Глава 13. Иллюзии и иллюзионист при ярком солнечном свете (Глава 13)

… Медленно шло время каникул.
И как всегда, огромные часы на церкви Сен-Николас медленно отмеряли прошедшие часы и минуты.
Время каникул и время без каникул.
Долгий, тягучий звук с модуляциями, который было слышно отовсюду.

Но однажды куранты замолчали.

Теофиль предполагал, что кто-то из стариков, местных жителей, пожаловался на шум, из-за которого ночью они не могут спать, и звук часов остановили.

И теперь время шло всё так же, но в безмолвии. Но всё равно никто не мог его остановить.

Вечером, как обычно, мы вышли прогуляться в порт.

Как всегда.

Как раньше.

Вечером, как обычно, мы пошли погулять в порт.

И как много лет назад, огоньки с тёплыми оттенками горели вдоль пристани, отражаясь в воде.
И как каждый вечер с наступлением темноты, мигали зелёным и красным две «родинки», — сигнальные фонари на дамбе, замыкающей выход из заводи в открытое море.

Мы сели на скамейку лцом к морю, как мы делали всегда, ещё с наших первых дней, проведённых в Барфлёр. Атлантика, расстилавшаяся невидимой прямо перед нами и чуть левее, отмечала край Земли непойми где от остальной Земли, как ото всей планеты. И от этой мысли начинало казаться, что начинаешь различать какой-то далёкий космический звон и видишь, как расступаются звёздные пути перед вечно одинокими комическими кораблями.

Маленькие лодки спали на дегтярно-чёрной ночной воде. Лучи света, отражаясь на их корпусах, делали их гладкими, блестящими и чёрными.

«Посомтри, как красиво, — свет, лодки, корабли, вся эта деревня… — начал мечтательно Теофиль — А это ещё что такое?»

Маленький и неприметный кораблик стоял на тихой ночной воде недалеко от берега; он не двигался с места, но было заметно, что в его каюте что-то происходит. За мутными стёклами маленьких иллюминаторов пугливо мелькали беглые тусклые огоньки; я была уверена, что под мостиком увидела закутанную во что-то чёрное тёмную фигуру: очевидно, незаметное для всех присутствие ночного незнакомца было как-то связано с этим странным ночным кораблём, котрый бесшумно прибыл откуда-то или же, наоборот, собирался куда-то отправиться сегодня ночью. Другая бесполая фигура в чёрном, кажущаяся сотканной из ночной темноты, неслышно прокралась мимо нас, так, что я даже не успела понять, большое растояние между нами было или маленькое и куда ушёл этот таинственный незнакомец. Казалось, он даже не дышал, двигаясь неслышно и стремительно, как сама ожившая ночная тень.

Тёмная, почти чёрная, беззвёздная и безлунная ночь.

Чёрный корабль, сотканный из самого тёмного предрассветного сумрака, затаившийся на дегтярно-чёрной воде без единого всплеска волн и без единого звука двигателей.

Тёмные тени, вытканные из ночной темноты, без единого звука скользящие в темноте по тёмным москам и в самых тёмных уголках, которые днём настолько банальны, что их просто не видишь и не замечаешь, словно даже днём они всегда отводят наши взгляды.

«Это или контрабандисты, или нелегальные эмигранты, — прошептал Теофиль, — давай смотреть в другую сторону, будет лучше, если мы их не будем видеть или замечать. Так будет лучше для всех.»

В этот вечер мы вернулись домой очень быстро.
Захотелось в дом, в темно, на свет, и проверить несколько раз, хорошо ли закрыты все двери, чтобы в случайно оставленную щель не просочилась частича этой тьмы и не осталась незаеченной, чтобы потом приходить в снах.

Идиллическая ночь с её вереницами огней на пристани и на воде, близость Атлантики, где не одном из берегов находится далёкий город с небоскрёбами уже не казались такими манящими и романтичными, как раньше. Там, за кулисами летних каникул, отдыха и красоты, продолжалась незаметно другая жизнь. И она была непонятной, враждебной, неизвестной и пожтому угрожающей.

