Глава 11. Предательство. Пляж Труса (Глава 11)

«Ни в жены, ни в любовницы, ни в сестры:
Нет верности, нет страстности, нет дружбы.
Я не хотел бы с ней попасть на остров
Необитаемый: убила глушь бы.

Когда любим и любишь, счастьем рая
Глушь может стать. Но как любить такую?
Как быть с ней вечно вместе, созерцая
Не добрую и вместе с тем не злую?

Вечерние меня пугали б тени,
Не радовал бы и восход румяный.
Предаст. Расстроит. Омрачит. Изменит.
Раз нет мужчин, хотя бы с обезьяной.»

Игорь Северянин «На необитаемом острове».

В один из таких дней было особенно хорошо, словно само небо и всё вокруг тоже были на каникулах и, не в силах сдерживать порыв искренней любви ко всему живому и неживому, щедро делилось с Землей переполняющей его радостью.

Дни сельского праздника всё ещё длились и — удивительное дело — мне нравились эти праздничные дни, совпадающие ещё одним неожиданным и прекрасным чудом с моим личным праздником, безмолвным. Мой праздник ощущался везде и выражался, наверное, в одном из самых ценных благословенных даров мироздания, — в наслаждении жизнью, а сельский праздник, более осязаемый, был повсюду вокруг нас и не стеснялся никакими рамками. И я начинала ещё больше ценить его и любить за эту доступную, близкую и такую непосредственную естественность.
И дни становились ещё более яркими, шумными, длинными, липкими, как от сока спелых ягод, и такими же яркими и сочными.

Проходя мимио кафе «Морская чайка», я замечала иногда на некоторых столиках «райские яблочки», только слегка надкусанные и почему-то оставленные сиротливо лежать на пустом столе, кусочки сладостей, стаканы с кока-колой или оранжиной, наполовину полные, но зачастую полностью пустые, что я почему-то сразу же назвала «столы наказанных детей».

Мы сидели в кафе «Сент-Омер», рядом с главной догорой, ведущей в город ли из города, когда Теофиль заговорил о «шиши», — традиционной выпечке, которую пекут и продают на праздниках, в основном на Пасху, хотя к этому празднику такая выпечка не особенно относится и её можно купить только в ларьках, которые всегда ставят для таких случаев.*
(французские «шиши» выглядят как длинные и относительно тонкие хлебные колбаски, какие могут получиться, если пропустить очень густое тесто через мясорубку. Вышедшие «колбаски» очень быстро жарятся в котле с кипящим растительным маслом, и потом их посыпают сахарной пудрой. Примечание автора).

«Как раз сейчас мы их и можем попробовать, надеюсь, тебе они тоже понравятся. С пивом должно быть особенно вкусно. Вот, возьми деньги (Теофиль дал мне несколько мелких монет)и возьми нам, сколько порций получится. Там точно должно хватить. Только шиши нужно есть свежими и по возможности горячими, потому что потом, когда они затвердеют. это уже не то.»

Шиши жарились в большом чане, наполненом кипящим маслом, очнь быстро, и я с удовольствием несла два больших пакета в афе, вдыхая незнакомый, но очень приятный и аппетитный аромат. Я словно вспоминала или узнавала заново, что свежая, ещё горячая, — нет, раскалёная, выпечка — благоухает. Что масло, в котором или на котором её пожарили, может благоухать тоже, и очень вкусно, волнующе и щекочуще пахнет сахарная пудра, первым снегом лежащая на неровной и словно гофрированной поверхности маленьких и ещё мягких длинных толстых печёных палочек. Коричневая бумага плотного пакета медленно пропитывалась маслом и становилась тёмно-коричневой и блестящей.

«Вот это всё? — удивился Теофиль, когда я принесла ему два больших пакета и положила на середину заставленного столика между чашками и стаканами — Но это очень много!»

«Это на те монеты, кототрые ты мне дал. Я никогда раньше не видела шиши, и тем более не покупала их. Кажется, я даже не посомтрела ценник, потому что там народ загораживал, но зато этого точно хватит и на то, чтобы поесть с пивом, и чтобы узнать, что это такое. и чтбы просто наесться. Кажется, у нас сейчас будет настоящий плотный завтрак на природе, или почти на природе.»

«Мадам, мадам!...»

«Мими, это к тебе!»

Я обернулась. Интересно, кто там мог бы быть.

Молоденькая продавщица, у которой я пару минут назад покупала пакеты шиши, пришла следом за мной, отчего-то еле сдерживая смех. Вряд ли покупатель, уходящий в голубую даль с двумя пакетами свежей выпечки в руках сам по себе мог бы показаться чем-то особенно весёлым, особенно если учитывать, что летом, и особенно в эти праздничные дни торговля шла очень хорошо. Очевидно, здесь дело было совсем в другом.

«Мадам, вы забыли ещё два пакета! Я шла за вами, чтобы узнать, куда вы уйдёте, идёмте со мной, заберите два оставшихся! Я их там отложила отдельно».

Мне это всё показалось более чем любезным и каким-то… особенным.
Конечно, от пристани с передвижным киоском, где продавали всякие праздничные сладости и радости до кафе «Сент-Омер» было совсем недалеко, но тот факт, что кто-то добровольно, безо всякой просьбы или принуждения стал бы так для меня утруждаться, показался мне очень неожиданным и каким-то...трогательным. И из-за того, что я не знала, ни как выглядят, ни сколько стоят шиши, я почему-то чувствовала себя виноватой; народа было очень много и около ларька стояла по-прежнему большая очередь, которая хоть и быстро шла, но так жде быстро восстанавливалась снова.

