Глава 9. Каникулы наизнанку и права в подачку (Глава 9)

«Про все писать — не выдержит бумага,
Все — в прошлом, ну, а прошлое — былье и трын-трава, — Не раз нам кости перемыла драга — В нас, значит, было золото, братва!»

Владимир Высоцкий.

Ночью мы спали с открытым окном на пологом потолке, и иногда я просыпалась из-за непревычного свежего воздуха с моря и из-за ветра с просторов, дувшего с близкого берега. Наш дом находился совсем близко от пляже, которые, плавно переходя один в другой, словно брали выступающую в море сушу в кольцо, окружая её с трёх сторон. По ночам глухо шумело море, — должно быть, там, на берегу и ближе к океану, по ночам ветер крепчал и становился холоднее, пока деревня спала, почти полностью погружённая в ночную темноту.

Запах водорослей и морской воды долетал вместе с холодной и солёной водяной пылью. И даже ночью белые барашки морской пены, невидимые в темноте, мчались по крутым верхушкам волн.

Иногда Матью, которому только что исполнилось четыре месяца, просыпался по ночам с хныканием. Я сразу же вставала, чтобы дать ему подогретую бутылочку с молоком, которая была приготовлена и укутана в тёплую ткань и дожидалась своего часа рядом с его кроваткой с вечера, и наевшись, он снова засыпал с соской бутылочки во рту. зачастую Теофиль даже не успевал проснуться, но иногда я слышала в полумраке его протяжный тонкий и раздосадованный стон и он начинал ворочаться, что означало, что он всё услышал и уже готов проснуться. В таких случаях я продолжала заниматься Матью, делая вид, что ничего не заметила. В любом случае, мой ребёнок был гораздо важнее, чем испорченный день, который мне потом мог испортить Теофиль. Да и что он мог нам сделать?

Постепенно и незаметно связи создавались и становились прочнее, и не только между мной и Матью, но и между Матью и Теофилем.

И хотя Матью был ещё младенцем, но он уже был далеко от себя самого новорождённого; он гулил, играл и смеялся, хорошо узнавал знакомых людей и очень любил играть. Теофиль, проводивший рядом с ним во время каникул достаточно много времени, начинал привязываться к нему тоже. Мы фотографировали его на лужайке, поросшей ромашками, и Теофиль сделал множество фотографий первой «взрослой» еды малыша, — мелко раздавленная малина, смешанная с детской смесью до консистенции пюре.

Жизнь с маленьким ребёнком всегда предполагает существенные сдвиги во времени, когда — иногда или зачастую — делаешь совсем не то, что хотелось, или то, что и собирался, но совсем в другое время, когда это будет возможно с ребёнком, и это независимо от того, на каникулах вы или нет. Теофиль совсем не обрадовался такой перемене в своей жизни, потому что хоть я и продолжала заботиться о его сне и отдыхе и больше времени проводила с Матью, а не с Теофилем, не мог не заметить, что эти перемены коснулись и его тоже. Но в большинстве случаев он или просто стонал или вздыхал, глядя на ребёнка. Но Матью был ещё слишком маленьким, чтобы понимать всё это, и больше всего ему хотелось есть, играть, просыпаться и спать тогда, когда ему это хотелось, а не когда это было удобно одному взрослому человеку.

У меня были обязанности, — прежде всего, соблюдать договорённость с Теофилем, при учёте которой, собственно, мы и поехали на каникулы. Если бы я ещё тогда, в Париже, не согласилась бы с требованиями, выдвинутыми Теофилем, никаких каникул просто не было бы, и Теофилю по-прежнему было бы хорошо в Париже.* (игра слов: в некоторых случаях в различном контексте слово «хорошо» может означать и «так же», или «с тем же успехом». Примечание автора.) Надо было, чтобы я защищала сон, покой и отдых Теофиля от Матью, — иначе каникулы очень серьёзно сократились бы, и «сокращение», возможно, случилось бы на следующее же утро после моего первого несоблюдения договорённости. Вот почему, когда Теофиль собирался идти спать, я сразу же выходила с Матью в коляске, чтобы погулять бесцельно по деревне.

