чего она не хочет слышать, но и вообще ко всему. И нет более неблагодарного занятия, чем пытаться побить стену, потому что больно будет только тебе самому. А ещё — стена не умеет говорить, и она никогда не расскажет о тех шрамах, которые избороздили её в далёком прошлом и, белым по белому, никогда не заживут.

У меня был только один день для меня, вернее, одна рождественская ночь.
И даже будучи твёрдо уверенной, что магии нет и Деда Мороза тоже, я ещё смутно помнила те времена, когда магия была. И мне уже никогда не придётся — и не удастся — быстро бежать по лестнице, теряя по дороге хрустальный башмачок.

А что, казывается, нужно было, думала я, тогда, ещё в ранней молодости, в России, нудно было делать так же, как делали многие российские женщины, которых я совершенно искренне осуждала. Они искали себе за границей, да и вообще, не любви, а богатства и полного обеспечения.

И я уверена, что каждая из них и правда нашла себе дурака, который дал им всё даже не по первому требованию, а даже до того, как они вобще о чём-то заикнулись, и не удивлюсь, что их ещё и благодарили за то, что они милостиво приняли все эти дары. Значит, не нужно было думать и мечтать о любви, нужно было быть неприступной, гордой и злой, не давать спуску никому и побольше требовать и поменьше прощать, не боясь кары Божьей, которая и так выпадала всегда вовсе не тем и не тогда, кому и когда нужно было.

Потому что всё это — случайность.

И за мои надежды, любовь и доброту никогда не предвиделось никакой награды, кроме той ситуации, в которую я и правда впуталась сама. И если утверждение «если бы молодость знала...» и правда верное, то я бы сейчас исправила бы только одно. Вместо всех остальных я бы ценила и любила только себя одну. Потому что мы можем прожить без всего мира, но никогда не сможем прожить без самих себя. И потому единственное, что по-настоящему ценит и любит человек и что его по-настоящему интересует его всю жизнь, это он сам. Вот что мне нужно было понять — и никогда не допускать как единственную и самую важную ошибку.

Город был уже готов к празднику.

Город праздновал, и только я чувствовала себя какой-то щепкой, котрую бурное течение сначала кружит в водовороте и бросает во все стороны, а потом отбрасывает в сторону, в тухлую стоячую воду, где уже давно гниёт другой такой же мусор, прибитый к берегу равнодушным потом ещё раньше.

А город праздновал и был одет в разноцветные гирлянды.

Рождество приближалось.

Рождество шумное.

Рождество с весёлыми толпами.

Рождество невинное.

Рождество смешанное.

Рождество коммерческое, собранное из разномастных частей, одной из которых был праздник.
Рождество «поля чудес».

Рождество, котрое каждый видит таким, каким хочет видеть, и какой он сам.

Парижское рождество.

***

«Я решил, что мы не поедем на каникулы этой весной», — сказал Теофиль.

Матью уже родился и ему было почти три месяца.

Если бы мы поехали на каникулы, ему бы исполнилось четыре месяца там, в Барфлёр.

Он увидел бы что-то ещё и нечто гораздо лучшее, чем социальные отели, которые он видел с первых же дней жизни и из которых мы часто переезжали, — например, этот прекрасный дом с зелёной лужайкой перед ним, и огромный луг в цветах, и пляж и море, и все эти заросли вокруг дома. И ещё, я смогла бы давать ему первый прикорм с качественными и свежими продуктами, которые я купила бы для него у местных фермеров. Конечно, по факту, покупал бы Теофиль, но это нестрашно: куда ему, вечному одиночке, столько денег для себя одного, — и для предоплаты хозяевам дома он явно отдал не последную сотню евро. Значит, о ком-о ком, а уж о нём-то уж точно беспокоиться было нечего, даже в последнюю очередь.

«Но почему? Ты ведь уже подписал и отправил чек для аренды дома!»

«И всё равно ничто не обязывает нас туда ехать», — ответил Теофиль.

