Глава 15. "Жизнь невозможно повернуть назад..." (Глава 15)

Хотя мы теперь жили в Шербурге, я и Матью, каникулы всё-таки закончились.
И на следующей неделе после окончания каникул на берегу океана Теофиль уехал. Вернулся к себе, в Париж.
А мы остались в Нормандии, в нашей нескончаемой жизни на каникулах.
И после его отъезда канкулы словно закончилсь во второй раз, — что я ему один раз и сказала, во время позднего ужина в полночь, со светом, включённым в коридоре, с горящими за окном яркими фонарями и за бокалом красного вина.

Мы жили в Шербурге, и лето ещё не закончилось.

Оно вообще очень долго не заканчивалось в тот год.

Теперь, когда мы как-будто всё время были на каникулах, вернее, жили на каникулах всегда, даже когда у нас былу чебный год, мы могли в любой момент пойти на вокзал, сесть в автобус и поехать в Барфлёр. Чтобы провести там день.
Конец каникул не был грустым, — мы ведь больше никуда не уезжали, значит, ничего в конечном итоге и не менялось. Мы всегда, круглый год оставались здесь, всегда рядом.

Ничто не закончилось.

И в один такой день мы сели в «летний» автобус, чтобы поехать к морю.
У нас не было никаких конкретных планов, что именно мы хотели делать; было не слишком жарко, так что вода, вполне возможно, могла оказаться холодной, и сельского праздника тоже не было. Но разве к морю можно поехать только тогда, когда нам есть что ему сказать?

Автобус ехал совсем не тем маршрутом, по какому ехало такси, которое всегда заказывал для нас Теофиль. Мы ехали по ровной, но извилистой дороге, постоянно ныряющей в глубь материка, и иногда по обеим её сторонам раскидывались бескрайние золотистые поля, чутко идущие волнами при малейшем дуновении ветерка, или возвышались с обеих сторон густые и непролазные тёмно-зелёные заросли, скрывающие солнечный свет, в глубине которых где-то, торопливо шепча, убегал прятаться чистый и быстрый ледяной ручеёк, чья вода никогда не видела ни Солнца, ни тепла. Древние замшелые камни пахнут сыростью и отдалённо тиной, мох свисает с могучих стволов деревьев королевской мантией и не слышно ни пения птиц, ни криков чаек.

Но уже в следующий момент дорога выныривает на ярко овещённую дорогу и снова слышишь крики чаеки пение птиц, и чуствуешь сухую летнюю жару, которую скоро разбавит вежий морской ветер, и полоска моря появится за следующим поворотом.

Автобус ехал совсем не тем маршрутом, по какому ехало такси, которое для нас каждый раз для таких поездок заказывал Теофиль, и почему-то воспоминание об этом ясно дало мне понять, что хоть мы никуда и не уехали, всё равно уже ничего не будет по-прежнему. Матью, не задумываясь ни о чём, сидел рядом со мной около окна и с интересом смотрел на пробегающие пейзажи.

Почему-то я вспомнила, как точно так же он смотрел в окно и когда мы ездили в метро, из одного социального отеля в другой, или когда просто ехали в гости к моим родственникам, к их очередной ночлежке, когда никто из нас не был устроен.
Тогда вообще никто не был усртоен, кроме самого Теофиля, — а он, ясное дело, делиться ни с кем не хотел. Особенно — или тем более — со мной. Он объяснял это тем, что хотел, чтобы я получила моё собственное социальное жильё, как у него.

Тогда я была с Теофилем, — или у него?

Теперь, как и раньше, Матью был со мной и у меня, и мы с ним были вместе. Только я была сама у себя. У меня был ребёнок. У меня было своё социальное жильё. Как у Теофиля, только в Шербурге, как я всегда мечтала. И моя жизнь. Только я больше ни у кого не была, и потом тоже не буду.

Вместе со своей жизнью и своей, только моей, ответственостью, пришло взросление.

***

Автобус остановился перд мэрией Барфлёр.