«Вот, держите, это всё для вас, — сказала мне моя продавщица. всё так же улыбаясь, — я их для вас положила в большой пакет, чтобы вам проще было всё это нести. Надеюсь, вам понравится. Приятного аппетита!»

На следующий день с утра, пока было ещё не слишком жарко, Теофиль пошёл выбрасывать мусор.
Предназначенный для мусора контейнер находился не так далеко от нашего дома, и буквально на выходе из деревни. Окружённый живописными и пряно пахнущими зарослями тамариска, угол со скромными закрытыми баками находился неподалёку от моря, которое соблазнительно и приветливо раскидывалось, казалось, прямо перед нами, переливаясь прохладным даже на вид голубовато-зеленоватым и маня мягкими линиями пляжа цвета крем-брюле и топлёного молока. И, древне темнея гранулированной и шероховатой даже на вид массой, скромно возвышалась дамба, отделяя пляж от большой проезжей дороги, ведущей в глубину материка, утопающего в зное и раскалённых дрожащих кустарниках и травах с настоенным терпким воздухом, за которым, петля извилистыми прячущимися тропинками, находился Проход Крабек, а ещё дальше дорога освобождалась из плена буйной раскалёной растительности и шла по ровным просторам к Монфарвилю и его маяку, вознесённому из всегда прохладного и струящегося воздуха, полного легчайшей водяной пылью.

Теофиль тоже увидел, что мы совершенно случайно вышли к морю, и предложил мне спуститься на пляж, чтобы мы провели там несколько часов перед обедом. Было ещё не так жарко, как будет уже после полудня, и до пляжа нам было гораздо ближе идти, чем возвращаться домой.

«Я не взяла с собой купальник, — ответила я, — может, было бы лучше, если бы мы сначала вернулись за ним домой, заодно возьмём с собой полотенца.»

«Нет, если мы сейчас вернёмся домой, то потом уже не захотим никуда выходить. У нас найдутся другие дела, а потом, когда мы захотим выйти, будет уже подно. Идём лучше прямо сейчас.»

Тропинка, ведущая к пляжу, резко спускалась к морю, и достаточно было просто спуститься по каменной лесенке, покрытой густыми и длинными зелёными водроослями, которые были холодными и шелковисто скользили даже в жару. Как же было приятно, во время прилива, спускаться по этой лестнице прямо в море и сразу же оказываясь по пояс в прохладной и долгожданной воде! Скидываешь с себя лёгкую летнюю одежду, приготовленную заранее специально для купания и, оказавшись в купальнике, сразу же оказываешься в воде, словно превращаясь на этой лестнице в кого-то другого силой доброго и чудесного волшебства. Вода пахнет солью, устрицами и водорослями и приятно солновато-горьковатая на вкус, по берегам пляжа живописные заросли перекрученного ветрами и зноем тамариска красуются в лучах обманчиво нежаркого Солнца, и где-то неподалёку весело смеётся чайка.

Мы прошли к пляжу по длинной дороге, по которой давным-давно мы так же шли в Монфарвиль, сначала по нескончаемому берегу, а потом — петляя узкими извилистыми тропинками, ведущими через глубь материка к маяку, а по дороге зашли совершенно случайно в маленькую церквушку, где встретились со смертельно больной верующей. Интересно, как она там? Жива ли она ещё — или уже умерла?.. И какое тогда было странное ощущение, — словно мы попали в какую-то другую, альтернативную реальность, и иногда я ощущала что-то, смутно напоминающее рябь, какое-то странное, не то, чтобы неприятное, но слегка тошнотворное ощущение, не физическое, словно реальность перезаписывалась.

Но это всё уже было раньше.

Мы туда, скорее всего, больше никогда не пойдём.
И вспоминать будем потом, гораздо позже, — в весёлой толпе, когда у нас самих ссотояние здоровья будет более чем хорошим, за стаканом или бокалом чего-то вкусного, бодрящего и веселящего. Потому что именно так и нужно вспоминать смерть.
Счастливую, осенне-ласковую, уже не ощущающую своей обречёности и безнадёжности, смерть с блаженной улыбкой на холодных сморщенных губах в жаркий солнечный день, в кружении огромных шапок цветущих цветных гортензий, окружающих потрескавшиеся раскалённые стены из синего камня.

Мы прошли к пляжу потаённой извилистой тропинкой и свернули, не доходя до Прохода Крабек, неподалёку от кемпингов, находящихся в своеобразной резервации, на другой стороне от дороги.
Там маленькая поросшая травой тропинка петляла между буйными порослями тамариска и огромными кочками дикого разнотравья. И полной противоположностью, словно выходя из-под кисти великого художника, слева расстилалсь безбрежные золотые поля посевов, далёкие от моря, но всё-таки неотделимые от Атлантики в своём безмятежном колеблющемся золоте и плывущем зное.

А с другой стороны — маленький и уютный каменистый пляж без единой песчинки, послушно спускающийся к воде и уводящий на чистое и гладкое дно, хорошо видное сквозь темнеющую толщу воды.
Тонкая песчаная кромка лентой из косы вилась под кронами тамарисков, приглашая сестьв тени и смотреть на море, а потом — раздеться и наконец погрузиться в долгожданную, манящую и прохладную воду. Почувствовать свою причастность — и снова стать причастной к великому таинству вечной Жизни. Море горело в дневном свете, — один из тех прекрасных, безмятежных и радостных солнечных дней, которыми никогда не надоедает наслаждаться и которые такая редкость в Нормандии. И сколько бы ни было таких прекрасных и солнечных дней подряд, ими всё равно хочется наслаждаться всё больше и больше, наверное, в потаёном ожидании долгих пасмурных, холодных, сумрачных и дождливых дней, которые бывают так часто даже летом и которые приходят, когда угодно.