Надо, чтобы я смог спать и отдыхать, говорил Теофиль, иначе каникул не будет. И мне казалось, что тебе достаточно уже просто быть в Нормандии.

Под конец прогулки с Матью я не особенно торопилась вернуться домой. Почти всегда была очень хорошая погода, и вдобавок я никогда не знала точно, когда Теофиль проснётся. Как я уже знала, когда он ложился, то никогда не засыпал сразу; ему сначала надо было набить трубку, закурить, потом выбить трубку, прокашляться, потом снова закурить, дождаться, пока трубка начнёт гаснуть, после чего положить её в пепельницу, где она будет чадить, и только потом он будет собственно спать. А после того, как Теофиль проснётся, ему ещё надо будет ещё полежать и, похоже, отдохнуть после пробуждения. А видеть ещё не полностью, по нашей вине, проснувшегося Теофиля и вдыхать смрад холодного сгоревшего табака мне совершенно не хотелось.

И если бы мы случайно нарушили его обряд, сложившийся ещё в Париже и существующий уже многие годы, для возвращения в Париж завтра же утром этого было бы недостаточно, а вот для испорченного остатка дня этого хватило бы сполна. Поэтому мы с Матью подолгу стояли около цветочного магазина и разглядывали кусты герани на продажу.

Каникулы стоили для Теофиля дорого, и не только в плане денег.

Один раз, когда Теофиль спал, мы вышли как обычно погулять, и в этот момент начался проливной дождь. Мы стояли под навесом цветочного магазина, который защищал цветы, выставленные рядом с троттуаром, и смотрели на дождь; пахло морем, свежестью и мокрой листвой. Куда-то налево от магазина находился большой парк, который мы так никогда и не видели, но мимо которого, если верить карте, очень часто ходили, когда шли в магазин; хорошо было бы потом всё-таки найти этот парк, чтобы пойти туда вместе с Матью.

Когда дождь закончился, мне казалось, что он шёл достаточно долго для того, чтобы мы смогли вернуться домой; но всё равно в случае чего терпеть Теофиля было бы гораздо хоже, чем прогулка под дождём. Главное, чтобы Матью не заплакал, когда мы вернёмся, и чтобы Теофиль отдохнул после сна, — и я поймала себя на мысли. что такие каникулы мне совсем не нравятся. А других, к сожалению, не было, — и, я знала, не будет никогда.

Мимо нас проезжали машины; прохожие, которых было больше, чем я ожидала увидеть, шли под дождём, одетые в дождевые плащи или под зотом; пары с детьми шли куда-то, скорее всего, с пяжа или в ресторан, шутили, смеялись и весело переговаривались между собой.

"… я уже замок вырыл наполовину, когда меня краб чуть не укусил, представляешь?" — говорил какой-то проходящий мимо мальчик.

«Да врёшь ты всё, крабы не кусаются! И вообще, мой замок был гораздо лучше, чем твой!» — ответила ему сестрёнка в ярко-красном дождевом плаще и жёлтых резиновых сапожках.

«Дети, мы сейчас идём в ресторан, какое меню будете выбирать?» — спросила мать, держащая дочь за руку, в то время как старший сын, которому на вид было года четыре, держал за руку отца и помахивал свободной рукой с синим пластиковым ведёрком.

«Пап, паааап… А можно выбрать меню для цветов тоже?»

Мы вернулись домой сразу же, как только дождь закончился.
Теофиль к тому времени уже проснулся и сидел со своей работой за столом на втором этаже.

Судя по всему, он хотел бы, чтобы мы с Матью погуляли ещё подольше, чтобы он смог спокойно работать, но когда я села с ребёнком на кровать, он только вздохнул снова и ничего не сказал.

«Где вы были?» — спросил он.

«Мы прогулялись по Барфлёр. Сначала мы были на пристани, а потом пошёл дождь. Мы ждали около цветочного магазина, пока он пройдёт. А ты поспал?»

«Ну, да. Сначала я покурил, а потом уснул. Здесь хорошо, — нет шума, только когда изредка хозяин приезжает работать на поле.»

Внезапно Матью начал капризничать и хныкать. Наверное, он устал во время прогулки и теперь хотел на ручки и отдохнуть; есть он точно не хотел, потому что на нашу вынужденную прогулку я брала с нами бутылочку тёплого молока.

