Глава 10. Книги вместо жизни. Каникулы по-другому (Глава 10)

Каникулы начинались.

Солнце поднимается над Барфлёр, но впервые за долгое время оно поднялось и над нами тоже. То самое Солнце, которое светит для всех, — и для нищих и для богатых, и для праведника, и для последнего злодея.
И для нас тоже.

Каникулы начинались, и крики чаек на прибрежных скалах и корпусах кораблей, оставшихся в бухте во время отлива, и лучи Солнца, освещающего весь Барфлёр, обещали счастье, покой и радость, каникулы и удовольствие, которые должны рифмовать и идти рука об руку.

Каникулы — это вечера в заводи, которая открывается в океан.

Со всеми этими прекрасными вещицами, который подрастающий Матью открывает для себя каждый день и радостью от которых он щедро делится с нами.

… Однажды вечером, когда мы прогуливались по берегу, Теофиль решил поговорить со мной о книге Кристиана Бобена «Женщина будущего»* («Femme à venir». Christian Bobin. Примечание автора) Понравилась ли она мне?

Нет, мне эта книга не понравилась.

Несмотря на стиль, выражения и сюжет действительно неординарные.

Бордель и одиночество, ответила я, отлично понимая, что там могло понравиться Теофилю.

Я отвыкла казаться той, кто был нужен Теофилю, причём я даже не знала, как именно выглядела бы та, другая, если она вобще где-то действительно была, по крайней мере, для Теофиля.

И поняла, что то, что осталось от меня после нескольких лет этой театральной сцены, не очень похоже на что бы то ни было, что можно или собрать в кучку, или описать как какого-то персонажа или объект.

Я не стала ей — и не стала собой. И мир не рухнул.

Ни для меня, ни для Теофиля, ни мир вообще.

Всё тот же закат над Барфлёр, и покой над бескрайним берегом, обнажённым отливом.

Может, нужно было снова пустить свои корни в почву, чтобы снова ожить и приносить хоть какие-то плоды, как дикое дерево, которое растёт и приносит плоды просто во славу жизни. Невкусные, да и вообще несъедобные. Уже потому, что никто и никогда не найдёт это дерево, и его плодов не съест. Мало кто будет настолько безумным, чтобы отправиться непойми куда, чтобы в конце-концов есть некрасивые плоды какого-то неизвестного дерева. Деревья растут просто потому, что они растут. Никто и никогда не спрашивал их, согласны ли они с этим фактом. Да они и не осознают, скорее всего, своё состояние. А я сама, казалось, уже так много лет назад мечтала повернуть свои корни к нашей с Теофилем родной земле и пустить здесь корни на берегу моря, с любовью и благословением Теофиля…

Деревом я быть не смогу, потому что я — перекати-поле.

Не всегда я была здесь, и не всегда буду.

Альб — зрительница жизни.

И то, что с ней происходит, похоже на её наблюдение за жизнью — и за смертью, если не ошибаюсь, когда кто-то из её окружения, кто всегда был ей дорог и близок с момента её детства, покончил жизнь самоубийством.

И потом, — наяву или во сне — маленькая девочка, потерявшая друга и очень близкого человека, ищет его повсюду, чтобы он спас её от внезапно напавшего детского страха смерти, одиночества и пустоты, которые маленькая девочка ещё не понимает и с которыми встретилась впервые.* (Ноэми читала эту книгу «по диагонали», поэтому все ошибки трактовки и неточные воспоминания допустимы. Примечание автора)

У одного мужчины было две женщины и он действительно верит, что они могут мирно сосуществовать рядом с ним обе, или просто встречаться и мирно беседовать, и все будут вместе и счастливы. Скорее уж это мужчина будет так счастлив, жена о своём счастье не говорила, — а Альб просто поставили перед фактом, что она теперь — счастливая женщина.

Счастливая любовница счастливого мужчины, который счастлив со своей счастливой женой.

Он тоже хочет быть счастливым, как и все, что здесь плохого?

А что плохого в счастье?

И почему тогда Альб не стошнило только потому, что она просто уже очень давно ничего не ела?