Теофиль понимал это так хорошо, как никто другой, — хотя он почти всю жизнь прожил в Париже, он был родом из Нрмандии и жил в Шербурге и Ивто, поэтому он хрошо знал, что такие прекрасные дни нельзя упускать и каждая минута неповторима и драгоценна, сколько бы таких же дней уже ни прошло и сколько бы ещё их ни ожидалось. Здесь, на берегу океана, погода могла измениться когда угодно.

Именно поэтому он и предложил мне пойти на пляж сразу же, даже не возвращаясь домой ни за пляжными принадлежностями, ни за купальником для меня: неизвестно, какая погода была бы потом, когда мы бы вернулись — и в любом случае было очень жаль потерянного прекрасного времени на берегу моря.

Небо всех оттенков голубого и синего, запах моря и бескрайних просторов, в которые ненавязчиво вмешавались пряные ароматы тамариска и сухих, но сочных цветов, крепко цепляющихся за каменистую суровую, но плодородную почву, и вся эта восхитительная панорама, которая оказалась ещё лучше, чем в самых лучших фильмах, — и теперь наяву, совсем близко от меня. Всё это звало и призывало к жизни, счастью, беззаботности, каникулам. К иллюзии, что жизнь красива и прекрасна, и что во все свои дни она будет оставаться такой же.

Прекрасный день каникул, бьющий в голову, как хорошее старое вино, которое можно только иногда найти в некоторых старых винных погребах, в которых чувствуешь само дыхание времени и которое можно пить лишь понемногу и лишь на такие большие праздники, которые если и бывают в жизни, то только один.
Солнце и пьянящие ароматы земли и моря, радость первых дней каникул ощущались во всей своей полноте, и мне казалось, что всё останется имено так — и дальше всё будет только ещё лучше.

Солнце было горячим, нежным и обжигающим одновременно.

Мягкий песок приятно щекотал мне босые ноги, и я чувствовала горячие песчинки, податливо раступающиеся при каждом шаге и бережно окружающие мои ног, погружающиеся в этот горячий шёлк. Посале прошедшей долгой зимы и с непривычки, это ощущение было ещё сильнее и ещё приятнее, чем обычно.

Ни на нашем пляже, ни на других не было больше ни души.
Море, простирающеся прямо перед нами, насколько хватало взгляда, и восхитительные пустыные пляжи, было только для нас троих, и остальные пляжи, сливаясь с морем, казалось, уходили за горизонт, такие же восхитительные и пустые. Время, погода, свет, тёплая вода и ласковое тепло подходили для съемок самого лучшего кадра из лучшего фильма, который не оставил бы никого равнодушным, даже самых недоверчивых и искушённых зрителей.

«Жизнь прекрасна, словно говорило мне само Мироздание. Всё, что ты видишь, — всё для тебя, потому что ты это заслужила. Ты заслуживала всё это и раньше, но теперь время пришло. И ты тоже самая прекрасная и достойная, и я с радостью отдаю тебе всё, что принадлежит тебе по праву. Потому что ты любишь жизнь, и жизнь тоже любит тебя. Тебя все любят. За то, что ты живёшь. За то, что ты выполнила своё преназначение. За то, что ты здесь».

«Всё-таки я хорошо сделала, что приехала в Нормандию, — думала я, неторопливо прогуливаясь по пляжу с ребёночком, который ещё только-только начинал ходить. Мне казалось, что такое восхитительное место и такие благоприятные условия подходили для его первых шагов лучше всего. И первый прикорм, помимо бутылочки со смесью, тоже был сделан там же, в Нормандии. Всё самое лучшее. Конечно, за это всё надо было долго ждать и долго бороться, — но оно того стоило. Я смотрела на счастливого Матью и понимала, что его присутствие рядом со мной, его интерес к жизни и восторг пеед ней, его смех, его радость и его улыбка — самое лучшее тому подтверждение, и для меня это было самой лучшей и высшей наградой.

Поскольку вокруг не было ни души, я попробовала максимально раздеться в пределах разумного, поскольку купальника на мне не было; я расстегнула на спине кофточку и завязала её спереди нетугим узлом, чтобы было не жарко и чтобы можно было загарать. Если бы кто-то, в чём я очень сомневалась, проходил бы мимо, он всё равно бы ничего не увидел, кроме моей обнажённой спины, а всё остальное было надёжно закрыто. Короткие штанины я закатала как можно выше и спустила резинку бриджей ниже талии, так, что всё по-прежнему было закрыто. В том, что на совершенно пустыном пляже я хотела, чтобы моя летняя одежда была как можно более открытой, я не видела ничего плохого: в конце концов, существует очень много гораздо больше таких купальников, которые закрывают только по минимуму, и которые, кажется, состояли только из одних тонких верёвочек. Кажется, ничего страшного не произошло, что я не успела взять с собой купальник, — всё равно здесь нет никого, кроме нас, и даже с той одеждой, которая была на мне, можно было придумать что-то более открытое, но при этом приличное на случай, если кто-то будет проходить по тропинке или спустится тоже на пляж. В конце концов, в таком случае можно будет просто привести всю одежду в изначальное состояние, пусть даже всё при этом и будет мятым.

