Глава 12. Срезанные цветы. Голос прошлого (Глава 12)

«Не беспокойся, — сказал Теофиль, — я попрошу своего ангела-хранителя, чтобы он сам занялся этими двумя. Уверен, он сам сделает всё, что будет необходимо.»

Мы так никогда и не увидели, что именно сделал ангел-ранитель, и чей, — но два велосипеда, на которых ездили те подростки, вскоре остались навсегда на дамбе, куда они иногда ездили кататься. И их самих мы больше никогда не встречали, хотя кампинг оставался на месте до конца летних каникул.

Мира не существует.

Гармония, — это просто привычный или едва заметный диссонанс.

И иногда, словно забываясь в тревожном сне, память ищет чо-то, чьего названия она даже не может найти.

… А ночью мне приснился Грозовой Перевал.

Но сон, который начинался и заканчивался обычно одним и тем же, — когда я просто смотрела на грозой Перевал и обещала мысленно дождаться того, кого я так и не дождпалась, всё-таки пришёл.

Он ничего не говорил, просто взял меня за руки, прежде чем снова исчезнуть, на этот раз уже навсегда. Наверное, он хотел убедиться, что я реально сущестововала, как и тот странный мир, в котором его давным-давно кто-то ждал, но почему-то так и не дождался.

Теофилю снилось, что он был на пляже.

Какой-то незнакомый пляж, чем-то неуловимо похожий на все другие пляжи, которые он видел до этого, но который всё-таки чем-то от них отличался. Единственный человек, который был на пляже кроме него, — женщина, стоявшая у кромки воды и смотревшая за горизонт. Было похоже, что она стояла там уже давно и кого-то — или что-то — ждала.

Кого она могла там ждать, совершенно одна?

Корабль, потерявшийся во время грозы, или какого-то принца, который пообещал вернуться, но так никто и не пришёл? А кто знает, можно ли им вообще, этим принцам, доверять? Вдруг он был просто так занят своими неотложными королевскими делами, что совершенно забыл про неё?

Тихо, стараясь не шуметь, Теофиль приблизился к ней.

Теперь, он знал, ещё немного, — и женщина обернётся.

И если она повернётся к нему, зачарованная линией горизонта между небом и морем, мир изменится.

Медленно, как это иногда бывает в снах, женщина обернулась, и мир, казалось, изменился.

Теофиль хотел спросить у неё что-то, но, как это иногда бывает в снах, он никак не мог вспомнить, что именно; а когда он наконец задал ей давний вопрос, он не услышал собственного голоса, но твёрдо знал, что она всё равно его услышала:

«Где ты сейчас?»

Даже во сне Теофиль сразу же узал её: это была великая любовь его молодости и, возможно, самая сильная за всю его жизнь.
Анжелика.

Уроженка Корсики, очень талантливая и одарённая к рисованию и музыки, одухотворённая, он потом любил часто повторять, что она полностью изменила его с самого начала их знакомства.

У Анжелики была своя маленькая студия, не очень далеко от его, и окна её комнаты выходили в роскошный и тенистый внутренний сад, куда никто не мог пройти. Поскольку они жли близко друг от друга, они могли часто встречаться в течение недели, но каждый всё равно оставался у себя — и возврщаался к себе домой. Теофиль был очень доволен — и Анжелика, судя по всему, тоже. По крайней мере, она ничего ему об этом не говорила.

Иногда они могли не видеться очень долго, — Теофиль просто переставал звонить Анжелике и приглашать к себе, и заходить к ней, когда ходил на рыбный базар неподалёку от её дома. Правда, иногда он предупреждал её заранее. Он оставался у себя в студии, словно взаперти, и занимался рисованием, и в такие моменты для него не существовало больше ничего.

«Я был на планете красок», — говорил Теофиль потом.

И Анжелика понимала.

Она тоже любила рисовать, в том числе и красками, и она всегда всё понимала. Может, Анжелика любила и что-то ещё другое, о чём она не говорила.

Анжелика вообще мало чего говорила о своём сокровенном, личном, — возможно, вообще ничего.

Жизнь Анжелики, в маленькой студии, где стены скрываются за этажерками и полками с книгами и дисками. Анжелика, окна студии которой выходят в запертый внутренний дворик, ставший густым и разросшимся садом, которым можно любоваться вечно — но в который не было входа.

Анжелика, так многому научившая Теофиля.

И Анжелика понимала всегда — и всё.

Но однажды она не поняла, или же Теофиль не понял чего-то, и она ничего на стала говорить.

Она уехала — одна.

Уехала на каникулы.

Без Теофиля. Впервые с момента их знакомства.

Будто спряталась.

А когда она вернулась, они ни о чём не поговорили, только Теофиль понял, что теперь всё было кончено.

И с тех пор, — вольно и невольно, — он искал её повсюду. В других женщинах, в фотографиях и рисунках, в набросках пастелью, в своих воспоминаниях.