Моменты, краденные у жизни, любовь молодой женщины к старику, которая ничего не дала, кроме литературы, и которая, скорее всего, произошла из литературы тоже, потому что это была их общая страсть. Убери из их жизни литературу — и всё закончится тут же. Вместе с этой унылой двойной изменой.

Интересно, что в конце книги произошло с самой Альб, когда она поехала на машине куда-то? Вначале она, кажется, отпустила на свободу всех, кого она любила, а потом. наверное, она разбилась на машине, и в этой автокатастрофе она была настолько обезображена, что у неё просто не было лица. Хотелось бы узнать, сколько времени потом не могли забыть свидетели это жуткое зрелище.

Ну, или она просто куда-то ушла, туда, где её никто не знал, — но в таком случае никто бы не заметил, что у неё больше не было лица.

Стиль, изложение, сюжет и слог — прекрасны.

Интересно, почему меня ни одна книга не учила, как правильно понимать книги, — и на что в них нужно обращать внимание? Может, на то, как представить себя на месте каждого из её перонажей по очереди? А что, если ни одна из прочитанных мной ранее книг так меня и не научила ничему, да и не должна была учить? Просто — представь себе, каково это — прожить вот это всё. Когда ты живешь, нет ни лиризма, ни поэзии, даже если на самом деле всё это и есть, пусть даже потом и талантливый писатель опишет твою жизнь так, что книга станет шедевром. И не всегда героями становятся те, кто действительно хотел им стать.

«Если тебе не нравится эта книга, напиши что-нибудь получше». — уже привычо и буднично ответил Теофиль.

«Я не хочу писать что-то получше, и эта книга мне всё равно не нравится. Всё, что я вижу, это бордель и одиночество. Лучше было бы ещё написать книгу про жизнь на каникулах.»

«Ты ничего не понимаешь. И вдобавок, нельзя написать книгу про жизнь на каникулах. Потому что там не происходит ничего. Какой там вообще может быть сюжет? Если только… если только ты не гений, чтобы написать такого рода книгу». — ответил Теофиль.

… Он был сторожем маяка, и он назначил ей встречу ночью, на маяке. Он не сказал ей, где он находится, чтобы она сама смогла найти его.

Ночью, во время прилива, она нашла маяк, черневший в водяной морской пыли, полном рёва разбушевавшейся стихии.

Лестница, буйно поросшая водорослями и мхом и скользившая под ногами, пахла сыростью и забвением. И где-то наверху не было ничего, кроме далёкого эха и запаха древнего замка, где больше никто не живёт, даже привидения.
Она поднимается на самый верх, туда, где её ждёт её любовь, — или, возможно, не ждёт никто, кроме вечности и забвения. Может быть, Альб просто не создана для любви? Но после всего, что случилось, произошло и потом ещё произойдёт в её жизни… неужели это действительно настолько важно?..

Можно ли судить бесконечную историю только словами «да» или «нет»? Почему все люди во всех книгах и во всех жизнях ищут только вечную любовь? Ведь она всё-таки была в его жизни, эта ночь на маяке в море, с лестницами, покртыми водорослями и мхом. И никто и никогда не сможет изменить этого факта.

И в его жизни она была тоже.

Когда Теофиль был студентом, они жили вместе в течение двух лет. И они вместе украшали стену его маленькой студии, которая потом осталась навсегда только для него одного.

А когда она вернулась в свою страну, она отправила ему письмо, в котором говорила, что они обязательно встретятся и снова будут вместе; он пробовал найти её, приехать к ней и снова встретиться со своей любимой, и когда ничего не получилось, ему показалось, что он вернулся домой и сел, глядя на их стены, и так прошло несколько лет. И когда он понял, что её последнее письмо стало прощальным, он снял со стен всё, что они рисовали и создавали вместе. С тех пор белые стены его студии навсегда в белых выщербинах и пятнах, потому что раненые однажды стены не заживут никогда. И раненое сердце никогда не заживает тоже. И никогда больше ничего не будет прежним, если раны затянулись и заросли уродливыми шрамами сами, без чьей-либо помощи, возможно, даже без участия самого владельца. Но перевернуть страницу и понять, что всё это было вчера, всё равно остаётся безотказным выходом, чтобы продолжать жить. Чтобы просто делать то, что делают день за днём все живые и что никогда, по сути, не являлось и не считалось подвигом. Это не то, за что достойно ждать, говорить или слышать «спасибо».