По-прежнему бережно держа ручку ребёнка в своей руке, я делала небольшие круги по песчаной стороне берега, считая, что галька может быть слишком твёрдой для нежных детских ножек; надо будет потом надеть Матью его башмачки, те самые, которые я специально купила для него для каникул, для пляжа. чтобы мы смогли вместе войтив воду. В тот день она была особенно тёплой, как парное молоко, и Матью уже давно с интересом смотрел на маленькие шаловливые волны, которые словно играли с берегом в пятнашки. Я так была поглощена временем, проводимым с моим ребёнком, что ничего не замечала вокруг и потому совершенно не была готова к тому, что готовилось и произошло через считанные секунды.

В любом случае, учитывая расстояние, которое нас разделяло, ничего такого, чего не должно было быть в моей одежде, никто в любом случае разглядеть не мог, скорее уж сам факт, что я решила „подогнать“ орбычную уличную одежду под подобие купальника, вызвало щедрые и более чем пошлые коментарии. Сначала я услышала только какие-то неразборчивые крики и голоса, доносящиеся до меня из какого-то неизвестного направления. Молодые голоса. И громкий свист, каким обычно подзывают собак, друзей и женщин.

»Мими, это к тебе!" — уже привычно сказал Теофиль.

«Ты омерзительная!»

«Прикройся, уродина!»

«Посмотри, она ж*пу показывает!»

Через несколько секунд я поняла, что это всё было адресовано мне.

«Это преступление против нравственности! — кричал один из подростков, скрываясь в толпе своих приятелей — Нудизм запрещён!»

«Поди-ка сюда поближе, чем тявкать издалека!» — крикнул Теофиль, прежде чем вся стая молодятины не исчезла в неизвестном направлении. — Смотри, что из-за тебя случилось. — сказал он уже мне — Это тебе не у вас, в Сен-Дени. Здесь не раздеваются на пляже."

Я хотела сказать ему, что выкрикнутые в наш адрес слова «бубенцы» и «я*ца показывает» были явно адресованы не мне, — и что не я заставляла его ходить на пляж в трусах, причём старых, затрапезных, болтающихся на его старческом дряблом теле, застиранных и далеко не первой свежести, но промолчала. Похоже, Теофиль умудрился встретить кого-то, кто тоже не отличался стыдливостью, как и он сам; а он едва ли в самом начале нашего знакомства сказал мне, что он не слишком стыдливый, — и впоследствие очень часто подтверждал мне это словами и практикой.

«Забыла тебе сказать, я не из Сен-Дени, — ответила я, -и у них там вообще пляжей нет».

«Значит, это тебе не Россия», — поправился Теофиль.

Поспешно раскатав помятую и влажную одежду до её изначального состояния, я села рядом с Теофилем, как будто мы не были на пляже и не было ещё совсем недавно такого восхитительного, радостного и беззаботного момента. Внезапно я поняла и почувствовала спиной и затылком, что уютная, красивая и романтичная тропинка сзади, по которой мы не так давно сами проходили, была близко от пляжа, — и если мы были совсем одни здесь, это не означало, что никто за нами не подглядывает и что никто не сможет подкрасться к нам сзади. И ещё, — что нам с пляжа её не было видно, но мы оттуда должны были видны абсолютно всем, как на ладони. Туда, скорее всего, и убежала эта ватага молодёжи, и мы никак не могли узнать, ни сколько их там на самом деле было, — ни далеко ли они ушли. Ни надолго ли. Потому что мне казалось, что теперь вся эта ситуация никак не могла закончиться просто так — и хорошо.

В тот же самый момент я услышала у себя за спиной шорох сухой травы, приглушённые смешки и неразборчивый шёпот.

«Мадам, оденьтесь, мы подарим вам цветы!» — услышали мы негромкий и чистый свежий молодой голос, чей обладатель оставался невидимым у нас за спиной, также как и непонятно какое расстояние между нами и ими, — голос, в котором странно смешивались молодость, вернее, юность, робость, шумное дыхание, словно его обладатель был после длительной изнуряющей пробежки, похоть и откровенная насмешка.

Мы мгновенно обернулись, но не увидели никого.

Извилстая тропинка за нами, огибающая огромные валуны и скрывающаяся в зарослях, была тихой и безмолвной.

«Этот молодняк ещё слишком моралисты, — сказал Теофиль, — если бы они были взрослыми, они бы ничего не сказали. Тем более, что они ничего не могли увидеть, кроме того факта, что что-то было плохо прикрыто. Единственное, что было видно, — это то, что на тебе не было купальника и ты хотела сделать его из того, что на тебе было, насколько оно получалось. А они просто додумывали то, что не могли увидеть.»

День был внезапно и непоправимо испорчен.

Ничего страшного не призошло, но всё-таки у меня было чувство, что я к такому не привыкла, и что с нами может произойти всё, что угодно. Тихим ясным солнечным днём, в месте, где ничто не предупреждало огрядущей опасности. И вместо прежнего чувства счастья, раслабленности, радости и уверенности появились неприятные, тянущие и холодные ощущения слабости, опасности и неизвестности.