Флаг полоскался на ветру, и казалось, что это птица, которая хочет улететь в небо, запутавшись в остром и тонком шпиле. Старые черепицы шершаво, но плотно обтекали урыши, не оставля ни одного угла.
Там, за мэрией, находится маленькая улочка, ведущая к почте. Другая — продолжается в сторону, чтобы привести нас к Проходу Крако.

«Я пойду на почту снять по-мелочи, у меня мелочи нет», — говорил Теофиль.

Потом он шёл в кафе в порту.
Потом возвращался домой.

«Мама, а что мы теперь будем делать?» — спросил Матью.

«Сначала мы пойдём на почту снять по-мелочи, Матью. У меня мелочи нет», — ответила я.

«А потом куда?»

«А потом мы пойдём в кафе».

***

Мы устроились на террасе «Морской чайки».

И как и давным-давно, прекрасная морская панорама бухты была частично скрыта ларьком на колёсах цвета раскрашенного зефира. Молодая продавщица продавала там различные сладости и конфеты на палочках цвета клубничного сорбета. Музыка навязчиво и раскатисто разносилась вдаль по воде. Покупатели безостановочно подходили к киоску, вставали в очередь, а потом уходили. Дети бегали повсюду, играли, болтали, плакали и смеялись, просили и капризничали. День был прекрасен. На террасах кафе не было ни одного свободного места. Сельский праздник.

Сегодня вечером все они, устав от яркого, длинного, праздничного дня, вернутся в свой дом здесь, в Барфлёр, или в свой номер в отеле здесь же.

«Мама, я хочу пирожное. И печенье. И зелёную конфету. И покататься на лошадке. Я хочу пить». — сказал Матью.

Карусель кружилась, но в окружающем шуме и гомоне её музыка была почти неслышной даже вблизи. Я помню, как в тихие летние дни, когда мы приезжали на каникулы и жили в доме, с другой стороны бухты и после Пассажа Крако, её музыка казалась иногда очень грустной. А её весёлые мотивы были похожи на вечную улыбку, нарисованную ни лице клоуна.

Это было загадкой одного дня во время сельского праздника. И грустное, и весёлое становилось неслышным никому, только и всего.

Вот и бокалы и кульки с «шиши».

Уже другая девушка пришла помогать продавщице, которая совсем не та, у которой я по ошибке купила больше, чем думала изначально, и ушла, оставив часть покупки на прилавке. Они переговариваются и смеются, но вовсе не из-за той истории, котрая произошла со мной раньше и имено здесь. Это был такой же день, как и скегодня. ничем не отличавшийся от него. Но мы уже не будем покупать «шиши». И мы пойдём в кафе «Морская чайка», — кафе «Сент-Омер» закрыто.

Внезапно смутную тишину, разбавленную незначительными, но навязчивыми звуками, которые в конце концов просто пеерстаёшь слышать, разорвало звучное, торжественное и давно забытое звучание часов на башне Сен-Николаса.
Медный и бронзовый голос повторяет те же самые вещи и слова, что и раньше, которые он уже без устали повторял давным-давно, в маленьких домах улицы Порта, улицы Колодца, улицы Жюли Постель.

Время проходит.

Время каникул проходит.

Время без каникул проходит.

Время проходит.

Он уже умер, тот неизвестный старик, который пожаловался на шум, мешающий спать. Теперь он покоится на кладбище Барфлёр, под шум тех же самых часов, чей звук мешал ему при жизни. Мёртвые больше не слышат, как бьют старые часы на многовековой башне. Возможно, именно потому эта старая церковь, тремя сторонами обращённая к морю, и пережила и переживёт всех живущих.

А сердитый и давно смертельно больной старик, растерявший весь свой выходной лоск, который всё равно надевал на себя каждый раз, когда ещё выходил из дома, потерял его навсегда, и лёг в гроб уже просто сердитым и недовольным уже навсегда, словно сдаваясь и не ожидая от победителя никакой милости. Старик умер не испуганным, не сожалеющим о чём бы то ни было, а просто уставшим и рассерженным, полностью разочарованным жизнью, которая, как он убедился, может закончиться. Уже давно в этой жизни ничего не оставалось для него, кроме молчания внезапно затихшего колокола, а теперь, когда он лёг в могилу, холодно-отстранённый и с каким-то торжественным, сердитым выражением лица, колокол снова зазвучал, словно переждав последние дни и часы отпущенного ему времени.