Погружённый в свои мысли, он не замечал ничего вокруг себя.

Он не заметил и маленьких жителей заводи, тех, которые обычно прячутся и словно сливаются с прибрежными скалами, и которые вышли в этот вечер, дожидаясь полной Луны. Валуны, нагретые за день Солнцем, принялись невнятно шептать, оживляемые этим таинственным и невидимым движением.

И внезапно он увидел её; она стояла у самой кромки воды и казалась если не такой молодой, как тогда, когда они были ещё вместе, то и старой она тоже не была. Возможно, она просто не успела состариться, но больше не была той весёлой и яркой студенткой с буйной копной ярко-рыжих кудрей, которая ушла и отправила только одно письмо, которое должно было вселять надежду, но стало прощальным.

Почему она не вернулась туда, в маленькую парижскую студию в восемнадцатом округе, где они провели вместе столько прекрасных минут и часов, — и почему она не постарела? Почему ты так никогда и не вернулась, даже много лет спустя, Луиза, в маленькую страну на побережье, где есть большой весёлый город и в котором есть маленькая улочка рядом с бассеинами, вымощенная древним асфальтом, помнившим. наверное, ещё повозки, запряжённые лошадьми?

«Где ты теперь?» — одними губами спросил её он. И она услышала и кивнула куда-то в сторону, словно указывая направление.

Где это было? В море, — или, может, на небесах? Или, может, за линией горизонта, куда осмеливаются отправиться лишь немногие и откуда ещё никто не возвращался не изменившимся навсегда?

Спускался вечер — и шёпот ракушек на берегу.

Жара, какая же удушающая жара теперь, к вечеру, когда наоборот, должно дышаться легко и свободно! Какая тяжесть в груди, хотя, казалось бы, её быть не должно, потому что хорошо поспал после обеда!

Наверное, будет гроза, подумал он, уже давно не было грозы, наверное, поэтому так душно.

Как же душно и тяжело дышать, и как сильно колотится сердце, как после быстрого бега; жара и ни дуновения ветерка, и там, куда, наверное, указала она, ни следа корабля или парусника. Ракушки шепчут, шепчутся, идут по камням в сторону ушедшего моря!

***

«Ты ведь продолжаешь пить регулярно таблетки?» — спросил меня Теофиль.

Он начал спрашивать меня об этом с тех пор, как родился Матью, и хотя я принимала их регулярно, с тех пор, как я вернулась с ребёнком из роддома, он почти ни разу не прикоснулся ко мне. И теперь, когда приближались каникулы. он снова решил задать мне этот вопрос. котрый, как мне казалось, уже потерял свою актуальность.

«Нет».

«Почему?» — удивился Теофиль.

«Таблетки пьют, когда занимаются любовью. Это контрацептив, а не лекарство, и просто так их пить нет надобности. Я, как ты знаешь, полностью здорова и ничем не болею. И пилюли я пить не собираюсь.».

«Ты ведь знаешь, как я волнуюсь из-за того, что может получиться второй ребёнок...» — начал Теофиль.

Неправда, думала я. Ты просто хочешь, чтобы я была подготовленной на случай, если ему захочется понадоедать мне со своей любовью. Раз в месяц-два — чем не дружеский секс при условии, что между нами всё уже кончено, но ни у меня, ни у него никого нет?

***

"«Если вокруг этой ели два раза обойдёшь, чудесной силой обладать будешь, но уже не сможешь к людям вернуться — медведем обернёшься!»."

Мультфильм «Седой медведь».

Мира нет.
Полдень.
Солнце. Лето.
Скоро каникулы.

«Нужно, чтобы ты взяла с собой коробку таблеток на каникулы, — сказал мне Теофиль, — потому что я не хочу проводить каникулы в воздержании, которое ты устроила мне здесь, в Париже.»

Теофиль отпил кофе и поставил чашку на столик.