В этот момент мне внезапно захотелось поскорее вернуться домой, а сначала зайти в Барфлёр, посидеть в кафе, где шумно, людно весело, где ходят толпы народа и гед мы будем уже не одни. Так снова появилась бы илюзия безопасности. Не сговариваясь, мы начали быстро собирать вещи, глядя по сторонам. Но всё было тихо. Мне казалось, что тропинка, скрывающаяся позади нас в зарослях высушенной Солнцем сильно пахнущей, как перед грозой, травы и резной гребень низких скал, понимающихся над водой на границе с зарослями тамариска, скрыают какую-то затаённую угрозу и безмолвно наблюдают за нами с холодным любопытством и неприязнью. Позади нас море подозрительно и тревожно стихло, словно в ожидании чего-то.

Торопясь уйти, мы поднялись на большую дорогу, которая проходила между морем и участком для кемпингов, и там мы их и встретили. Всех. Они стояли все вместе около входа за ограду, за которой располагался их кемпинг, не нарушая молчания, рядом со своими брошенными за землю велосипедами, и даже не пытались отворачиваться от нас или прятаться. Что они делали? Ждали нас и смотрели на то, как мы уходили с пляжа — или просто смотрели на море, около которого мы были, казалось, очень давно, ещё в какой-то далёкой прошлой жизни?

Я почему-то вспомнила, как меня в детстве приучали бояться, слушаться и уважать взрослых, — потому что они всё знают и всегда правы, словно я всегда была виноватой по определению. О преступниках, маньяках и педофилах я тогда не знала, — возможно, мне про этих плохих взрослых не говорили специально, должно быть, чтобы не подрывать авторитет взрослых как сословия. Потому что если ребёнок не приучен верить безоговорочно взрослым и во всём им подчиняться, потом ведь с ним сладу не будет!

От меня всё время требовали просить прощения у взрослых, — как за невинные детские шалости, так и просто за то, что я чему-то в какой-то момент не соответствовала, с точи зрения своих родителей. Не успела во время прогулки на каникулах первой поздороваться со школьной учительницей, случайно встреченной на улице. Случайно задела кого-то в магазине, когда бежала, помахивая пустой сумкой. Не хотела играть на пианино всё то время, пока взрослые разговариваи с пришедшими гостями, чтобы родители и могли доказать, что я и правда в музыкальной школе учусь, и чтобы они могли лишний раз похвалиться моими успехами. Не захотела выключать сразу свой любимый мультик, который ждала всю неделю, — потому что кто-то пришёл и нигде в квартире нельзя было сидеть, кроме как перед телевизором, который я для этого должна была выключить. Послушными и виноватыми очень легко управлять. Они вообще очень удобны для всех, кто хоть на год, но старше их. Их можно и нужно ругать, чтобы не забывали, кто главный, чтобы воспитывать их, держать в подчинении, заставлять хорошо учиться — и просто так. Потому что не все они понимают по-хорошему — или просто сразу. Их главная цель — получить ододбрение любых старших и любых взрослых. Они не доставят проблем никому, кроме самих себя, — но это никого не касается. Если что, — нас просто лишний раз отругают, даже без учёта того, что время-то уже давно прошло.

Я была из поколения и из числа тех, кого могли ругать — и ругали — многие взрослые. Ну, не с ребёнком же разговаривать вежливо и уважительно, в самом-то деле?

Эти — родились в другое время, в другую эпоху, в другой стране, у других родителей.

Эти — не боялись.

Ни нас и ни кого бы то ни было.

Должно быть, их с детства приучали со всеми разговаривать на равных и не считать всех взрослых всемогущими богами, — или не учили ничему вообще.
Они не знали, что вообще-то нельзя показывать своё омерзение первыми встречными, совершенно незнакомыми людьми, — и они это сделали.

Извиняться, стыдиться и просить прощения они явно не собирались.
Никто даже не подумал прятаться при нашем приближении, потому что им и в голову не могло прийти, что их — Боже упаси! — кто-то мог бы отругать, или просто запомнить их в лицо и связать факт их присутствия с остановившимся кемпингом, чьё местонахождение было всем хорошо известно — а потом вызвать полицию.

Очевидно, им и в голову не могло прийти, что вообще-то взрослых людей если и можно не уважать, то хотя бы стоит бояться, потому что не все они добрые, безобидные и уважают права детей, что двое взрослых, отдыхающих полуобнажёнными на уединённом пляже, вообще-то могли оказаться кем угодно и иметь какие угодно близкие знакомства. И что Барфлёр, вообще-то, край Земли не только в романтичном переносном смысле, но и просто — самое обычное глухое место, несмотря на неоправдано высокие цены всего, что продаётся на местном выездном базарчике и роскошные частные дома, для самого появления которых тяжело трудилось всю жизнь не одно поколение.

Они ещё не боялись жизни и не думали о том, что в таких обманчиво оживлённых и людных, но на самом деле глухих местах, отдалённых от цивилизации, даже несмотря на наличие у всех нескольких машин и как минимум двух современных мобильных телефонов, и случались раньше, только с другими, разные таинственные и очень нехорошие вещи, о которых потом писались длинные статьи без чего бы то ни было конкретного для парижского журнала «Детектив».

Что это?

Характер, неумение или непривычка думать о возможных последствиях, которые могут им самим очень сильно не понравиться? Иллюзия всесильности и всемогущества, — но основанные на чём?

Или просто отсутствие каких бы то ни было рамок, привычка поступать только по собственому разумению без оглядки на кого или что бы то ни было?

Свобода.

Свобода от чего бы то ни было, насколько это возможно, — потому что любящий свободу свободный человек ставит себе ограничения сам, когда, где и как хочет. И если вообще захочет, разумеется.

