Омпетек

На дворе стоял очередной зимний вечер. За окнами выла метель, посыпая машины песчаным снегом, а стекла — украшая морозными узорами разных мастей. Церковная свеча, одиноко освещающая комнатушку, то и дело гасла от гуляющего по всей квартире сквозняка, так, что дед Василий перестал и спички считать.
Одиночество сковало все поджилки внутри, вся душа болела и не находила себе места. Темнота пугала, а алкоголь не помогал, а усугублял. От вина люди сходили с ума. Как и без вина — тоже.
Все свои лучшие годы дед Василий посвятил самому себе. Ему грех было жаловаться на судьбу. Он сам выбрал себе стезю, легкомысленно не задумываясь о завтрашнем дне. Он благодарил Создателя, что позволил дожить до своих лет, в его сердце не было ни ненависти, ни обиды.
Огонь опять потух. Откашляв в кулак, дед Василий плохо слушающимися руками вновь зажег свечу. Чем ниже была температура воздуха обители, тем выше поднималась температура его тела. Голова казалась чугунной, холодный воздух обжигал легкие изнутри.
Внезапно дед Василий заметил еле виднеющийся силуэт на стене у окна. Он не походил ни на Бога, ни на черта, лишь тень от тусклого света, — но дед его признал.
— Ты пришла за мной…
Ему показалось, что ответ был «да», и дед Василий обреченно плюхнулся мягким местом на пол, выронив коробок спичек с дрожащей руки.
— Неужели настал мой час? Я только осознал, как же бессмысленна жизнь! Ведь каждый, каждый рано или поздно столкнется с тем, что придется посмотреть смерти прямо в глаза… Мы рождены для того, чтобы умереть. Получив дар, явившись на сей свет, — жить с постоянным наваждением о том, что ты не вечен, время ограничено, что очи твои потеряют мир, — но мир не утратит ничего. Хоть я раньше и не думал ничего такого, в подобном ключе. Только сейчас осознание пришло. Только сейчас, ощутив в полной мере прикосновение холодного дыхания смерти и осознав весь размер утраты и горечь покаяния, мне хочется сказать одно: нет! я не готов! и никогда не буду… Как можно проститься с самим собой? Зачем, какой смысл было зажигать солнце, чтоб затем его вероломно потушить? Я не принимаю этого, и никогда не приму. И теперь, и в будущности — всё тщетно, всё тлен. Ах, как жаль, что не брался за голову раньше! Как бы всё было прожито по-другому. И да, я всего лишь старик, с горькими мыслями на душе, томимый прискорбною печалью, объятый страхом скорой кончины. Но как же я жалею, что даже то недолгое время, что было отведено на мою участь, я всё потратил с безрассудной расточительностью! Так бездарно, так в никуда. Но — увы. Прошедшего не воротишь. А так хотелось бы свой путь пройти сначала. Либо даже больше — продолжаться бесконечно! Не в книгах и мемуарах, у поколений на устах, — а наяву, не именем, а плотью, в ручей влиться бесконечности, стать зрителем театра меняющегося мира, и лица менять аки карты игральные, и — молиться, молиться, молиться, — чтоб Всевышний не оставил меня, и раба Божия Василия из созидателя в мученики не сотворил.
Кашель вновь заструился из стариковой груди. Вытерев рукавом рот и избавившись от мокроты, дед Василий с надеждой взглянул на силуэт, но, не найдя понимания, продолжил.
— Какой я старый дурак! С неба мне машут неродившиеся дети, мы скоро вместе танец спляшем, — ах, нет, не в гости иду, а мой внутренний мир, подобно звезде, исчезнет в большом взрыве, расплескав мириады осколков сознания по истосковавшемуся по земле бренному телу. Мне радужное будущее было морковкой на веревке, вёдшей меня прямиком к пропасти, — и вот я здесь, стою у края, пытаюсь смотреть в бесконечную пустоту, где тьма сплошная и звук расщепляется на мелкие атомы, и нет места для души. Ни сном ни духом, ни разумом ни сердцем я и представить не мог, что буду подталкиваем тобою. А знаешь — плевать! Нет, не плевать… Нет ничего более желаемого, чем обрести покой и гармонию, — вследствие того, что все, повторюсь — все! — оставили тебя в покое. Да разве я заслужил на такое?! Да, я жил сам о себе, себе на уме, но разве заслужил род людской быть обреченным на мучений испытания в аду на земле? Нет, нет, нет, и еще раз — нет! Категорическое нет. Да, ни в том я положении, чтоб условия диктовать, ох не в том. Но и ты меня пойми — судьба к такому меня не готовила. А посему — готов договориться. Лишу возможности себя земле предаться, а вместо — изопью с бокала вина багрового, дающего сил на последующее существование, а взамен чего пожелаешь проси, любого ближнего сдам, самого горячо любимого человека преподнесу на блюдечке с самым хладнокровным радушием, да что там — сам рабом безвольным твоим стану, мне всё по силам, служить буду верой и правдой, все чести, достоинства и самолюбия под откос пущу, денно и ночно буду молиться Лику Твоему, всего себя тебе посвящу, а во времена досуга не самолюбованием увлечен буду, а охотиться на душ, и их пачками доставлять буду, по тысячу за раз, и не будет им ни жалости, ни пощады, ничего, — только, молю, не лишай жизни меня!
Старик с замиранием сердца устремил взор на стену.
— Нет, говоришь? Пляшешь там, ликуешь, вся в предвкушении? Да будь ты проклята! Будь проклята! Чтоб тебя черти задрали! Чтоб ты в агонии спала и бодрствовала! Чтоб ты… Чтоб…
Внезапно речь старика прервалась. Зашедшись неудержимым кашлем, он повалился на пол, в приступе выпучив глаза. В очередной раз неугомонимый сквозняк затушил единственный в комнатушке источник света и тепла, оставив в полной темноте покоиться бездыханное тело деда Василия.