«Успокой его, я не хочу слышать, как он плачет», — недовольно сказал Теофиль.

«Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я снова пошла с ним погулять?» — спросила я. После долгой и скучной прогулки под дождём, которая до смерти надоела и мне, и Матью, перспектива новой прогулки меня совершенно не радовала.

«Если будешь выкобениваться против меня, я тебя брошу», — незамедлительно отреагировал Теофиль.

Воцарилось молчание, и даже в наступившей полной тишине было чт-то настолько говорящее, что мне казалось, будто если я прислушаюсь, то услышу ясные, хотьи еле различимые слова. А если бы… если бы с самого начала… С того самого злополучного момента, когда я была готова на всё только для того, чтобы со мной продлжали хотя бы просто переписываться, и всегда во всех отношениях, и с мужчинами, и с женщинами, предпочитала, чтобы бросили меня, вместо того, чтобы бросать самой и обрывать ненужные мне отношения, чтобы больно было мне, а не другому. Делать больно другому не хотелось — а саму себя никогда не было жалко.

Есть очень много вещей, которым книги не учат, и которым не научат никогда, потому что нет хороших книг, учащих откровенному сволочизму; ему должна учить жизнь, чтобы была возможность превратить абстрактный сволочизм в жизненную стойкость и безапелляционную твёрдость.
И жизнь не учит человека любви к самому себе чьей-то получаемой нами любовью, а только иссушением этой же любви в нашей жизни. И когда человек поймёт, что его жизнь стала выжженной пустыней, он отправится на поиски другой земли.
Но это будет уже совсем другой человек. И создать его может только сама жизнь, книги перед таким бессильны.

Всё так же сидя на кровати, я делала вид, что занята массажем ножек Матью, который, скорее всего, хотел просто побыть дома, в тепле и покое, чтобы мы больше никуда не выходили и чтобы никуда не ехать и нигде не гулять. Потом он захотел грудь, доверчиво пососал и уснул, тычась в ореолу и спокойно посапывая во сне. Конечно, бросить Теофиля и расстаться с ним навсегда было бы самой лучшей идеей и ничего другого он не заслуживал, но проблема была в том, чтоу меня ещё не было своих денег. Документы уже были, оставалось только решить вопрос с раздельныой записью в «семейной кассе» для того, чтобы мы не получали чать наших денег, причём несправедливо маленькую, из рук Теофиля, а напрямую от «семейной кассы», — и полностью. А мне, как матери-одиночке, полагалось свсем не так уж и мало, по крайней мере, уж точно больше. чем те крохи. которые нам из милости выдавал Теофиль, упиваясь своим могуществом. Но для этого нужно было вернуться в Париж, — и для того, чтобы сделать раздельную декларацию, ни присутствия Теофиля, ни тем более его согласия не было нужно. Мать-одиночка, которая рассталась с отцом своего ребёнка — что может быть более привычным и естественным?

«Вот это и есть настоящая любовь, в твоём исполнении», — скзаала я спокойно, и мне показалось, что эта фраза прозвучала, как подписанное окончание всего.

Тут же память услужливо подкинула мне пошлую фотографию, случайно найденную в интернете, — улыбающаяся карикатурная голова чернокожего мужчины, котрый высовывает неестественно длинный язык, и на кончике которого прилипли трусы-«семейники». «Холостячок, достаточно игривый», — так называлось это великолепие.

В этой истории смеялась не я — но «семейники» определённо потеряла я сама. И если бы ещё только это. Потерянное бельё можно забрать себе снова — или прикрыть изъян чем-нибудь другим, старательно делая вид перед самой собой, что всё идёт по плану и именно так и было задумано.

«Это не имеет никакого отношения к любви, — ответил Теофиль уже нормальным голосом, будто и не он угрожал мне несколько минут назад, — если я всё делаю для тебя, я записал тебя в „семейную кассу“ вместе со мной, я сделал все необходимые процедуры для тебя, я заплатил за твою учёбу во Французском Альянсе, чтобы ты смогла остаться здесь, и ты выкобениваешься против меня, я тебя брошу, и выбирайся тогда сама!»

