“Зачем? - поймешь потом”

Ба (так мы звали нашу бабушку), говорила мало и в основном лаконизмами, часто их повторяя, как бы забивая сваи в наши бестолковые головы. Нас, ее внуков, было пятеро, было где разгуляться сложным детским отношениям.
Получая нас от родителей, она каждый год публично (в присутствии минимум двух соседей) уведомляла их, что она отвечает только за то, чтобы мы не умерли с голода. Все остальные риски — зона ответственности родителей с их воспитанием: сами думайте как вам всем жить.
Злоязыкая Антонина, соседка по заднему забору, переводила это на местный язык так: “Кошка бросила котят, пусть …. как хотят.” Грубо, но по существу. Ла-ко-нич-но. Все в этом местечке были не разговорчивые, как будто происходили из одного старинного рода какого-нибудь рыбьего семейства карпов ещё и потому, что фамилии Карпов, Щукин, Ершов здесь водились особенно густо.
Разговорчивым, как всегда открытый кран, был здесь один старик Радион, зять и водитель хозяйки местного магазинчика. Мы всех называли просто по именам, в местечке не было детей и прибавки к именам типа тети и дяди, понапрасну напоминающие им о возрасте, здесь не употреблялись.
Пусть вам не покажется, что все это были малограмотные огородники. Наша Ба, например, проработала всю жизнь судьей в районном суде и только на пенсии перебралась за реку, как тут все говорили. Местных было пять или шесть домов, самых старых и маленьких. Остальные — зажиточные городские люди.
Я провел здесь семь теплых лет (от слова лето, а не год). Я был самый младший и при мне выбывали по одному из наших рядов в “большую жизнь” подростки, выбывали безоглядно, забывая про нас, как про астронавты, навсегда улетавшие на другую планету.
Много всего было за эти семь лет и надо бы начать с чего-нибудь веселого или страшного, а было у нас всё, как я уже сказал, но сейчас у меня такое негодное настроение, не лучший день в моей жизни, что из забитых в голову бабушкиных афоризмов всплывает “Зачем — потом поймешь”. А сказано это было вот по-какому поводу.
В мое первое лето был я пятилетним, но достаточно самостоятельным ребенком, настолько, что бабушка приняла меня на довольствие.
Быстро сообразив, что в стае я самый слабый, мои братья и сестры без конца испытывали меня по мелочи, но вот дошло и до настоящей забавы.
В сенях стоял шкаф, узкий, черный, мрачный.
А ты знаешь, что в нем хранят покойников до похорон? — небрежно спросил меня мой собственный старший брат, который потешался надо мной особо охотно.
В ответ я чуть не умер от ужаса.
Эти шкодники, дождавшись темноты и того, что Ба вышла ненадолго из дому, затолкали меня в этот шкаф, приперли дверь и устроили шумный балаган, глухо стуча по шкафу разными деревяшками и гулко завывая, как привидения. Я бился в шкафу, бился, а потом стих, упал в угол и когда Ба достала меня я двое суток не разговаривал.
Зимой мама первый раз заметила странное поведение у меня. В лифте вдруг у меня началась настоящая истерика, меня не могли успокоить, а когда это повторилось, сначала пошли к участковому терапевту, а затем начались годы хождения по врачам.
В школе у нас организовали баскетбольную команду и сразу взяли меня, как высокого и спортивного. Баскетбол и наша команда вернули меня к жизни, я сам поверил, что никакой я не псих, а самый нормальный человек. После года тренировок и победы на городском школьном чемпионате, наша команда приготовилась на областную олимпиаду. Вот тут то и оказалось, что мое припадочное прошлое не забылось — школьная медсестра наотрез отказалась допустить меня к поездке. Наотрез, тренер и наша классная руководительница не смогли ее уговорить. Я состоял на учете — она не хотела из-за меня ничем рисковать.