Молодые хулиганы на пляже средь бела дня, недалеко от населённого пункта, во время сельских праздников, злые и невоспитанные собаки, которые гуляют по ночам без поводка и намордника и далеко от своих хозяев, полицейские, которые стучатся в дверь, потому что ищут кого-то, но при этом случайно выбирают нашу дверь, контрабанлисты, которые ночью тайно пересекают ла-Манш, — этого всего никогда не существовало раньше и появилось только сейчас, как по мановению неисправной волшебной палочки, или же оно всё всегда было совсем близко от нас, только мы этого никогда не замечали и никогда с этим не сталкивались?

Может, эта другая реальность всегда тесно соседствовала с нашей, но между нами всегда была тонкая, но прочная грань, не позволяющая свободный переход из одного мира в другой, из одной реальности в другую? И между нами всегда был хоть один миллиметр, хоть одна секунда разного времени, чтобы мы даже будучи рядм, никогда не встречались, и наши пути не пересекались никогда?

Что же произошло для того, чтобы границы пали и чтобы миры смешались?

***

"… и сильный характер на слабом месте".
Юи Кинг, «Книга гаданий».

«Китаец никогда не думал ни о каких отношениях силы с кем бы то ни было. Просто он опасался глобальных жизненных перемен. Причём в худшую сторону».
Бруно Леменюэль, парижский художник и фотограф.

Мы с Теофилем разрабатывали план, после реализации которого мы с Матью могли бы окончательно переселиться жить в Шербург.

Теперь у меня были документы и деньги.

Только мои.

Мне больше ни к кому не нужно было ходить на поклон, чтобы мне милостиво выдавали крохи из того, на что я имела полное право. Я наконец-то стала независимой.

Нужно было только найти поручителя для того, чтобы я смогла снимать студию в Шербурге, и Теофиль согласился стать им для меня.

Если бы только не…

«Если ты такая сильная, делай всё одна. Вот и снимай себе квартиру самостоятельно, раз ты чувствуешь себя такой сильной. И вообще, делай всё сама, как это делаю я, раз хочешь быть сильной, как я. Теперь у тебя есть документы и деньги, у тебя сильный характер на сильном месте. Вот и делай всё сама, раз так.»

«Ну да, разумеется. Вот только ты сейчас упустил великолепную возможность покрасоваться перед самим собой, чтбы потом делать самому себе комплименты, до какой степени ты мне помогал и что у меня теперь есть собственное жильё твоей милостью. А значит, я всё равно по-прежнему продолжаю от тебя зависеть. Хорошо, я сама сниму жильё для себя и Матью, можешь не сомневаться. И умолять я тебя ни о чём не буду, если ты ожидал именно этого. „Кина“ не будет».

Теофиль стоял на пороге в дверях и смотрел на улицу, там, где перед нашим домом был короткий, но почему-то особенно любимый мной открытый каменный закуток. По вечерам и ночью над этими каменными стенами горели яркие и огромные бесчисленные звёзды, и закуток становился раскрытыми ладонями, тянущимися к небу.

Но сейчас в раскалённом и ярком солнечном свете дневных звёзд не было видно, и стоящий на пороге Теофиль был похож на полыхающую и тающую свечу.

Когда мы в сильном гневе, в астральном плане это вдится так, будто мы горим в огне.

Должно быть, именно так нас видно из космоса.

Теофиль ждал прибытия такси.

Каникулы закончились.

Впервые в жизни я чувствовала, что хоть каникулы и закончилсь, для меня, — вернее, для нас с Матью,- не закончилось на самом деле ничего. Или же что-то не закончилось, и это что-то продолжит звать нас, манить и ждать, даже тогда, когда мы уедем.

Там, в Париже, я буду искать пути и способы вернуться сюда.

Вернуться — чтобы больше никогда не уезжать.

Предстояла борьба — за солнечные дни на берегу океана, за запах водорослей и водяную пыль, за крики чаек, за пышные кусты терпко и пряно пахнущей гкрани, раскалённой на жарком Солнце, за старые мощёные улочки и за дома из голубого камня. За тот самый восхитительный весенний свет, который так вдохновлял многих известных художников, живших в Нормандии или приезжавших сюда на время.

Борьба за каникулы, которые никогда не закончатся.

Борьба за каникулы, борьба за жизнь.

Борьба за жизнь на каникулах.