Только теперь ситуация уже изменилась.

Изменилась жизнь, изменились мы сами.

И теперь уже был Матью.

Маленький ребёночек, который буквально спас меня и благодаря которому я смогу остаться во Франции. Мой ребёнок, который ещё ничего этого не знал и не понимал.

«Выбираться самой и, может, уехать отсюда? — спокойно спросила я, но всё-таки вызывающим тоном, для себя с удовольствием отметив, что Теофиль совершенно не ожидал того, что я вообще хоть что-то смогу ему ответить. — Хорошо, я согласна. Хоть завтра. От тебя потребуется только подписать мне разрешение на выезд с ребёнком за границу, и ты никогда меня не увидишь, обещаю. Писать письма и просить у тебя деньги я тоже не буду.* (Ноэми ещё не знает, что одному из родителей не нужно разрешение другого для выезда из Франции с ребёнком за границу. Проблема может возникнуть только в том случае, если оставшийся родитель сделает официальную письменную оппозицию на выезд несовершеннолетнего ребёнка за пределы страны, но герои про это не знают. Примечание автора). Конечно, было бы проще, если бы ты и правда бросил меня во время беременности, как ты так любил тогда угрожать мне; так я уехала бы из Франции и родила бы в России, и у тебя не было бы возможности признать ребёнка, более того, ты бы его даже никогда не увидел. И, кстати, я хорошо помню, что сделал всё для того, чтобы Матью получил французское гражданство, но это и твой ребёнок тоже. Так что мне не за что тебя благодарить, ты просто сделал то, что был обязан сделать, как нормальный отец, даже не замечательный и не просто хороший. Это было нормально, Теофиль, то, что ты всё это проделал один, понимаешь? За такое просто никому, кроме тебя, не пришло бы в голову ожидать благодарности.

Нормальные женщины никогда не балуют мужчин — а нормальному мужчине никогда и в голову бы не пришло избаловаться.»

«Ну, ладно, ладно, — начал Теофиль, немного помолчав, — когда мы вернёмся в Париж, многое изменится.»

«А что именно?» — спросила я.

«Ты начнёшь очень многое делать сама, чего раньше ты не делала».

«А я-то думала, что ты мне хотел пообещать, что наконец-то будут перемены к лучшему, — ответила я, — потому что плохое мне уже надоело».

Наверное, до Теофиля совершенно неожиданно и пока ещё смутно дошло то, что под плохим я подразумевала его самого, но с того пьедестала, на который он сам себя воздвиг и после многих лет моего поклонения казалось ему каким-то иллюзорным и неприемлемым, словно это сказал кто-то другой, а не я.

А где-то в глубине моего сознания начал пробуждаться дикий первобытный предок, который сначала создавал себе божка по образу неоднократно виденных им богов… А потом сам же возвращал их в прах, из которого они появились.

Потому что и первобытник с дубиной, и я сама были созданы по образу и подобию своего единственного Бога.

***

Каникулы продолжались.

В обед мы пошли в ресторан.

Полдень в «У Бюкь» с красным вином, играющим рубинами, и красными салфетками. Красные солнечные зонтики скрывают обманчиво нежаркое Солнце, выглядывающее из-за туч.

Мы продлили каникулы ещё на три дня. И вместо того, чтобы уехать после-завтра, мы останемся ещё почти на неделю.
Удача — как раковина, подобранная беспечными руками на пляже; они бездумно раздавливают её после того, как был услышан долгожданный и загадочный шум моря в её глубинах.

Спустилась ночь.

Мы спали с открытыми окнами, и лёгкий свежий ветер дул в открыое окошко на потолке.

Ночь.

Сон.

Тихо, на бархатных лапах, крадётся ночь.