«И ничто не обязывает нас терять эти каникулы», — ответила я. Слово «мы» мне не нравилось уже очень давно, потому что я знала, что этим словом Теофиль называет сам себя. И если раньше я считала, что это просто несмешная шутка, его любимый речевой оборот, то теперь мне начало казаться, что это происходит от того, что Теофиль не считался ни с кем, кроме самого себя. Наверное, потому, что у него были деньги и он платил за всё. И никаких каникул у нас, — меня и Матью — не будет, если они, Теофиль, так решили. Значит, передо мной стояла очень важная задача, которую нужно было решить срочно, — я должна была их переубедить.

Но с другой стороны была я вместе с Матью, и я твёрдо решила бороться для нас до конца, чтобы у нас были каникулы. Особенно для Матью, потому что я была уже взрослая и отлично знала, что именно я бы потеряла, а ребёночек был ещё слишком маленьким, чтобы понять, что именно предстоит потерять именно ему. И я была готова на всё, только чтобы у него не было этой самой первой потери, о которой он, разумеется, никогда бы потом не узнал и которая никак бы не отразилась на его дальнейшей жизни. В три месяца, к счастью, ещё ничего этого не понимаешь, но я точно знала, чего в жизни моего ребёнка быть не должно — а что именно ему принадлежит по праву. Потому что какая бы у нег ни была жизнь впоследствие, но такое прекрасное и волшебное начало терять было просто недопустимо, особенно после ночи в материнском центре после выписки из роддома, ещё одной ночи в социальном отеле и маленьком номере в другом.

«Это правда, там будет очень хорошо, — вздохнул Теофиль, — и для Матью это было бы просто идеально...»

Кажется, у меня всё могло получиться даже проще, чем я думала, — однако выражение лица Теофиля, несчастное и упрямое, на котором просупали те же самые хорошо знакомые и ненавистные черты злого недоросля, ясно давало понять, что мне придётся как следует повозиться, чтобы всё получилось так, как было нужно нам.

«И если ты всё это так хорошо понимаешь, почему ты тогда не хочешь, чтобы мы поехали на каникулы?»

Так, сейчас главное — разговорить его. По крайней мере, теперь он будет просто обязан что-то ответить; они-то сами с собой говорить не могут, хоть и любят друг друга! Лишь бы не сорваться, главное — никак не показывать ему ни намёком, какое чувство теперь пришло нра смену моей любви, над которой он раньше так любил посмеяться. И вообще, сейчас не до смеха, ни над чем: я должна бороться за наши каникулы — и победить, окончательно и бесповоротно. И я смогу полностью раслабиться только тогда, когда мы вместе сходим купить билеты, потому что в случае чего ему будет просто лень пойти и сдать билеты обратно.

«Потому что я уссссттттааааалллллл...» — простонал Теофиль умирающим голосом.

Тьфу! Я подготовилась к солидной и серьёзной битве за своё, за наше с ребёнком, а причина, вернее, повод, оказались до безобразия примитивными, и я не услышала абсолютно ничего нового. Именно из-за этого я расслабилась и допустила серьёзную стратегическую ошибку.

«Я знаю, что ты „уссстаааал“, это не новость. Для этого как раз и есть каникулы, чтобы отдохнуть. И усталость не может быть поводом для того, чтобы лишить ребёнка каникул!»

«Я не хочу ехать на каникулы с кем-то агрессивным, вроде тебя, — простонал Теофиль свой последний аргумент, — ты очень сильно изменилась, с тех пор, как получила негатив из Комиссии и как родился Матью...»

Ах, ты, агресивные тебе, Теофиль… А как насчёт «тупой и агресивной» Шарлотты, которая тебя чуть ли ни полностью содержала и от каникул с которой ты не отказывался никогда? Конечно, она имела право быть какой захочет, потому что у неё были деньги; но сейчас, я хорошо понимала, про это говорить было никак нельзя. Потому что Теофиль был нам нужен.

Ты мне за всё это ещё ответишь, Теофиль. Я тебе обещаю. И ты не умрёшь, пока не узнаешь во всех подробностях, за что именно ты расплачиваешься. Наслаждайся последними моментами своей власти, потому что потом у жизни для тебя закончится весь десерт, а то и даже кусок сухого хлеба, а сейчас мне пока ещё надо будет тебя уговаривать. И я тебя уговорю обязательно, я пообещала это своему ребёнку.