«Даже если я сейчас уеду, я всё равно не уеду, — думала я, прогуливаясь с Матью в последний раз по пристани, — поэтому мне сейчас совсем не грустно. Поэтому я не прощаюсь. Здесь я впервые почувствовала свои корни, обращёные к звёздному небу Барфлёр. Здесь мои корни впервые обернулись к земле и вошли в неё. И как бы долго ни длилось моё отсутствие, я всё равно вернусь сюда. Моя земля здесь, потому что мои корни навсегда останутся здесь. А деревья не пересаживают и не держат в воде, как срезанные цветы. Я только уеду ненадолго, по-быстрому сделаю всё для того, чтобы у меня и моего ребёнка была своя квартира здесь, в Шербурге, мы сразу же вернёмся.

Поэтому я даже не буду прощаться.

Вот и маленькая улочка, которая слегка изгибаясь, словно пританцовывая, идёт параллельно пристани. Роскошные заросли шапки растений и цветов просятся на почтовые открытки, рисунки, эскизы на салфетке, картины и фотографии, в память, жизнь и в тот самый садик, который — я знала — уже совсем скоро будет и у нас с Матью. Улочка словно играет в прятки или пятнашки с беззаботным и ласковым Солнцем и световые блики скачут повсюду стайкой весёлых пятнистых оленят.

На главной площади Анри Шардона карусель продолжает крутиться, с музыкой и мигающими вереницами огней, но детей больше нет. И даже с другой стороны причала её видно и слышно, как музыка доносится по воде, покрытой весёлой рябью. С другой стороны Барфлёр, там, где пассаж Крако, эта яркая весёлая карусель кажется портретом одиночества.

Одиночество должно быть, наверное, именно таким, подумала я.

Карусель, коорая продолжает по-прежнему крутиться со светящимися гирляндами, музыкой и весёлыми детскими песенками, когда детей больше нет. Канкулы уже закончились, и дети уехали. И вряд ли хоть один из техе детей ещё вспоминает и это лето, которое ещё не закончилось, и Барфлёр, и эту карусель. Ибольше не продаётся ни сладкая вата, ни райские яблочки. И те, кто плакал из-за сладостей, в наказание оставленных на опустевших столиках в кафе „Морская чайка“, теперь уже давно смеются.

Наконец за поворотом весёлая музыка стихла.
А что, если карусель продолжала крутиться уже просто сама для себя, раз не могла дать радость, веселье и смех больше никому? А было ли ей самой весело?.. Умеют ли детские карусели, как и всё живое и неживое, не только радоваться, но и грустить?..

Пахло сгоревшими в летнюю жару травами и сухими цветами.
Где-то на непонятном языке переговаривались между собой и загадочно посмеивались над чем-то чайки.

На другой строоне улицы по троттуару девушка шла со своей собакой.
Это была ещё молодая собоака, почти щенок; он был без поводка и, увидев меня, побежал мне навстречу, как давней знакомой, виляя хвостом.

»Он ещё совсем молодой и почти щенок, — подтвердила хозяйка пса, — Снупи, ко мне!"

Снупи обернулся к своей хозяйке, продолжая всё так же вилять хвостом, словно приглашая её тоже присоединиться к нам.

Странно, я ведь не люблю собак, подумала я, и с удивлением услышала словно со стороны свой собственный голос.

«Снупи, хорошая собака!» — и увидела собственную руку, ласкавшую шелковистую собачью шерсть, густую и чёрно-белую.

Щенок-подросток, не переставая вилять хвостом, неотрывно смотрел на меня, словно знал о чём-то таком. что никто, даже я сама, ещё не знал. У животных и у зверей интуиция развита гораздо сильнее, чем у людей, и они всегда безошибочно видят и узнают то, что люди узнают только тогда, когда оно сбудется.

Яркое Солнце над улицей Сен-Николаса вспыхнуло ослепительно ярким светом, от которого во все стороны пошли яркие и чистые красные и зелёные круги, как от фильтра на объективе фотоаппарата. Но это ощущение, как и явление, вовсе не были болезненными или неприятными; и сильный порыв ветра с моря поднял в воздух лепестки с вечнозелёных и вечноцветущих деревьев и кустов, вместо того, чтобы поднять пыль. Остро и свежо запахло озоном, и голубое безмятежное небо озарилось змеистой вспышкой молнии.

И всё отошло на задний план, прежде чем полностью исчезнуть.
Очередное желание Теофиля показать своюд власть надо мной и его желание померяться силами, по старинке, раздражённая внутренняя усталость как побочный эффект ввиде оплаты того факта и зудящая, как старая рана к перемене погоды, потому что мы приезжали на каникулы, и Теофиль шёл к ним обязательным довеском, занимающим слишком много времени и места, — и внутренняя, хорошо скрываемая по привычке ото всех, включая меня саму, мечту о любви. О любви так и не пришедшей, — и той единственной истории, которая, как оказалось, описывалась короткими и ёмкими слова «это всё было не твоё».