Наверное, такая же, какая была и у Теофиля, когда он в молодости, будучи ещё студентом во время летних каникул, когда он ещё только начинал свою счастливую, безаботную и радостную жизнь парижанина, когда даже трудности казались чем-то весёлым, занимательным и интересным, и только подстёгивали ещё больше жажду жизни и вкус к ней, работал временно в аэропорту. Он занимался погрузкой багажей в грузовые отсеки самолётов и иногда проверял содержимое отправляемого багажа; если там находилось спиртное — он забирал его себе, или же просто менял часть содержимого багажа одного пассажира с багажом другого, летящего совсем другим рейсом, чтобы потом жертвы его весёлой шутки не смогли вернуть себе вещи.

Его самыми оригинальными поступками, которыми он гордился даже в старости и которые он любил рассказывать мне как самую увлекательную и весёлую шутку его молодости,- это просто специально перепутать самолёты, в отсеки которых он должен был положить багаж. И, допустим, пассажир, летящий в какой-нибудь маленький городок Северной Америки, в зале прибытия обнаруживал, что вместо его собственных вещей ему достались вещи какого-то незнакомца, кототрый в этот момент уже, наверное, должен был прибыть в страну Восточной Европы. Скорее всего, те, кого Теофиль снисходительно называл «молодыми моралистами», пока дело не дошло до обсуждения его старых трусов, всегда успользуемых вместо плавок, вырастут и состарятся, как и он сам, — и в его возрасте, а может, и раньше, обязательно вспомнят этот эпизод и будут с гордостью и смехом рассказывать о нём своим детям и внукам, свято веря, что оскорбление совершенно незнакомых людей на пляже — это что-то более чем остроумное, интересное и весёлое.

А сейчас мы просто встретили свободных людей во всей прелести и расцвете их молодости и свободы.

Очаровательно.

Два парня-подростка.

Один, — полноватый, с чёрными волосами и двумя крупными чёрными родинками на лице, упруго-одутловатом и круглом.
Другой — со светлыми волосами, какие бывают в основном у северных народов, и красивым лицом юного викинга, какими их изображали в древности.

Несколько девочек-подростков, которые ничего не говорили и которые, казалось, смотрели на море. Может, они считали себя непричастными — или действительно были ими.

Почему-то мне не к месту вспомнилось, что я в их возрасте свято верила, что девочка никогда и нигде не должна появляться с мальчиком, потому что это означает только одно, — она публично призналаась ему в любви и теперь все, и прежде всего он сам, просто обязаны над ней посмеяться. Потому что девочка никогда не говорит мальчику первой о своей любви, — и уж точно никогда не показывает её ему. И ни другим. И даже самой себе.

А может, эти девочки просто гуляли вместе с другими подростками, с которыми жили по соседству в емпинге и им было абсолютно без разницы, кто и что про них подумает, и меньше всего их интересовало чужое мнение.

А может, они посмотрели тогда на нашу троицу, спускавшаюся к пляжу, и решили для себя никогда не становиться, как я. В отличие от меня, они всегда были свободными и им никто и ничто не запрещало выбирать, а не хвататься за то, что сейчас ещё чудом есть, потому что, если и это тоже пропустить, — кто знает, потом может не быть уже ничего. А жизнь, как известно, не даёт второго шанса, спасибо, если хоть первый будет.

Они никогда не спутаются с «древним стариком», который несмотря на не такой уж и огромный паспортный возраст выглядит старым, неряшливыми неопрятным, как карикатурный леший, и который, раздеваясь на пляже, остаётся только в обычных домашних старых трусах вместо плавок, как будто он ещё совсем маленький.

Они никогда не родят от «вот такого» ребёнка, — а может, не родят вообще никогда.

У меня времени уже нет, — а у них есть, они ещё успеют что-нибудь решить и что-нибудь придумать.

А если и родят, то потом никогда не будут гулять со своим ребёнком по таким скучным и унылым банальным местам, как Пляж Труса, как я для себя окрестила это место.

И вообще, они-то уж точно будут только рядом с настоящим мужчиной.

И если родят, то у них никогда не испортится фигура. Тем более, что она у них изначально была идеальной.

Им ни за что не нужно бороться. потому что у них всё, включая и саму силу, чтобы справляться с жизнью, есть от рождения.
Они никогда не будут искать компромиссные полутона между чёрным и белым, если изначально были только эти два цвета, и при нахождени чего-то среднего получается только грязь.

И их никто и никогда не оскорбит в присутствии мужчины. И не в его спортивной фигуре и накачанности будет дело: начиналась мода на бесполые худые фигуры, абсолютно одинаковые и для женщин, и для мужчин, тонкие и бестелесные, словно полупрозрачные, контрастирующие с обманчиво стройными и худыми женскими фигурами «жир и кости» вместо общепринятых «кожи и костей», или аналог мужской, более мужественной фигуры, хоть и немного «плюшевый мишка», — широкая кость, много накачанных мышцц — и жир.

«Давай спустимся на пляж», — как ни в чём ни бывало сказал мне Теофиль, будто вся эта притихшая стая не стояла буквально в двух шагах от нас, разглядывая, словно обнюхивая нас на расстоянии и ожидая непонятно чего. Ну, не на море же они смотрели, в самом-то деле, — хотя прямо перед ними был пляж и волны прилива призывно сверкали прямо перед нами.

Мы спустились на пляж, восхитительно открытый во время сильного отлива, когда я услышала совсем близко от меня странный звук, напоминающий шорох осыпающихся камней, — или мелких камешков, которыми бросали в нас, вернее, в меня.