И колокол будет звучать ещё долгие годы, или долгие столетия, — а мёртвые не вернутся уже никогда.

Время проходит.

Время жизни проходит.

Время смерти проходит.

Время проходит.

***

Прежде чем пойти на пляж, мы пошли к церкви, вдоль пристани.
Рыбацкий ларёк на колёсах, который, по сути, был старой машиной с фургоном, уже стоял на пристани. Корабль «Друг моря» стоял на якоре позади, в начинающемся приливе. Покупатели и зеваки толпились вокруг. Я посмотрела на последние дары моря, которые оставались на безенте импровизированного прилавка, но в этот раз ската не было. И «ската-прадедушки», которую выловили за пару дней до её естественной смерти, тоже. Только несколько плоских маленьких рыбин, которые уже уснули.

«Мама, я хочу домой, вот там!» — Матью показал мне пальцем в сторону Пассажа Крако.

«Нет, Матью. Это больше не наш дом. Он был нашим только во время каникул, а теперь они закончились. И этот дом стал чужим.»

Мы зашли на кладбище, которое располагалось вокруг церкви и, казалось, возносилось хоть ненамного, над городком-деревней Барфлёр. Обнесённое невысокой и какой-то кокетлвой оградкой, оно выходило на мир живых, который, судя по всему, был совершено не против такого соседства и совершенно не смущался тем, что рядом с текущим поведневным миром живых навсегда осталось царство мёртвых. В Нижней Нормандии зачастую коадбища какие-то… немёртвые. Но после их посщения всё равно хочется помыть не только руки и обувь, но и постирать всю одежду, и подождать, пока закончится этот день и наступит новый.

Ласково шумело море и катило свои бескрайние сверкиющие воды, пряно и терпко пахло согретым Солнцем тамариском и по дороге, словно приобнимающей кладбищенскую ограду, ходили толпы отдыхающих и туристов, с ресторан, из ресторана, к морю, на пляж и домой. А мёртвые по-прежнему неподвижно лежали за оградой, словно оставшиеся в этой жизни, но совершенно забытые ей. Здесь мёртвых хоронят незаметно, они словно исчезают после своей смерти, как только за ними закроются двери их роскошных частных домов, в которых всю ночь горит свет, или двери больницы. Ещё немёртвые закрывают за собой дверь дома, больницы или палаты, — а после этого исчезают.

А перед этим превращаются в мёртвых.

Иногда об их кончине можно прочитать пару скупых трочек в местной газете, среди упоминаний тех, кто родился или вступил в брак в то же самое время.

Жизнь продолжается.

Жизнь всегда продолжается.

Только один день для того, чтобы успеть прочитать короткие строки, спрятанные в короткой сводке, говорящей о том, кто в тот день умер. А дальше идёт такая же краткая сводка с упоминанием всех тех неизвестных детей с тремя именами, которые родились в тот же день, — словно они на краткий миг встретились на высокой небесной лестнице с теми, кто шёл наверх в то время, как они спускались к нам, на Землю, в мир живых.

С трёх сторон кладбище было окружено морем; маленькая дорожка, идущая со стороны Крабека и протискивалась между деревней и морем, словно приобнимала его, скользя по узкой дамбе и вдоль ограды кладбища и ограды живого дома, смотрящего прямо на море с его скалистыми берегами, соседствующими с бескрайними песчаными пляжами. Пляж, невидимый и огромный, находился с другой стороны каменной ограды, полуразрушеной временем, но ещё крепкой.

***

Кладбище было пустым и тихим, и казалось гораздо больше, чем когда я просто смотрела на него со стороны.
Солнце начало припекать.

Галька тихонько поскрипывала под нашими шагами.