И хотя он так её больше не встречал, Анжелика была повсюду рядом с ним. Как будто их внезапное раставание сделало их настлько близкими, как они не были близки, скорее всего, даже тогда, когда жили недалеко друг от друга и могли часто встречаться.

А ещё — ему очень хотелось узнать, что же тогда произошло, когда она уехала без него одна, на каникулы, — и почему потом, когда она вернулась, между ними всё было кончено.

Анжелика исчезла, не оставив никому своего адреса. Исчезли с горизонта их общие знакомые и друзья, будто их никогда не было.

Возможно, так оно и было, — они часто встречались с друзьями Анжелики, когда были вместе, но были ли это чьи-то друзья или только её дальние знакомые, так и не стало известно. В том кругу, где они были и в той ситуации, в которой они находились, как-то не вставал вопрос о том, на кому и кого можно рассчитывать. Все чувствовали себя — и были — самодостаточными, поэтому о взаимопомощи и более глубоких, житейских разговоров и вопросов не возникало. Да и с какой стати начать с кем-то говорить о житейском, если вы все вместе выходите из зала консерватории и обсуждаете то, что только что услышали? Или, может, начать говорить в кафе, когда идёт обуждение редких музейных книг, о том, что ты записан на биржу труда по безработице и что тебе хотелось бы перейти на социальный прожиточный минимум, который в этом конкретном случае был бы гораздо выгоднее?

Проблемы считались чем-то вроде грязной обуви, которую требуется оставить при входе в помещение, где всё плохое отступает и где остаются тольо счастье и радость, и где жизнь, казалось, тоже преображалась и становилась возвышенной и прекрасной, и где любовь была надёжно защищена от губительного для неё быта.

***

«Дружба – дружбой, а мука – мукой, нечего мешать боб с горохом! Мука и дружба – совершенно разные понятия, разные слова, и они даже звучат непохоже! Каждому – своё! Это и без моих слов всем должно быть ясно, как божий день!»

Оскар Уальд «Преданный друг» (из сборника «Счастливый принц»)

Это был прекрасный летний день на огромном балконе Теофиля.
Близился вечер, но ещё не начало темнеть; Солнце уже ушло из зенита и в воздухе была приятная, уже вечерняя свежесть. Ласточки пролетали между домами и, скользя над крышами, издавали резкие, пронзительные крики.

Это был вечер, когда Теофиль впервые заговорил со мной об Анжелике.

Давно всё это было, — наверное, ещё в мой первый год пребывания во Франции, или же на следующй, летом после нашего возвращения из самых первых, чудных и незабываемых каникул. Всё ещё было впереди и мне многое ещё предстояло увидеть и узнать, и смесь нежности, ответственности, желания поделиться и помогать, проявить заботу витало в воздухе и переполняло меня. Конечно, это было совсем не то, чего Теофиль хотел, — «во Франции женщины платят пятьдесят процентов», и он предпочёл получать от меня деньгами. А та мелочь, которую я могла ему принести и приносила, его просто забавляла, не более того.

«Как же всё-таки хорошо было у меня с Анжеликой, — начал он ни с того ни с сего, и я не сразу поняла, с кем он разговаривал, — со мной или сам с собой, — у каждого была своя жизнь, мы уважали друг друга, и мы были счастливы. (А как же я? а как же тогда мы с тобой, а? — спросил тогда впервые внутренний голос) Мне никогда и в голову не пришло бы спросить у неё, есть ли у неё туалетная бумага, — а она никогда не спрашивала, есть ли туалетная бумага у меня… — последнюю фразу он выдал со странной смесью нежности, любви, грусти, сожаления, удивления и брезгливости.

И от того, что я поняла, что для меня были только две последние эмоции, остался очень неприятный, хоть и еле ощутимый осадок, и дольше, чем на один вечер.

Но странно было видеть такую странную смесь эмоций, в этот погожий и тёплый летний вечер, когда мы были вместе и рядом друг с другом, и всё было так хорошо…

Туалетная бумага — это было про меня, я сразу же это поняла, потому что в тот день я принесла Теофилю несколько рулонов туалетной бумаги, которые мне удалось добыть в одной из моих ночлежек — и потому, что мне хотелось тоже что-то давать Теофилю, пусть даже и учитывая мои более чем скромные возможности, и каждый раз, когда я что-то приносила ему и,- о чудо! — ему это нравилось, я чувствовала себя в эти моменты счастливой. Даже без просьб со стороны Теофиля я хотела что-то давать для нас, полезное для него, пусть даже у меня не было денег. И ещё, — я помнила, как один раз Теофиль решил сказать мне, что когда я прихожу к нему, у него очень быстро заканчивается туалетная бумага: „ты сидишь там и всё вытираешь, вытираешь, — он показал жестами, как именно я должна была это делать, получилось, будто я сидела на лошади, одновремённо пытаясь сделать шпагат, и вытиралась огромными пучками соломы или сена, — сколько уже бумаги в унитаз ушло!“

Но вместо того, чтобы быть довольным тем, что я принесла ему несколько рулонов туалетной бумаги, Теофиль начал с теплотой, любовью и грустью вспоминать об Анжелике, которая, судя по всему, была настолько одухотворённой и возвышенной, что не принесла бы Теофилю ни рулон бумаги, ни кусок хлеба. Судя по рассказам Теофиля, она сама никогда ни тем и ни другим и не пользовалась, настолько была одухотворённой.