«Выходит, ты хочешь любви для каникул, так? Я правильно поняла тебя?»

«Разумеется. Почему бы и нет? Это ведь каникулы, в конце концов! По крайней мере, во время каникул у нас будут удовольствия, мы сможем расслабиться, развлечься и отдохнуть… Ты согласна со мной?»

«А если я откажусь? И откажу тебе с твоей любовью на каникулах, что ты тогда будешь делать?»

Теофиль растерялся.

«Ну, тогда не знаю. Надо будет найи женщину для каникул, которая поедет с нами, и пока мы в Барфлёр, я смогу заниматься с ней любовью, пока вы с Матью будете спать на первом этаже.»

«Ну, не факт, что я вообще такое потерплю. Нет, не подумай, что я собираюсь тебя приревновать, это всё уже в прошлом. Смешить тебя своей любовью и доставать ей же — тоже. Но если я увижу тебя на перроне с потаскушкой (Теофиль сделал шокированную гримасу, как благородный рыцарь, услышавший площадную брань от прекрасной избранницы своего сердца), я уйду обратно вместе с Матью и оставлю тебя с потаскушкой. И мне как-то по барабану и по прочему, что имено вы про меня подумаете. Оба. Как и то, как ты со шлюхой будешь потом проводить время и разбираться. Я видела много плохих ситуаций и плохих людей, но вот такое соседство мне точно не нужно, а ещё меньше — моему ребёнку. Раньше нужно было думать, Теофиль, пока ещё было время. Равно как и о том, что если в качестве контрацепции ты выбрал воздержание, не спрашивая моего мнения по этому поводу, решай всё остальное тоже без меня, потому что в этом „остальном“ меня уже нет и никогда не будет.»

«Знаешь, Ноэми, ты можешь мне не верить, но мои чувства к тебе не изменились, просто у нас была очень тяжёлая ситуация и мне нужно было отдохнуть. И потом, столько всего случилось, столько всего произошло… мне нужно было отдохнуть и прийти в себя. И потом, твоя беременность и рождение Матью, новая ситуация, и этот грёбаный статус, котрый мы так тяжело получили, но получили же благодаря Котяре...» — он улыбнулся пухлощёкому Матью, сидящему в коляске, который что-то весело рассказывал сам себе.

«Знаешь, Теофиль, задумчиво сказала я, — я чувствую, что у меня на ушах сейчас очень много лапши висит. И одна, наверное, даже в кофе упала. Проблема только в том, что теперь я лапшу очень хорошо чувствую, когда мне начинают её на уши вешать. Вот что я про это всё думаю. Как-то так».

У меня были свои, регулярные доходы.

И место в отеле, в который мы с Матью не так давно переехали.

С наступившей независимостью и обретением более или менее нормальной жизнью мне даже начал нравиться Париж, и возвращение после каникул уже не казался мне концом света.

Я добилась всего, о чём я мечтала, и прошла через всю борьбу.

И не было почти ни одного удара, который я бы пропустила, — или который кто-то принял бы на себя за меня, или просто смягчил бы его.

И я справилась и победила. Но сбывшаяся мечта — уже не мечта, как и достигнутая цель — уже не цель. Иногда я ощущала себя персонажем одной несмешной и в чём-то жестокой русской народной сказки про бесхвостого кота, который хотел получить железные зубы — и добился-таки желаемого.

Как я могла сказать самой себе, кем я стала, если я не знала точно, кем я была раньше?

Но одно было очевидно: я стала выжила. И где-то по пути огненным хвостом кометы отгорело и пропало, мелькнув напоследок огненным шлейфом, что-то ещё, чем за это надо было заплатить.

… Каникулы начались.

Море, пляжи, «родной» дом, — и море с трёх сторон, которое снова с радостью принимает как для купания, так и для ночных прогулок, на этот раз около дома.

Только приехав на каникулы, мы сразу же бросились на пляж, который, казалось, уже ждал нашего приезда и всё, что было вокруг, дождалось только нас и дило только ожиданием, чтобы теперь наконец-то расцвести новыми, буйными красками.

Была прекрасная погода.