Монотонный гул церковного колокола плыл в густеющем воздухе. На маленькой кладбищенской тропинке — вытоптаной серой на вытоптанной серой земле — интересно, кто и когда там ходил, оставив её, почти незаметную? — словно вторя могучему звуку невидимого колокола, гудели шмели в гнезде, вырытом прямо в раскалённой утоптанной пыльной земле, расположившемся между двумя забытыми всеми, заброшенными и заросшими могилами. Слова вечной памяти, скорби и любви уже наполовину стёрлись и выцвели, время почти сравняло их с памятником, написанные теми, кто, скорее всего, тоже уже давно умер и не успел вернуться в Барфлёр. И на серых надгробных плитах, покрытых пылью и пыльцой каких-то сгоревших на жарком Солнце трав, мёртвые обещают вечно любить и помнить мёрвых. Старые проржавленные кресты, покрытые лишайниками, поднимаются из Земли, украшенные бессмертными искусственными цветами, поблёкшими от времени. Прошедшие давным-давно дожди обляпали их глиной, которая высохла на Солнце и навсегда осталась лежать на их побледневших мятых лепестках. На старых кладбищах, куда больше никто не приходит ухаживать за могилами и где, скорее всего, больше никого не хоронят, кажется, что даже искуственные цветы начинают вянуть.

Я вспомнила, как таким же ясым, тёплым и жарким солнечным днём принесли в церковь в закрытом гробу тело юноши подростка, умершего из-за серьёзной болезни сердца. Говорили, что для того, чтобы продолжать жить, ему нужно было каждый день принимать лекарства; а однажды он отказался.

И кто-то говорил, что он кому-то сказал, что ему надоело.

И умер.

На его похоронах не было его одноклассников; только элегантно одетые взрослые о чём-то говорили, собравшись небольшими группами. Наверное, обсуждали его смерть, или обменивались последними новостями. Родственники, у которых уже есть свои семьи, встречаются не так часто все вместе, тем более, без уважительной причины.

Очевидно, смерть мальчика была досточно уважительной причиной для того, чтобы все собрались вместе в этот день.
Молодая красивая женщина, одетая в тёмный яркий красивый костюм, в чёрных очках, с хорошей укладкой и причёской, выделяющейся даже среди других, таких же ухоженных, женщин, на кого-то сердилась и, похоже, ругалась, судя по её интонации, резким движениям и мимике, не до конца скрытой даже дольшими солнечными очками.
Наверное, это была мать умершего подростка.

В Нижней Нормандии не принято плакать перед церковью, где будет отпевание.

Отпевание проходит быстро и тихо. А похороны проходят незаметно.

Очевидно, ритуальные машины выезжают из города какими-то периферийными путями, чтобы не мешать движению.

… Когда-то, давным-давно, мы ненадолго заходили сюда с Теофилем, как будто эпизодичное и недолгое посещение кладбища, между прогулкой на пляжи походом в ресторан, было возможным и необременительным дополнением к каникулярной программе. Мы тогда жили в большом доме с огромным садом на улице Жюли Постель. И тогда был свежий, прохладный и облачный день, облака клубились над Землей, переливаясь всеми цветами от молочно-белого до тёмно-серого, переходящего в грозовой чёрный.

Тогда, прогуливаясь по узким тропинкам между могилами и раскуривая трубку, слушая нарастающий рёв моря, катящего тёмно-зелёные волны и пенистыми белыми гребнями, Теофиль говорил, что его мечта — это умереть сидя в своём старом кресле, в Париже, куря трубку и глядя в открытое окно. А потом — уснуть, как обычно, но уже не проснуться. Уйти, тихо умерев во сне.

А мне казалось, что это было одно из тех мест, которые я видела когда-то во сне.

Заброшенное, одинокое, таинственное, скрытое ото всех. Загадочное и словно находящееся вне времени.
Как очень древняя церковь, покрытая забвением и пылью времени.

Там, где винтовые лестницы поднимаются до чердаков или спускаются в подвал, и их ступени не скрипят под шагами, потому что по ним теперь могут пройти разве что души во время своего сна.
Может, для кого-то такой сон был бы кошмаром, но это был один из моих самых любимых снов.