«Толстая свинья, оденься!» — я услышала презрительный молодой мальчишеский голос, прежде чем все исчезли, словно и не было никакой отвратительной сцены на пляже. И последнее, что я услышала, — это резкий скрип велосипедных шин по мелким камешкам на дороге.

Потом мы направились к кафе.

Мы снова остались одни, и длинная дорога, прослеживающаяся в оба конца, была абсолютно пустой; только при въезде в Барфлёр проехала какая-то машина, и всё снова было солнечно, тихо и пусто.
Матью спокойно спал в своей коляске, когда я пошла в телефоную будку, чтобы позвонить своей матери.
В маленькой и тесной кабине было очень жарко, — она была раположена с солнечной стороны, поэтому телефонная трубка была раскалённой. Судя по всему, этой кабиной не пользовался никто, кроме меня, — у всех были свои телефоны, с которых можно было звонить кому угодно и сколько угодно. И только одинокая паутина без паука грустно висела в углу за металическим уголком.

Я решила рассказать матери только про то, что мы были на пляже, а не про то, что там ещё случилось; об этой постыдной сцене я решила не рассказывать никогда и никому.

«Где вы сейчас?» — спросила она.

«В кафе».

«А что ты там будешь пить? Кофе? Подумай, клади сахара поменьше, куда тебе так много!»

«Я взяла себе шоколад с молоком, большую чашку.»

«Зачем ты взяла шоколад?! Ты хочешь стать ещё толще? Если ты будешь и дальше пить и есть шоколад, ты будешь огромной и толстой, как бочка!"

Так вот, значит, для чего ещё нужны матери.

Пока мы ещё маленькие и учимся в школе — чтобы приписывать себе все наши успехи; потом, когда мы взрослеем — чтобы читать наши личные дневники без нашего разрешения и ведома, а потом по поводу их содержания устраивать нам скандалы. А потом, когда мы уже совсем взрослые и стали её «крестом», который она должна нести и который теперь уже не изменишь, — завидовать взрослой, но такой лакомо молодой дочери, без конца говоря ей «а вот я в твои годы была...», отлично при этом сознавая, что для неё самой эти годы уже безвозвратно потеряны, — и чтобы учить нас жить с той дефектной фигурой, которая у нас есть, ещё с подросткового возраста приучая нас к тому, что «каждая женщина должна скрывать то, что у неё некрсивое или неиделальное. А у тебя...(нужное поставить)». А почему бы, в самом деле, нам и не научиться наконец жить с той неидеальной и не самой лучшей фигурой, раз даже наша мать привыкла жить с нашей фигурой ещё тогда, когда мы были подростками?

Под конец этого разговора, да и всего прошедшего дня, осталось неприятное ощущение, похожее на свернувшегося червяка внутри красивого спелого яблока.

Свинья, по крайней мере, живая. У неё есть поросёнок в качестве доказательства.

А бочка — это просто предмет. И нельзя сказать, что она мёртвая, потому что она никогда не была живой.

И Барфлёр, место, которое было таким желанным, таким восхитительным и приятным во всём благодаря вымышленной жизни, которая оживляет всё вокруг, пока мы живём ей и поа действительно верим в то, что в нашем мироздани обязательно будет только Рай и свет, и никакой тьмы и никакого Ада. Мир, который вылепливается нашими неловкими пальцами, которые почти всегда создают что-то, порождая из небытия, — и почти всегда даже не зная этого, или не замечая.

Бог вылепил наш мир и создал за семь дней и вдохнул в него жизнь.

Мы лепим и создаём свой мир, но не всегда можем оживить его.

Жизнь — это только то, что мы видим. И иногда, когда завеса чуть приподнимается, мы видм то, что раньше от нас было скрыто и о существовании чего мы даже не подозревали, считая, что или нами такого никогда не произойдёт, — или это просто выдумка.
Но мы сами тоже выдумка, как бы мы ни появились в этом мире, который, в свою очередь, тоже когда-то и кем-то был придуман, — или же придумал себя сам.

***

«Я узнал, что этот блондинчик живёт в доме напротив, — сказал мне Теофиль, когда я вернулась из телефонной будки, — он живёт со своей бабушкой».

«Хорошо, раз теперь ты знаешь, где он живёт, мы знаем, куда к нему пойти», — ответила я.

«Вот ты сама одна и иди! — ответил Теофиль, как будто речь шла о самых простых и обычных будничных вещах, например, отнести грязную тарелку на кухню и положить ё в раковину — Это ведь на тебя чуть не напали!»

«Ты вот это сейчас сам нашёл или прочитал в какой-то хорошей книге? — спросила я Теофиля — Надеюсь, не все французские мужчины так себя ведут, да и не все мужчины тоже. Очень хотелось бы знать. Кстати, ты мне раньше любил говорить, что я хочу стать, как ты, — надеюсь, у меня это всё-таки не удалось. Потому что я не хочу быть трусом, как ты. А трусость никого не красит, — ни женщин, ни мужчин».