И большие часы на церкви Сен-Николаса размерено отмечали проходящее время, минуты наших каникул.

После пляжа мы пошли в ресторан, чтобы отпраздновать наш приезд.

И, разумеется, повсюду, где бы мы ни были, мы брали с собой Матью в коляске; только что прибывший на каникулы ребёнок внимательно смотрел вокруг себя, и мне казалось, что у нег в глазах отражался весёлый и радостный смех. И жизнь казалась и была прекрасной, — и для детей, и для взрослых.

***

"… Как весело и как вкусно!
И только Никтошке грустно".

Слова из мультфильма.

Мы жили в доме совсем близко от порта, и каждый раз, когда у нас была возможность купить свежую рыбу и морепродукты, ещё жиые, мы делали это с большим удовольствием.
В тот день рыбалка была особенно хорошей, и вся прелесть из глубин океана лежала, ещё влажная, на брезенте перед причалившим кораблём.
Покупатели, большая часть которых была туристами, расматривали рыбу, говорили между собой и делали фотографии. Больше всего их интересовали фотографии и новизна, а не покупки.

«Посмотри, какой большой скат! — сазал Теофиль, показывая мне огромную рыбину, которая лежала на земле в сети. — Мне кажется, он даже на столе не поместится, настолько он огромный.»

Мы заняли очередь в самом конце и смотрели на корабли, которые прдолжали выкладывать плоды своей удачной ночной ловли.
Как мы и предполагали, никто не захотел покупать такого огромного ската, который уже уснул всё так же на земле. Учитывая огромные размеры, Теофиль попросил рыбака отрезать нам половину.

«Когда хочешь купить стейк, не просишь разрезать его напополам», — грубо ответил продавец.

«А когда хочешь купить стейк, не покупаешь целую корову», — подумала я, но не ответила.
Интересно, почему я раньше думала, что Нормандия — особенная страна, где все люди или почти все добрые, дружелюбные и открытые? Почему я не заметила, что в большинстве своём это уже привычные лживые ворчуны и бездельники, — правда, с непривычным мне бубнящим акцентом, который получается, когда произносишь звук «а» как «о».

Чтобы привезти в дом только что купленного ската, пришлось положить его в коляску. Матью уже хорошо ходил сам, поэтому коляска нужна была ему всё реже и реже.

«Осторожнее, — сказала нам продавщица, — оно всё может запачкать вам коляску».

«Спасибо, ничего страшного: мы потом её сразу же помоем».

Очень довольные нашей выгодной покупкой, которую мы сделали сегодня утром, мы сразу же пошли домой, чтбы начать разделывать и готовить ската. Судя по всему, там хватило бы нам троим очень и очень надолго, и не могло не радовать, что и стоило это всё непривычно дёшево.

«Я приготовлю её, как делала моя мать, — сказал Теофиль, с трудом укладывая ската на пустой обеденный стол, — посомтри, какой он здоровый… Она готовила со сметаной, — пальчики оближешь!»

«А раз получается так много, мне кажется, что для Матью тоже хватит надолго. Как ты думаешь, сколько обедов и полдников для него получится?»

«Очень много, — сказал Теофиль, приготовившись разделывать ската, — мне кажется, нам твоим хватит запросто на неделю, а то и на гораздо дольше».

«Да, и то, что останется, мы положим в морозильник. Надеюсь, там места хватит.»

Поскольку Матью было интересно следить за процесом, я осталась вместе с ним рядом со столом, чтобы смотреть, как Теофиль сражается с разделываемой тушей, лежащей на столе. Судя по всему, эта работа теперь обещала занять не только весь стол, но и весь день тоже. Вопреки моим ожиданиям, из мёртвой туши, которую я считала просто большой рыбиной, брызгала кровь, как если бы Теофиль убивал животное, а не разрезал мёртвого ската.

«Знаешь, мы кажется, это не совсем рыба, — я показала пальцем на рабочий план, — похоже, это скорее животное».

Удивительно, но Теофилю в этот момент показалось то же самое.

«Ну да. Я ловил скатов, когда жил здесь, в Нормандии, но никогда вроде бы не видел ничего подобного. Иногда я ловил и такх же больших скатов, как этот».