Я представила себе другие сцены и чувствовала, как странно смешивались одновременно чувства ненависти и любви, которые никогда и ни за что ни у кого не должны были смешиваться.

Матью в большом и красивом просторном доме.

Матью на каникулах.

Матью на зелёной лужайке в окружении цветуших белых ромашек.

Матью на пляже, я держу его на руках и медленно захожу в прибрежные волны.

Только для тебя, Матью.

Потому что я люблю тебя.

И я уже ненавижу тебя, Теофиль.

И я обещаю тебе, что моя ненависть к тебе будет не такой смешной, неуместной и бесполезной, какой была моя любовь. И ничего твоя уходящая жизнь не сможет против наших, начинающихся.

***

Мы в поезде.

Теофиль курит в тамбуре поезда, а Матью у меня на руках внимательно смотрит на пробегающие за окном пейзажи.
Поезд уже проехал болота Карентана.
Я пытаюсь представить себе саму себя, какой я была в самом начале, но у меня ничего не получается. Но ведь всё-таки я чущестововала, только память отказывается сообщать мне что бы то ни было, кроме того, что это уже давно прошедшее время.

Теперь я принадлежу к прошлому.

Удобно сидя у меня на руках, Матью улыбается и весело звонко гулит, когда солнечный луч падает на его пухлое личико.

***

В Барфлёр со временем, кажется, ничто не изменилось.

С лёгким скрипом Колесо Судьбы снова повернулось, вернее, слегка сдвинулось с места, и время шл к великим переменам. Но никто и ничего не услышал, убаюканные и успокоенные вечной жизнью, шумом волн, сном, в котором по-прежнему продолжаешь видеть Солнце, и криками чаек.

А здесь, на берегу, океана, всё было по-прежнему безмятежным, беззаботным и радовалось каждому дню. Всё живое наслаждалось жизнью, и старые кусты гарани под окном на подоконнике, казалось, улыбались в лучах ясного Солнца.

«Всё бывалое — один небывалый царский сын», вспомнились мне слова из стихотворения.

Жизнь проходит.

Иллюзии.

Каникулы.

И мир был зелёным.

И время каникул проходило, размеренное и спокойное, хотя очень многое изменилось. Теперь мы приезжали на каникулы с маленьким ребёнком. Мы ходили повсюду только вместе с ним, заботились о нём и ухаживали за ним, и мне казалось, что понемногу мы начали ставить его между нами. В любом случае, младенец был просто идеальным предлогом для того, чтобы мы с Теофилем окончательно расстались и чтобы он оставил наконец попытки медленно зажать меня с болезненными тихими стонами где-нибудь в углу, примерно раз в неделю; и пусть он и правда верит в ту глупость, что семьи разбиваются с рождением ребёнка, мне было абсолютно всё равно, что и о ком он подумает. У нас никогда не было семьи, и не было на свете ни одной семьи, которую разбило бы появление ребёнка, потому что он только лакмусовая бумажка, которая явно показывает то, что и так уже было до его появления, но что очень умные взрослые предпчитали не видеть или для чего искали виноватого.

В любом случае, я выиграла каникулы и очень была этому рада. Мой ребёнок их заслуживал, прежде всего. И пусть Теофиль по-прежнему ухаживает за собой, проводит в постели по полдня и стонет из-за чего-то очередного, — меня это совершенно не волновало. У меня был Матью, а у Матью была я.

«Всё-таки мы могли делать очень много чего, пока он не появился на свет, а теперь с ним мы это делать уже не может, — начал один раз Теофиль, — например, теперь прежде чем пойти гулять, нужно одеть его, положить в коляску, взять упаковку подгузников, молоко, воду, бутылочку… Раньше всё было гораздо проще...»