Я вообще всегда очень любила свои сны.

Матью, разглядывая пустые крипты, которые молча стояли на жарком Солнце, обманчиво скрытыми облачной мутью, ожидая своих будущих обитателей, почему-то решил, что это — самое лучшее место, чтобы играть в прятки, или чтобы переждать там дождь, как в таинственной пещере.

В это послеполуденное время было очень тихо здесь, на одиноком кладбище Барфлёр. Ни случайного посетителя, ни шороха, ни малейшего шума, только убаюкивающе-тревожное басовитое гудение невидимых шмелей, словно идущее из глубины мёртвой земли, или из давно забытых и заброшенных могил.

Торжественные, низкие, кажущиеся далёкими звуки, казалось, смешивались и начинали напоминать чем-то человеческую речь, в которой нельзя было в то же время разобрать ни слова. Только незаметно густеющий воздух, который постепено начинает прилипать к коже.

В самой отдалёной части кладбища я увидела две очень старые могилы, на котрых даже плиты, казалось, были сточены временем практически до уровня самой земли. такой же твёрдой, горячей и мёртвой, как и они сами. Они расположены совсем близко друг к другу, словно те, кто лежал под этими плитами, не хотели расставаться даже после смерти. И из некогда большого гравированного текста на обеих можно различить только «Е» и "… у".
Раньше я никогда не видела здесь эти две могилы, хотя им, судя по всему, должно быть уже около века или даже больше, учитывая часть дат, которые мне удалось разглядеть.

Хотя, вполне возможно, раньше они тоже были здесь, хотя я их просто не замечала? Как мы с Теофилем никогда не видели ни злых собак без поводка, ни контабандистов или нелегальных эмигрантов, которые куда-то отправляются ночью через пролив, и не встречали банду шпаны на пляже, которые свято уверены в воей правоте и вседозволености… Может, и факт существования этих двух древних могил тоже пришёл откуда-то из другой, параллельной ральности, когда грани реального и того, что мы привыкли считать нереальным, смещаются?..

***

«Мы приходим ниоткуда
И уходим в никуда,
Оставляя здесь нам близких.
Покидая города…
Оставляем лишь мы фото и
Воспоминаний рой…
И уходим потихоньку в мир
Прозрачный, в мир иной.»
Ирина Гертье.

День на пляже показался мне очень длинным.

День на земле, где нам было некуда и не к кому идти, где нас никто не ждал, и где никто не заметил бы нашего отсутствия точно так же, как и теперь не замечал нашего присутствия.
Конечно, можно было ходить повсюду и здороваться и разговаривать со всеми встречными и всеми прохожими, что мы, собственно, и делали.

Правда, Матью при этом ещё и бегал повсюду, — наверное, ему просто было хорошо быть на каникулах и быть рядом со мной.
И люди тоже улыбалсь нам и тоже разговаривали с нами.
И мы ходили кругами по Барфлёр, и посетили наши прежние дома, — которые, теперь я уже поняла, навсегда перестали быть нашими.

Жизнь на каникулах закончилась, — а другая, вместо её, так и не наступила. И чтобы я не смогла ни догнать своюд тень, ни случайно наступить на неё, Солнце всё время было в зените.

Проходя в который раз через Пассаж Крако, я решила пройти мимо «нашего» дома. Он был пустым и вокруг царила оглушительная тишина, — такая, что даже если бы окна и двери были заколочены, дом не казался бы более тихим, пустым и заброшенным.

Огромное поле, на котором, перемежаясь с буйным разнотравьем, ярко цвели маки и васильки, превратилось в унылое и навевающее грусть заброшеное место, густо поросшее бурьяном, словно там уже много лет не ступала нога человека. Со стороны соседей, которые иногда выходили из своего двора через нашу террасу, не доносилось ни звука. И дальний пляж, который находился прямо за посадками, граничащими с полем за домом, казался не просто неуютным и пустынным местом, а ещё и скрывающим какую-то тягостную, страшную тайну.