С другой стороны бухты Барфлёр в форме полукруга часы на церкви Сен-Николаса пробили новый час, разразившись живым монологом, и в его помолодевшем, вибрирующем бронзовом голосе зазвучали ноты старой, давно забытой песни, перемежающиеся отголосками каких-то чужеземных наречий. Сейчас ночь, сейчас время говорить, не молчать, чтобы наконец высказать всё, что накопилось за прошедшие столетия! И, отвечая на этот долгожданный призыв, снова вернулись те, кто ушёл давным-давно или лежит на маленьком кладбище Барфлёр, и море, возвращающее своих мертвецов, глухо шевелилось и ворчало в темноте, обдавая берег холодными брызгами.
А старые часы всё продолжали звонить, словно призывая кого-то, кто был слишком далеко, чтобы услышать и успеть вернуться, в то время, как давно ушедшие уже спешили на зов, поднимаясь на пологий галечный берег, над которым денно и нощно несли караул памятник в память всем погибшим в море и каменное распятие.

Свернувшись клубочком и лёжа на спине, я спала и мне снилось, что я в воде и плаваю, прежде чем мне не начало сниться, что это просто сон. В моём сне море начиналось посреди суши, без конца и берегов, и оно меняло цвет даже без Солнца.

Лёжа в своей кроватке, окружённой изнутри мягкой яркой тканью и одетый в тёплый костюмчик с надписью «где моя морковка?», тихо и безмятежно спал Матью. Вдыхая свежий прохладный морской воздух, он видел во сне странных доисторических существ, которых видели его далёкие предки, прежде чем нарисовать их на стенах своих пещер.

Лёжа рядом со мной, Теофиль видел во сне большую парижскую улицу. Мы гуляем вдвоём и я держу его под руку. как раньше; стоит прекрасная солнечная погода и порывы ветра сбрасывают нам под ноги цветы и ветки герани. Мы их собираем, чтобы потом посадить на балконе у Теофиля.

«Это цветы, которые упали с неба», — сказал кто-то из нас во сне. Мы смеёмся и подбираем ветки герани-плюща, которые падают сверху, из небесных садов.

А потом что-то произошло.

Был ли это робкий шорох снизу, из тёмной кухни, за окнами которой простиралась ночь, где кто-то торопливо и бесшумно проскользнул за окнами в темноте? Или в открытые окна донёсся шум со стороны моря, искажённый нашими снами?

Я проснулась, потому что Матью проснулся и заплакал; в тусклом свете фонара, горевшего на улице за окном, я смутно различала его кроватку, белевшую в темноте, и светлый бесформенный шар — его готовая бутылочка, тепло замотанную в плотную ткань, чтобы не остыла. И там, внутри этого кокона, я хорошо знала, в бутылочке с весёлым рисунком была детская смесь,- тёплое и сладкое, густое молоко.

Ещё минута, и соска подготовленной бутылочки аккуратно войдёт в маленький нежный ротик, проснувшийся и хнычущий в маленькой детской кроватке. Хорошо было бы, конечно, взять ребёночка на руки, сесть с ним на подоконник в алькове, спиной к окну, за котором холодн, темнота и ночь, и когда снова, как в первые дни своей жизни, ребёночек снова во всём космическом пространстве будет видеть только меня, появившуюся тёплым светлым пятном из темноты, — и там, в тепле и уюте, дать ребёнку покушать, а потом поцеловать его, приласкать, вдохнуть его родной и нежный тёплый запах, а потом, когда он поест и снова уснёт, осторожно положить его в кроватку. И после бутылочки ещё немного дать ему грудь, чтобы приласкать и согреть, чтобы ночь не была больше такой одинокой в уютной маленькой кроватке.

Жаль только, что всё это не представлялось возможным, — и причина лежала на этом же этаже в этой же комнате, на общей двуспальной кровати, готовая в случае чего немедленно разразиться злобным и противным тонким стоном, сопровождаемым ёрзанием и ворочанием, грозящими перерасти в упрёки и не прошенные никем комментарии.

Хотя я проснулась, встала и дала Матью бутылочку очень быстро, а потом так же быстро уложила его обратно в кроватку и убедилась, что он тут же заснул, снова сытый и сонный, и при этом старалась не шуметь, я поняла, что Теофиль тоже проснулся. Я слышала, как он стонет и шевелится в постели, хотя я даже не включала свет; мне совершенно не хотелось, чтобы потом Теофиль счёл себя обязанным испортить мне весь день только из-за того, что ночью его разбудили. Скоро останется только один день и каникулы закончатся, и я ни за что бы не позволила испортить его, особенно тогда, когда последние минуты уже были сочтены.