Раньше я очень много читала хороших книг, которые рассказывали мне о том, как надо делать. А книги, как оказалось, жизни не учат, — или я просто читала что-то не то, или почти везде выбирала и находила одно только прекрасное. Очень не хотелось бы становиться сладкоежкой, как Теофиль, который был таким по жизни, тщательно избегая всяческих проблем и не растрачивая себя ни на кого, кроме себя, своего единственного любимого, пусть даже и ценой совершаемой низости, предательства и подлости, в то время, как я везде видела, искала или находила только прекрасное.
И нет, положительным героям никакой компенсации не предвидится.
И победы тоже не будет, равно как и божьей благодати для тех, кто её заслужил.
Потому что неисповедиму пути Господни, и никто и никогда не узнает при жизни, что именно должно было свершиться и как, чтобы где-то наверху, в далёком и недосягаемом Космосе что-то сдвинулось с места. Чтобы Колесо Судьбы сначала дрогнуло, а потом начало вращаться.

Мироздание говорит с нами постояно — знаками; и всё вокруг — один большой знак. «Иногда наша жизнь зарастает цветами. Это значит, мой друг, он прошел между нами, Но увидеть его нелегко.»* (Юрий Шевчук — ДДТ-«Осенняя»)

«Послушай, у тебя ещё нет документов, — опять начал Теофиль после короткого молчания, — если бы я тогда вызвал полицию, на пляже, у нас у первых были бы проблемы. Ты ведь не могла не видеть тогда, на пляже, что я был готов прибить этого блондинчика?»

Я попробовала вспомнить все подробности того момента — и не вспомнила ничего, что хоть отдалённо напоминало бы то, о чём говорил Теофиль. Скорее уж Теофиль даже не подумал о том, что надо было вызвать полицию, чтобы не объяснять полицейскому, а прежде всего самому себе, какое ему до меня было дело. С ней всё произошло — сама пусть и полицию вызывает. А если нет мобильного телефона — так пусть купит, не всё же ей только мороженое себе покупать. Сидел себе спокойно на галечном пляже, смотрел на воду… зачем ему вдруг понадобилось бы вот такое? С чего бы это вдруг — и ради кого?

«По поводу документов, у меня вид на жительство на три месяца, а когда мы вернёмся с каникул, у меня будет вид на жительство на год. И это не моя вина, если на меня кто-то может напасть. А по поводу того, что ты тогда был готов набить ему морду… нет. Ничего такого я тогда не заметила. Скорее уж тебе было неудобно, что они увидели тебя всего-лишь навсего со мной. Помнишь, как давным-давно, ещё в самом начале, в Париже, ты мне сделал умный комплимент, что „если бы можно было любить только красивых женщин, любовь стала бы слишком простой“? И если ты забыл, то я ничего не забыла. И там, на пляже, ты был всего лишь навсего с жирной свиньёй, а не с худой манекенщицей. Но у меня всё-таки есть оправдание. У свиньи совсем недавно родился поросёнок, поэтому она и жирная. А твои существа от тебя рожать не собирались, и вовсе не из-за того, что не хотели фигуру портить. Они тебе не доверяли, — и ребёнок, судя по всему, не был пределом их мечтаний.»

«А откуда ты знаешь, какие у меня были женщины и какие у меня с ними были отношения, если ты их никогда не видела?» — спросил Теофиль.

«А мне и не нужно было знать их или видеть, — ответила я, — я знала и видела тебя, и мне этого достаточно, чтобы понять, что это были за отношения и что там были за женщины.»

А если бы «блондинчик» захотел тебя изнасиловать, может, Теофиль помог бы ему раздеть тебя? — спросил коварный внутренний голос, до сих пор молчавший. — Только для того, чтобы защитить тебя, чтобы у тебя не было проблем с полицией из-за документов. Хоть ты больше не нелегалка, но тебе это та шло, что при одном взгляде на твою рожу каждый полицейский, даже если его просто вызвать самим, сразу же догадается о твоём тёмном прошлом и посадит тебя в тюрьму задним числом. Это только в книгах суровые и сильные мужики ставят таких сопляков на колени, во всех смыслах этого слова, перед женщиной, чтобы обладатели смазливых сопливых мордашек научились просить прощения. Чтобы они поняли, что совершить преступление, может, и легко, — но за преступлением всегда последует неминуемое наказание. А то и расправа. А это будет очень больно и очень страшно. И помочь им осознавать, что они позволили себе то, что не делается; и которые могут наглядно показать всем и каждому, что эта женщина — не одна. И она под надёжной защитой.

Но Теофиль был не из таких мужчин, как и я сама была вовсе не из таких женщин.

И вместо того, чтобы открыто сказать мне, что он испугался, он предпочёл по всём обвинить меня.
А почему, собственно, ему нужно было напрягаться всего лишь навсего ради меня? Он видел моё долгое восхождение из самых низов социальной жизни, которые не снились даже ему, — и потом, если раньше я его любила и всё прощала, почему бы мне не продолжить прощать и теперь? А что насчёт моей любви… были у него и другие женщины, такие, на его взгляд, распрекрасные, что они просто… существа, так что тому, кто когда-то кувыркался с ними, обо мне просто грех жалеть.

Мы закончили сидеть в кафе в полной тишине.

Теофиль занимался своим любимым занятием, — набивал трубку. потом раскуривал, снова выбивал и снова начинал набивать, задумчиво глядя на море, видное с причала в гавани. Начинался прилив, и корабли, поднявшиеся над горячими мягкими сухими водорослями, снова весело танцевали на воде, звеня мачтами.
Мне вспоминались слова из какого-то стихотворения, но я никак не могла вспомнить его точные слова; кажется, это было что-то про то, что рядом с кем-то было бы опасно абсолютно везде, даже на необитаемом острове, который должен был стать райским местом. Потому что рядом с такими людьми даже вечерние тени станут опасными, если другой угрозы на тот момент рядом нет.