«А почему у него всё ещё идёт кровь, — спросил а я, — и как она вобще может идти?»

«Понятия не имею. И мне тоже кажется, что вот это, — он показал окровавленным ножом мясника на багровеющую на столе тушу, — и правда меньше всего похоже на рыбу. По крайней мере, на то, что я раньше видел».

Хотя Теофиль абсолютно не боялся крови, я прекрасно видела, что его совершенно не радовала перспектива заниматься этим делом весь день, потому что работы оказалось даже больше, чем казалось вначале.

«А ведь верно, эта дрянь и правда не похожа на рыбу или на что-то другое. что раньше жило в воде, — с лёгким отвращением сказал Теофиль, — это больше всего похоже на какое-то крупное животное».

Когда наконец разделывание и последующая готовка закончилась, мы приготовились есть этого злополучного ската, приготовленного по рецепту Теофиля, — с кремом. Может, хотя бы вкус будет приятнее, чем всё то, что было связано с ним до сих пор.

Но здесь нас поджидало ещё одно разочарование.

Скорее всего, скат был настлько старым, — наверное, в переводе на человеческий возраст это было бы лет девяносто, ни меньше, — что от рыбы собственно у него оставался только вкус, причём не тот, который должен был быть, наверное, изначально, а пресный, без чего бы то ни было выраженного, если не считать явный привкус тины. Вдобавок «рыбье мясо» было очень жёстким, так что требовалось много времени, чтобы прожевать каждый кусок.

«Как оно тебе?» — спросил Теофиль, жуя новую порцию с героическим и стоическим видом.

«Ужасно!» — ответила я, не задумываясь.

Что насчёт Матью, он был ещё слишком маленьким, чтобы разговаривать, но для него на обед пришлось срочно готовить что-то другое, потому что никакой связи между получившейся во рту безвкусной и несъедобной жвачкой и нормальным и привычным вкусным обедом он не увидел. Но когда я попробовала отобрать у него жвачку, он не захотел её отдавать, — то ли ему стало интересно, что же это такое ему попало, чего раньше не давали ещё никогда, то ли не хотел, чтобы ему снова сунули в рот ложку с чем-то таким же прорезиненным, несъедобным и невкусным.

«Мы продадим оставшуюся половину нашей хозяйке, — сказал Теофиль после обеда, — у неё есть ресторан и она приготовит вот это своим клиентам. Вторая часть больше нашей, поэтому она и сама сможет поесть».

Мне стало смешно.

«Ты думаешь, клиенты не поймут, до какой степени всё было вкусно? Надеюсь, хозяйка не придёт потом благодарить нас за угощение, и хорошо хоть, оно будет платным. А то бесплатно, как известно, только сыр в мышеловке — но его хотя бы прожевать можно».

«Болтушка, — Теофилю тоже стало смешно, — раз мы все поели, я сейчас понесу „подарочек“ хозяйке, приду очень быстро».

«А если ты там задержишься, я пойму, что хозяйка так обрадовалась гостинчику, что решила приготовить его по-быстрому при тебе, а потом пригласить тебя за стол».

Избавившись от злополучной половины престарелого ската, мы пошли гулять в порт.
Было время летних празднеств, и на большой площади Генти Шардона были установлены разного рода игры и развлечения, как для детей, так и для взрослых. Шум весёлого праздника доносился отовсюду и его было слышно, наверное, даже на дальних пляжах, несмотря на уже тёмный вечер.

Карусель с кабинами смолёта и вертолёта, медленно летящими по кругу на длинных и прочных металлических стержнях, и маленький мальчик примерно возраста Матью сдобно хныкал в одной такой кабинке, пролетая мимо весёлой толпы.
Другие, чуть постарше, катались на деревянных лошадках боле обычной летней карусели. Сидя в коляске, Матью с удивлением рассматривал всегда такую тихую деревню во время непривычного праздника.

Я думала, что сегодня утром мне нужно было пойти на почту, чтобы снять деньги, и я тоже могла бы оплатить для своего ребёнка всё раздвлечение, какое он бы захотел.