Но я отлично понимала, что Матью был там совершено ни при чём. И, как бы это странно ни звучало, он вообще ничего не изменил. И проблема была вовсе не в коляске и не в том, что младенца вообще-то нужно одевать перед прогулкой.
Теофиль устал. Ему нужно было отвлечься на что-то совершенно другое, и при случае с кем-то другим, помимо самого себя. И говоря о переменах, которые всегда приходят с рождением ребёнка, он пропускал тот факт, что очень многое мы не делали уже давно, и задолго до появления на свет Матью.

Теофиль всегда предпочитал жизнь и любовные отношения «на десерт», а я подала ему «настоящую» жизнь и мешающе серьёзные отношения, вдобавок приправленные неромантичными и жизненными проблемами, которые ему всегда претили, особено со мной, потому что требовали о него то, чего он не хотел давать и чего у него попросту не было от рождения. Он никогда не хотел ни каких-то прблем, в том числе и своих, ни жизни, разделяемой с кем-то. Только хорошие и приятные моменты, несколько улыбок в кафе над чашками кофе, вот и всё. А Матью был ещё слишком маленьким, чтобы быть чистым и исключительным удовольствием, к тому же, отношения отца с сыном никогда не будут и близко похожи на отношения с любовницей, с которой жизнь свела его на небольшой промежуток времени.

«Я и так хорошо со всем этим справляюсь, — ответила я, — как я делаю это всегда».

«На самом деле, я боялся, что он не даст мне спать и отдыхать, но… всё нормально, да. Ты хорошо ухаживаешь и следишь за Матью».

Скорее уж я хорошо ухаживала за Теофилем, подумала я с раздражением.

Для него ничего не изменилось, и даже с рождением ребёнка на самом деле не изменилось абсолютно ничего. И даже если были какие-то неудобства, я устраняла их достаточно быстро, чтобы он смог их даже заметить.

«Если ты помнишь, это я занималась им в Париже. И это всегда была я, — и в Париже, и в Нормандии тоже.»

Очевидно, Теофилю совершенно не понравилось это замечание, пэтому он решил раставить все точки над «Ё».

«Ноэми, когда я пригласил тебя на каникулы, я скзаал тебе, что еду в Нормандию, чтобы отдыхать, иначе мы могли бы так же хорошо остаться в Париже. И теперь ты выкобениваешься против меня? Так дело не пойдёт!»

Как обычно, Теофиль не заметил никого, кроме самого себя. Это он меня пригласил, это он должен отдыхать, он мог бы остаться в Париже, и это он диктует условия. Потому что чтобы стать «большим и сильным», не нужно быть ни накачанным, ни благородным, ни достойным, ни прекрасным рыцарем. Достаточно просто найти кого-то, кто прочно стоит на социальной естнице даже ниже, чем ты сам, и платить повсюду за двоих, и ты сможешь попирать весь мир у твоих ног, радуясь тому, что у тебя есть власть над тем, кто ещё больший неудачник и ничтожество, чем ты сам.

Проблемы, когда их не хочешь, можно выставить за дверь.

Можно также не отвечать по телефону и не открывать дверь, если захочешь, и тогда в Париже и правда очень хорошо. А нам с Матью в Париже было плохо.

Вот только, — я знала, — такой расклад продлится уже совсем недолго. А знал Теофиль про это или нет, было неизвестно.
Пока же Теофиль был отлично осведомлён о моей полной зависимости от него и, возможно, втайне жалел о том, что вечно так продолжаться не может, хотя на словах он больше всего на свете мечтал о моей состоятельности и самостоятельности.
С рождением ребёнка, должно быть, многое и правда изменилось: я стала гораздо менее раздавливаемой, чем раньше, и менее очаровательной, и это не могло нравиться Теофилю. И вообще, женщина с ребёнком — это уже не одинокая и безумно любящая любовница, у которой есть только один интерес — урвать как можно больше времени рядом с предметом обожания, да и самого обожания Теофиль больше не чувствовал, и что-то ему подсказывало, что теперь это уже навсегда и прошлого уже не вернуть.

У каждого в жизни есть свои приоритеты.

Я любила своего ребёнка и любила Нормандию.

И Матью тоже имел право на каникулы, чуть ли не даже больше, чем я.