Графитная пыль (на сапогах)

Я сидел на балконе, в майке, с самокруткой и бутылкой «Жигулёвского». Солнце уже не пекло, только стекало по фасаду, золотя балконы, блестя на югославской стенке в комнате. Стенка старая, но до сих пор смотрится как иномарка среди «Жигулей». Пыль на ней я всё ещё протираю — по привычке. Хотя уже не должен.

Солнце уходит за машинные залы. Тень лёгкая, ровная. Я знаю, где четвёртый блок. Не видно — но чувствую. Он гудит по-своему. Не хуже, не громче.

Пиво доглатываю медленно. Самокрутка погасла — не докурил. Газета так и лежит, сложенная. А я сижу. В этом воздухе. В этой тишине. Без планов. Без спешки.

Дверь балконная чуть скрипит — сквозняк. Ветер мягкий, сухой. Пахнет апрелем, бетоном, дорогой, пылью. В зале тихо. Газета не нужна. Лишь заголовки — очередной космос, очередные показатели. Ни строчки о том, что на ночь запланирован эксперимент, который в обычных условиях не стали бы утверждать.

Пиво холодное. Те самые бутылки с мутным стеклом и горьковской этикеткой. Вкус знакомый, надёжный. Его уже меньше пьют, но я не ищу нового. Мне важно, чтобы вкус не менялся. В этом — опора.

В КПИ я поступил в 1956-м. Механико-машиностроительный. Самые буйные годы. Студенты были с огнём внутри — все хотели что-то знать, что-то строить. Мы спорили в коридорах, писали формулы на рукавах, курили «Космос» до самого фильтра. Музыку доставали как золото — «Романтика 25А» гремела из окна общаги. Джаз, иногда «Битлз». Кто-то шёпотом приносил «Голос Америки» — просто чтобы послушать интонацию, не новости.

Дом у родителей был на Крещатике, сталинка с колоннами, потолки под четыре метра. Когда заходил туда — казалось, попал не домой, а в театр. Всё было тяжёлым, громким, красивым. Отец был строгий, но не жёсткий. Мы с ним почти не разговаривали — зато часто ездили на рыбалку. На Азбучин. Я не любил, но ехал. Он сидел молча, смотрел в воду. Я сидел рядом. И этого хватало.

После распределения — сразу на ЧАЭС. Тогда это ещё строилось, но меня определили на второй блок. Работал плотно, смены шли одна за другой. Больше всего любил ночные — станция в это время дышит по-другому. Меньше шума, больше настоящего. Металл, пары, лампы, голоса по внутренней связи.

Год назад перевели на четвёртый блок. Вместе с Вороновым. Он жёсткий, прямой. Часто не соглашались. Особенно когда начинал давить «по бумаге», без живой логики. Но человек не пустой. Курим молча, уважаем друг друга без слов. Недавно сел рядом в курилке, сигарету взял у меня. Это у нас как рукопожатие.

С Ходимчуком часто ходили проверять третью очередь. Пятый реакторный зал почти готов. Заказан РБМК-1000. Установка — в течение ближайших месяцев, по графику к осени. 4 000 мегаватт новых мощностей. Мы с ним обсуждали, куда лучше вести кабельные трассы, чтобы не повторять ошибок третьего блока. Он с руками. Таких мало.

Стал уставать ещё до смены. Это знак. Нельзя оставаться рядом с машиной, если перестаёшь её чувствовать.

Сейчас вот — сижу. Один. Жена с детьми в Киеве. Катя готовится к поступлению. В университет поступает, на журналистику. Она умная, внимательная. Видит между строк. Думаю, получится. Ванька — болеет. Слабенький он у нас, но добрый, чуткий. Мать с ними. Там лучше сейчас. Врачей больше.

Квартиру родителей не продаём. Пуста стоит, но я заеду. Завтра. Заберу пару вещей, пару книг, может — рубашки летние. И на юг. На дачу. Дача простая. Без шика. Но есть груша, старая, с толстой тенью. Есть стол под ней. Есть место, где можно просто посидеть и ничего не делать.

Обычно просыпаюсь в 5:50 — если в первую смену. Официально она начинается в 6:00, но мы приходим раньше. У инженера это правило: ты должен быть на месте до того, как начнёт работать тепло. Увидеть, услышать, проверить. Почувствовать, где не так, где не звучит.

Но в этот раз проснулся в 1:23.

Докурить не успел — самокрутка только загорелась. За окном был глухой хлопок. Не звонкий, не как у газа. Глухой, как если бы бетон сжал воздух.

Я сорвался. Через коридор — к Жене, соседу. Москвич стоял под окнами. Мы ехали молча. Через все КПП — проскакивали, как могли. Горел не только блок — горело чувство, что всё пошло не по расчету. А у нас — всё всегда было по расчету.

Станция встретила нас оранжевым отблеском и тишиной, которой там быть не должно. Никаких ракет. Никаких рапортов. Только графитная пыль на сапогах и люди, которые вдруг стали ходить медленно.

На ракету я не успею. Да и не придёт она.
Ракеты теперь не летают — только пылятся на складах.

Аня, береги детей.
Ваня, береги маму и сестру.

Я снова заступаю не в свою смену