Он тоже мог бы развлекаться вместе с другими детьми, если бы не держал во рту непрожёванный кусок, который, судя по всему, он не собирался ни выплёвывать, ни пережёвывать, и он мог случайно им подавиться, как говорил Теофиль.

И к тому же у меня с собой не было ни копейки денег, хотя ещё немного, на всякий случай, было на карточке, — и дома в бозопасном месте была ещё спрятана снятая внушительная сумма.

И просить деньги для нашего ребёнка у Теофиля, объяснять, как так получилось, и обещать ему отдать долг потом тоже совершено не хотелось. Потому что он вполне мог бы и отказать мне в просьбе по той простой причине, что теперь у меня есть свои деньги, и немало. А чужие деньги и чьи-то расходы, особенно когда мы проводили время вместе, Теофиль подсчитывал более чем ревностно.

Обеды и полдники, идиотка.

Почему-то одновременно с этим я была обижена и зла и на торговцев-рыбаков, которые продали нам этого самого паршивого ската, хотя их на празднике точно не было. И тот факт, что мы не участвовали во всех этих развлечениях, а только зачем-то пришли посмотреть, и именно этот непрожёванный до сих пор рыбный ком во рту у Матью подчёркивал ещё больше несправедливость и этого дня в частности. и всей ситуации, и мироздания в целом. А как ещё, интересно, можно оказаться на обочине жизни и в стороне от праздника, в котором, может, и не хочешь участвовать, но при этом хорошо знаешь, что тебе бы участвовать и не удалось бы? Это только в книгах описывают что-то красивое и увлекательное по этому поводу, а на саомм деле, в неинтересной реальной жизни, всё обтоит по-другому.

Как ни странно, но хороше настроение, ушедшее, казалось бы, из-за пустяков, вернулось та же благодаря пустяку. Заглядевшись на чужой праздник, ребёнок всё-таки дожевал и проглотил ту самую злополучную рыбную жвачку, что мы сразу поняли по его сдувшейся правой щёчке и совершенно ясному и чистому голосу, как раньше, и отец купил ему большой и хороший бутерброд, который Матью сразу же взял обеими руками и оценил по достоинству.

И сельский праздник стал просто приятным аккомпанементом нашей уютной вечерней прогулки, и я нашла в кармане сумму, необходимую для того, чтобы заплатить Матью за развлечения, которые в такой вечер были для него просто обязательны.

«Тяжёлая всё-таки вещь судьба, — сказал Теофиль, когда мы сидели на скамейке глязя на море, — этот старый скат наверевался спокойно дожить свои последние дни, окружённый внуками и правнуками, а его выловили...»

«И, судя по всему, незадолго до его естественной кончины», — добавила я.

«Кажется, так оно всё и было. И вдобавок, если бы ему при жизни сказали, что его выловят только в глубокой старости, и что потом его сначала разрежут на пополам, съедят половину первой половины, а остатки выбросят в мусор, а вторую половину продадут в ресторан, мне кажется, он бы ни за что не поверил!»

«Скорее всего, ни за что, — ответил Теофиль, — и то же самое и с людьми. Если бы мы сами знали заранее, что с нами случится гораздо позже, скорее всего, мы попросту предпочли бы этого не знать. Или просто ни за что бы не поверили. Вот ты, например, если бы тебе ещё тогда, в Саратове, рассказали бы, что потом с тобой произойдёт в жизни, ты бы не поверила тоже. Ну, и, что вышло бы со скатом, то случилось бы и с нами самими.»

Деревенский праздник длился несколько дней и, как обычно, он начинался в августе месяце, принося с собой различные игры и забавы и для детей, и для взрослых. В кафе «Морская чайка», куда мы по привычке ходили каждое утро, уже нельзя было посидеть в тишине из-за шумных толп, сновавших повсюду, и с набережной вместо привычных запахов моря, водорослей и устриц доносились запахи жареных сладостей и разнообразных сластей. И, занимая привычное место торговцев свежей рыбой прямо с корабля, денно и нощно стоял неунывающий и весёлый передвижной магазинчик, продающий зефир и прочую радость малышей, сам тоже цвета зефира.