Где-то на заднем плане, оборвав мелодию на высокой и весёлой ноте, замолчала и остановилась карусель, словно передав меня кому-то из рук в руки.

***

Машина такси уже стояла неподалёку, — на боковой части улицы около «Кафе Франции».
Когда мы с Матью вернулись с прогулки, Теофиль уже перетаскивал наш подготовленный багаж на улицу, и таксист сам относил его к своей машине. Я отдельно отметила, что он не согласился с тем, чтобы мы с Теофилем носили вещи к машине, стоящей на главной проезжей улице, объяснив это тем, что это его работа.

«Давайте я вам помогу, — предложил Теофиль, — я уже вынес все наши вещи».

«Нет, спасибо, — ответил таксист, — вы не должны носить багаж за меня, это моя работа, а не ваша. К тому же мне это совсем не тяжело».

«Интересно, чего ради он так выслужиться хочет. — думала я о Теофиле с растущей неприязнью, которая, похоже, будучи во время каникул хронической, входила в стадию внезапного обострения.

Началось это обострение тогда, когда Теофиль принципиально отказался помогать нам с Матью снять квартиру в Шербурге. То ли он хватался, как утопающий за соломинку, за последние возможности почувствовать и показать, прежде всего самому себе, что он сильнее меня, то ли просто привык, что со мной можно и нужно вести себя только так, и теперь искренне удивлялся, что вообще-то, оказывается, может — и должно — быть по-другому. — Он точно также удивлялся и недоумевал, когда наконец-то понял, что ему удалось, казалось бы, невозможное, — избавиться от моей любви, котрая у него поначалу, в большинстве случаев, ничего, кроме смеха, не вызывала, и тогда он понял, что вообще-то я вовсе не такая уж и забавная и смешная, как ему казалось. А кто вообще ему сказал такую глупость? Может, я сама была в этом виновата, давным-давно, ещё в самом начале нашего знакомства, когда даже без слов показывала ему, как сильно и искренне я его люблю, и что никогда не сможет быть иначе? А потом, скорее всего, я тоже постепенно начала превращаться в тупую и агресивную, как и его Шарлотта. И как же только так получилось, что у такого замечательного мужчины, как Теофиль, бывают такие плохие любовницы, как мы.

Кажется, Солнце светило мне прямо с глаза, и так ярко, что я даже не смогла рассмотреть лицо молодого водителя. Только вспомнила почему-то молодого полицейского, который как-то постучал в нашу дверь, который, казалось, тоже пришёл совершенно случайно, из другого мира, и яркий солнечный свет волшебного колодца так же освещал его, показывая то, чего не мог видеть обычно ни один человек.

Я видела высокую, худую и в ярком солнечном свете кажущуюся полупрозрачной фигуру молодого таксиста, и в какой-то момент мне показалось, что он сам стал этим ослепительно ярким солнечным светом, бьющим со дна волшебного колодца. И постепенно в источник этого света превратился он сам. Яркий волшебный свет, бьющий со дна волшебного колодца, о сущестоввани которого никто, кроме меня, даже не подозревал, постепенно сплёлся в незабываемый человеческий силуэт без лица.

Теофиль уже ушёл отдавать ключи хозяйке и рассыпаться в благодарностях по поводу и дома, и за то время, в которое дом в волшебном колодце был свободен, да и о погоде сказал в целом тоже, как будто хозяйка дома, мадам Шардон, сделала хорошую погоду специально для наших каникул.

Несмотря на предстоящий скорый отъезд, я совершенно не чувствовал грусти, и прощаться ни с Барфлёр, ни с пляжами и морем, ни с полюбившимися местами, ни с волшебным колодцем не собиралась.

Прощаются только те, кто уезжает, — навсегда и далеко.
А мы не уезжаем, мы скоро вернёмся.

Мы будем здесь жить, и уже останемся навсегда.

У нас будут наши каникулы.

Наша жизнь на каникулах.

Наша жизнь.

Мечта, которая даже когда сбудется, никогда не надоест.

И никто и никогда не забывает любящих и любимых.