Bella Ciao

Посвящается моим ровесникам, мальчишкам 70-х.
Уже совсем весна. Вечер, а тепло. Одуряюще пахнет пылью, клейкими тополиными почками, бензином от проезжающих мимо автобусов. Наши с Вовкой пальто расстегнуты, и ярко-красные язычки пионерских галстуков пощёлкивают на весеннем ветру. Я скашиваю глаза на галстук и немного мрачнею:
— Вов, не знаешь, чем чернила вывести?
— Не. Одеколоном попробуй. А вообще-то не ссы — не сильно-то и заметно.
— Ага, не сильно, — бубню я. Знаешь, какая у меня мама зоркая! Враз заметит.
Я снова скашиваю глаза, пальцами, измазанными в чернилах, оттягиваю кончик галстука и горестно разглядываю три фиолетовые точки. На диктанте ручка перестала писать, я её стряхивал в проход между партами, и вот…
Шагающий рядом друг озадачен куда большими проблемами — он схватил сегодня по контрольной пару, и размышляет: рассказать ли об этом маме, или выдрать лист из дневника — да и дело с концом.
— Кость, сколько до конца года недель осталось? — спрашивает меня друг, останавливаясь.
После короткого, но бурного спора решаем, что недель до конца года осталось семь. Вовка открывает портфель, достаёт дневник и пересчитывает чистые листки. «Впритык — вздыхает, — придётся про двойку рассказывать». Занятый каждый своими мыслями, мы продолжаем шагать молча.
Вдруг Володя оживляется:
— Смотрел вчера кино?
— Ага.
— Помнишь, фашист такой: «Аусвайс!» А наш, вроде за пропуском в карман полез, а сам! Пестик достал! Тыдж! Тыдж! Тыдж! — наповал!
— А потом — прыг в кусты! И — к нашим.
И мы, перебивая друг друга и весело подпрыгивая, вспоминаем очередную серию из югославской кинушки, которую по вечерам показывают по телевизору, и ожесточённо строчим по придорожным кустам из «шмайсеров». И «шмайсеры» те ловко и удобно лежат в наших руках, до отказа набитые тетрадками и учебниками за 5-й класс средней школы.
Солидно, за руку, как взрослые, прощаемся на углу — Вовка живёт к школе поближе, мне же до дому идти ещё минут двадцать. Настроение — приподнятое. Суббота. Завтра в школу идти не надо! Мама будет дома, сготовит что-нибудь вкусненькое. А с галстуком — да черт с ним! Можно будет попытаться отчистить в понедельник утром, когда мама будет на работе. Эх, жизнь — хороша! И я начинаю весело насвистывать песенку из вчерашнего фильма:
«О Белла Чао, о Белла Чао, о Белла Чао, Белла Чао, Белла Чао, Чао, Чао, о Белла Чао, о Белла Чао, о Белла Чао, Чао, Чао-чао-чао».
И потом, про партизан: «О Партизане! О Партизане! О Партизане, партизане, партизане...» Я ни черта не понимаю, о чём поётся в этой песне, но совершенно ясно, что песня — героическая. Разве какую другую могут петь югославские партизаны?
До дому остается идти минут десять, когда меня обгоняет парочка — мужчина и женщина. Он — в кожанке и кепке, она — в светлом плаще и яркой косынке на шее. Красивая. Поравнявшись со мной, мужчина, то ли мне, то ли женщине, громко бросает:
«Хоть бы свистеть умел, идиот! Свистит, как в лужу пердит!»
Я тут же замолчал. На глаза навернулись слезы.

Мама была дома:
— Что с тобой? — коснулась рукой лба, — температуры, вроде, нет. Плохую отметку получил?
— Нет. Четыре «пятерки».
— А что же?
Мама замечает испачканный галстук. Лицо её суровеет:
— Ах, вот оно что! Я горбачусь с утра до ночи, а ты одежду портишь!
— Ма, я постираю!
— Постирает он! Знаешь, как трудно чернила отстирываются?
Я торопливо раздеваюсь, снимаю ботинки, и, мимо мамы, стараюсь проскользнуть в зал. Мама больно тычет рукой мне в спину.
* * *
Полвека минуло с того далекого весеннего дня. Я курю, задумчиво глядя сквозь заштрихованное дождем оконное стекло на улицу. Полвека… А я до сих пор ощущаю тяжесть маминой руки меж лопаток. И мне до сих пор обидно. Но обижаюсь я вовсе не на маму, а на того мудака в кожанке. Ну как он мог?! Как мог?!!! Вот так, походя, обидеть незнакомого ему мальчишку!
И я, тоже, — хорош! Сколько было в жизни свершений, великих и не очень, побед! Сколько — поражений! Я выкарабкался, выжил, преодолел! Меня били, а я — поднимался. Меня убивали, да не убили. А вот поди ж ты — как нож в сердце — помню ту давнюю, пустяшную, в общем-то, секунду.
И помню ту партизанскую песенку, которую насвистывал тогда. В детстве у меня с иностранными языками не очень было. Да и сейчас — немногим лучше, но до сих пор замирает сердце, когда я слышу ту песню. Да и когда сам насвистываю её — слёзы на глазах. Вот, например, как сейчас.
Для меня всё в этой героической песне: и суровая романтика партизанской войны, и «фашизм не пройдет», и боевое братство, и вера в светлое коммунистическое будущее, которое рано или поздно (говорят, в 1980-м), наступит. И станут все люди — братья. И больше не будет войн.
Вы скажете: ностальгия.
Вы скажете: воспитание.
Вы скажете: а сколько горя принес коммунизм миру? И что, после этого распевать их песни?!
И будете правы. Но вот, за стеной, посапывает во сне мой тринадцатилетний сын. Парнишка, родившийся уже при российском неокапитализме. Во времена, когда из каждого утюга на СССР, на коммунизм, льют ушаты помоев. А поди ж ты — в «танчики» он гоняет только за Советский Союз, и на заставке его телефона —флаг СССР.
Странно, да? Видимо, зачат он был от моей клеточки, которая трепетала в восторге, заслышав звуки давнишней партизанской песенки. «…O bella ciao, bella ciao, bella ciao, ciao, ciao…»