Был яркий зимний день, все собрались у школы, радостные, возбужденные, с сумками, забрасывали их на сидения, забивая места в автобусе и я тоже пришел, тоже взяв с собой старую сумку старшего моего брата со спортивной формой, с робкой надеждой, что тренер сжалится и возьмет меня хотя бы на скамейку запасных. Когда автобус отъезжал от школы, увозя в теплом своем нутре эту счастливую ватагу победителей, машущую и строящую мне рожи в заднее стекло — не было на земле никого несчастнее меня. Я позорно, жалко плакал, сведя брови домиком, что всегда особенно смешило моего старшего брата и дорожки от слез сразу обледеневали и щипали щеки.
Через два дня вечером старший брат ворвался в квартиру и закричал с порога:
Они разбились. На обратном пути они разбились!
Толком ничего он не знал. Мама быстро собралась, сказала, что идет к Гаршиным, их сын был капитаном нашей команды. Мы долго и томительно ждали ее. Когда она пришла, она села не раздеваясь на диван в зале, сгорбившись, молча, только поводя по комнате глазами полными чудовищного горя. Мы так же молча стояли перед ней. И вдруг очнулась, глазами как из небытия выхватила меня, порывисто притянула к себе, обхватив крепко ладонями за голову, за плечи и держала и тискала меня так долго-долго.
Все подробности происшествия были потом. В гололед на шоссе снесло на встречную тяжелый камаз, прямо на бедненький жестяной хрупкий автобус городского отдела образования. Живыми до больницы довезли только двоих, но и им ничего хорошего не обещали.
По понятной причине на похороны меня мама меня не пустила, она взяла отпуск и сама сидела со мной дома.
Весь месяц, каждый вечер я долго лежал в кровати и не мог уснуть. Я стоял посреди них живых у школьного крыльца, они забрасывали сумки в автобус, смеялись, хлопали ободряюще меня по плечу, чтобы я не грустил и держал за них пальцы, автобус отъезжал, полный их счастливого света, их лица, их глаза, их улыбки, я помнил каждую, рыдая, от детского своего горя я запомнил все детали, их руки, в махе свободные и легкие, их победные мальчишеские крики за стеклом.
Свои панические атаки одолел я не сразу. Около тридцати лет мне было, когда нашелся наконец толковый грамотный психолог и под гипнозом заставил меня вспомнить тот далекий жаркий деревенский вечер, меня запертого в узком, как гроб шкафу, жуткую его темноту, сдавливающую меня посильнее его стенок, я так реально вспомнил все физические ощущения, вплоть до запахов и скачущего, бухающего пульса в ушах. Именно этот пульс бухал у меня в ушах каждый раз при панических атаках.
— Открой дверь! — услышал я приказ психолога сквозь гипноз и толкнул дверь, и она открылась.
Всё, все страхи пропали как их и не было, как будто их вырвали с корнем, начисто стерлись из памяти. Как такое возможно, я не знаю, но панические атаки прекратились с того дня я и не вспоминал о них больше никогда.
А вот тот школьный автобус стоит перед глазами как живой.
После гипноза и психолога я рассказал этот давний случай брату. Он молча слушал, глядя перед собой невидящим взглядом. Я умолк, а он все молчал. Потом вздохнул, расправил плечи, как после очень долгого неподвижного сидения и горько покачал головой:
Кто же знал, кто же знал…
Вот уже и брата нет шесть лет.
Но с того дня, как я расшифровал причину тех панических атак и бесповоротно простил брата тогда, потому что именно это и спасло мне жизнь в результате, с того самого дня, если приключается в моей жизни неприятное и непредвиденное и я так легко впадаю в занудную маету: “Ну вот почему? почему?”, я сразу останавливаю себя.
“А может не почему, а зачем?”. Может причина не в прошлом, а в будущем?
“Зачем — узнаешь потом”, смотрят на меня из уже дальнего-дальнего детства зоркие бабушкины глаза.