Всё шло как обычно; Матью выпил всю бутылочку и снова заснул, не выпуская из ротика соску, коорую я сама осторожно освободила и поставила пустую бытылочку на пол, рядом с его кроваткой.

«Тяжело всё-таки, когда он просыпается вот так, это даже хуже, чем в Париже!» — тихо сказала я сама себе, имея ввиду, разумеется, то, что с тех пр, как Матью родился, мы никогда не оставались у Теофиля на ночь, что меня несказано радовало: мне не приходилось день и ночь оберегать его сон и покой, и можно было спокойно ухаживать за ребёнком, не думая о ком-то ещё, помимо малыша.

Я поняла, что несмотря ни на что, все каникулы и всё, я делала и днём, и ночью, так или иначе крутилось вокруг Теофиля. Конечно, я очень хотела эти каникулы и мечтала о нх, но для себя и для своего ребёнка, а Теофиля было слишком много; и здесь, к сожалению, от него некуда было уйти: Париж был далеко.

«Вот, так всегда, ты никогда не довольна! — начал Теофиль, как будто ожидал только этого и наконец дождался. — Вот поэтому я и не хотел, чтобы мы поехали на каникулы! Я знаю, каково это, быть рядом с тобой много дней подряд! Какой я всё-таки придурок, что организовал эти каникулы!»

«Что вообще произошло? — разумеется, я не понимала ничего, всё происходяще казалось мне просто каким-то плохим сном. — то правда, когда Матью просыпается несколько раз за ночь, это хуже обычного, мне кажется, что это происходит чаще, чем в Париже. А если ты не выспишься, ты потом испоганишь весь следующий день.»

«Это не он разбудил меня, я спал, а ты задела стул». — судя по всему, Теофиль нашёл единственного виновника всему, и к тому же привычного.

«Извини, я не вижу в темноте». — я думала, что этим всё и закончится, но, судя по всему, это было ещё только начало.

«Если ты не видишь, открой зенки, я купил тебе очки, два раза, потому что первый раз ты их разбила! Я был твоим братом, твоим любовником, твоим отцом, а теперь мне надоело! Мне надоело быть твоим отцом!»

Лёжа на левом боку в лёгком полумраке, я слушала Теофиля, лежащего у меня за спиной. У меня раньше возникали смутные подозрения по поводу того, что, возможно, Теофиль меня уже не переносит, но я даже представить себе не могла, до какой степени. И с каких пор он видел меня вот так, я могла только догадываться, внимательным и критичным взглядом он подмечал всё то, что стало для него воплощением всего самого отвратительного в женщине, что стало бы милым, любимым и прекрасным только для любящего мужчины. А любящие и нелюбящие отличаются между собой ещё больше, чем день и ночь. Я также чувствовала, что Теофилю просто жизненно необходим скандал,- причём на двоих. Или, может, он тоже хотел того же, чего и я, — вернуть время назад, чтобы мы с ним никогда не познакомились и никогда не встретились, а это, к сожалению, было невозможно. Теперь ему оставалось только бессильно ненавидеть меня, в том числе и за тот факт, что я очень любила мороженое и на которое он мне давал карманные деньги.

«Вот и всё, теперь ты взрослая», — прошептал внутренний голос.

Матью поел и теперь крепко спал, даже не догадываясь о том, что произошло сразу же после того, как я снова положила его в кроватку.

«Кстати, насчёт карманных денег и собственно карманов, — в холодном голосе, слегка дрожащем от сдерживаемой злости, я не сразу узнала свой собственный, — когда мы вернёмся в Париж, которым ты мне так полюбил угрожать, я сделаю в „семейной кассе“ раздельные декларации, и если получится, ты потеряешь в деньгах гораздо быстрее и больше. чем тебе казалось. Думаешь, я не знаю, что теперь ты на нас троих стал получать гораздо больше, и даже те „карманные деньги“, которые ты мне выдаёшь, тебе никакого убытка не делают? Ты ещё не заметил, что Мимочка-милочка больше не та дура, какой она была в самом начале?»