»Духа много, плоти мало", — с неприязнью и завистью вспомнила я слова одного поэта.

Вот что думал о ней Теофиль.

И он, похоже, не только любил её раньше, но и продолжал любить, пусть даже всё и осталось в далёком и недостижимом прошлом.

Значит, мне надо было продолжать бороться за свою любовь.

Как раньше.

Как всегда.

Чтобы и меня, — меня — тоже любили.

Пусть даже и за сходство с больше не существующей соперницей.

Она уже никогда не сможет прийти к Теофилю, а я — настоящая и живая, и я всегда буду рядом с ним.

Пусть я и не умею и не хочу петь, засиживаться в библиотечных архивах и рисовать, но зато я люблю пить и есть, я люблю любить и жду от жизни вполне реального тепла и любви вместо красивых фраз на несколько минут.

Вместо мгновения мне нужна жизнь, вместо отсутствия — присутствие, и дело вместо слова. И у меня нет холодной рыбьей крови, думала я с досадой, ощущая всё тот же неприятный и тяжёлый осадок.

Но противный внутренний голос настойчиво повторял мне шепотом, что какой бы я ни была или ни казалась, всё равно, факт остаётся фактом: выбрали не меня. И полюбили не меня тоже. И для того, чтобы и меня тоже полюбили, хотя бы отражённой любовью, есть только один выход: быть или стать не-собой.

С этой Анжеликой Теофиль познакомился ещё во времена своей далёкой молодости, он провёл с ней три или четыре года, и потом он потерял её «в результате каникул». Анжелика уехала на каникулы одна, — та самая Анжелика, которая научила его очень многим вещам, и, возможно, я втайне хотела стать хоть немножко похожей на неё, чтобы мне была гарантирована любовь Теофиля. Не будет же он любить меня просто так, в самом-то деле! Значит, надо перестраиваться, меняться, работать над собой. Но даже исчезнув полностью из жизни Теофиля, она была для него звездой, -далёкой, прекрасной и незабываемой.

Жизнь принимает разные формы, и когда я присутствовала ночью во время рисования Теофиля здесь, на каникулах в Барфлёр, глядя изподтишка на его тень на стене, я верила, что добилась исполнения своей мечты.

Стать Анжеликой для Теофиля, если не удастся стать вместо неё. Превращаются же в сказках лягушки и медведи в прекрасных принцев и принцес ради любви, так почему жея не смогу превратиться тоже в кого-то другого?.. Я верила, что ночной грозы за окнами на берегу океана было достаточно для того, чтобы чудо свершилось.

«Ну, и что тебе во всём этом нравилось? — спросила я Теофиля — То, что каждый сам за себя? Что никто не спрашивал у другого, есть ли у него туалетная бумага, или деньги на жизнь, или кусок хлеба? Или всё ли хорошо и не нужна ли помощь? По твоему, это — и есть настоящая идеальная любовь?»

Теофиль не сразу ответил мне; невидящим взглядом он смотрел куда-то мимо меня, и на его лице я впервые увидела какую-то смешанную гамму чувств, смесь сожаления, нежности, боготворения, умиления, тихой грусти, восторга и… любви.

«Нет, здесь было другое, — ответил он немного погодя, — у нас всё было воё, но в то же время друг для друга».

Жизнь была прекрасна.

Двое сидят в кафе, в восемнадцатом округе.

Прекрасная погода, и ласковое парижское Солнце просвечивает сквозь резные кроны деревьев. Они видятся часто, — так часто, как хочется им обоим. Они проводят вместе лучшие моменты. День или гночь, вблизи или далеко друг от друга, они никогда не чувствуют себя по-настоящему далеко друг от друга или в разлуке. Жизнь состояла только из лучших ммоентов, которые они разедляли друг с другом, жизнь была сама по себе просто чистым счастьем и наслаждением.

А потом она уехала.
Одна.

Почему?

Как же так-то, а?

Ну как?..

Если жизнь состояла только из одного счастья и удовольствия, где не было никогда даже тени?

Чего может не хватать смодостаточным людям, у которых уже есть всё и которые по этой причине ни в ком не нуждаются, до такой степени, чтобы внезапно уехать, наверное, в надежде вернуться и снова найти оставленное? Может, поиск «живой» жизни вместо «сладостей», когда любюовь служит только приятным дополнением к жизни и которая должна быть приятной, удобной и красивой, как букет срезанных цветов в красивой вазе.

Но даже самые красивые срезанные цветы быстро завянут.

Ни изысканная красивая ваза, ни свежая вода не продлят жизнь цветам, чьи дни уже сочтены.

Потому что для цветов нужна не красота, а почва. Красоту они смогут дать сами.