«С тех пор, как ты приехала во Францию, я потратил на тебя много денег, — спокойно и нагло ответил Теофиль, — и теперь я возмещаю себе убытки».

«Кстати, насчёт „надоело“: мне уже давно надоело быть твоей личной шлюхой, — продолжила я, раз уж Теофиль проснулся и, похоже, поспать нам теперь уже не удастся, — есть очень много вещей, которые мне никогда с тобой не нравились!»

«И чего ты тогда ждала, мисска? — спросил презрительно Теофиль — Ты не обнаглела часом?»

«Нет, не очень. Во всяком случае не больше, чем ты, когда смеялся над моей любовью, или когда выгребал у меня из кошелька последние деньги, чтобы я заплатила в кафе за себя. Или когда ты выставил меня за дверь, чтобы переспать из вежливости со своей бывшей. Я ждала, что моя любовь к тебе изменит тебя и превратит в кого-то другого, кого я хотела видеть и кто мне казался. К сожалению, я тебя любила, но ты с этим вопросом отлично справился, поздравляю.»

К сожалению, Теофиль был настолько избалован и пресыщен жизнью и тем, что или проходило мимо него, или само шло в руки, что ему было нужно совсем не меня, и моя любовь его просто развлекала и докучала, других, более глубоких, эмоций она у него не вызывала никогда. Она не заслуживала даже сожаления в прошедшем времени. Более того, больше всего его занимало совсем другое.

"… я готовлю тебе пожрать, я слушаю тебя, когда ты рассказываешь мне вои проблемы, я помогаю тебе с администрацией, я нашёл тебе отель, но я не супермен!"

Взрослая женщина, занявшая моё место, презрительно улыбнулась.

«А вот это верно. Ты не супермен, это точно. Даже спорить не буду.»

«И ты тоже не супервумен», — ответил Теофиль, оскорблённый.

«И это тоже совершено верно, не спорю. Если бы я была супервумен, я бы никогда не была с тобой, потому что сразу же бросила бы тебя, как только поняла бы, какого рода ты мужчина. Достойные женщины таких не любят, а я и правда была недостойной. Более того, я бы просто не стала бы продолжать с тобой переписку, тогда, в России. Потому что о таких вещах, как близкое знакомство с тобой, даже рассказывать как-то… неприлично, скажем так. Потому что тот факт, что меня хотели пригласить к себе при условии, что я буду жить где подальше и что потом наши отношения закончатся, как только я получу диплом, это как-то неприлично. Такого не рассказывают, потому что такое ни с кем не должно случаться. Кстати, забыла тебе сказать, — я не хотела учиться в Сорбоне. Никогда. Уже потому, что один диплом у меня уже есть. Теперь езжай сам учиться в Москве, если хочешь, а я уже выучилась, и в Париже учиться никогда не собиралась. И спасибо за отель, Теофиль. Вернее, скажи за него спасибо самому себе, потому что ты мне его нашёл и оплатил, потому что это ты хотел быть один, а не я. И ещё, раз ты так и не понял, что такое „любовь“, я тебе скажу кое-что, по мелочи. Например, это когда говоришь „мы“, а не „ты“ и не „я“. А всё остальное объяснять тебе нет смысла.»

Нет смысла объяснять или говорить, что когда любишь, хотелось бы, чтобы твою любовь ценили и уважали, — и если не ты сам, то хотя бы объект любви.
Что когда любовь уже прошла, ничто не сможет воздать её смерти должные почести, но подспудно всё равно хотелось бы, чтобы кто-то и как-то положил цветы на её могилу.

Нет смысла объяснять и показывать, как глубоко нас потряс первый поступок от тогда ещё любимого, которого любящий не совершил бы даже в самом страшном сне, который так же… удивителен, как для маленького ребёнка был бы факт, что его любимая плюшевая игрушка, с которой он не расставался с самого своего рождения и без которой он не представлял себе своей ещё маленькой жизни, однажды ночью, пока он спал, пыталась его загрызть.

Не стоит и говорить, что когда та кожа, которую мы всегда считали своей и с которой сроднились, слезает под безжалостным натиском жизни и реальности, и под ней обнаруживается нам самим непривычная и ещё незнакомая морда дикого зверя.