Кот в одном сапоге

В лужах пойманный трепыхался свет, он бился в воде, как бьётся в тенётах паука несчастный мотылёк. У пойманного коварной лужей света было не больше шансов на побег. Кот облизнулся и, ворча от удовольствия, принялся пить свет из лужи.
В переулке вкусно пахло тухлой рыбой, её внутренностями, сизыми и склизкими. Рыбный ресторан всегда закрывался поздно, а ночью горбатому Чао было куда проще вывалить рыбные потроха и головы из лохани в сточный колодец, чем утруждать себя открытием богомерзких контейнеров. Коту нравилась лень Чао, и рыбные головы тоже нравились.
Волны от его языка пробегали по вкусной водной глади судорогами, бились о неровные бетонные края, возвращались, принося вкус асфальта, пряной земли и расквашенного картона. Кот фыркнул и посмотрел вниз. Из лужи на него глядел одноглазый двойник с обломанным клыком. Двойник нагло ухмыльнулся в ответ, поднял белый носок ко рту и принялся деловито вылизывать когтистую лапу.
Старик Чао вышел из боковой двери. Кряхтя, принялся крутить изогнутую ручку, опуская тяжёлые жалюзи, загремел ключами, вздохнул и стянул с почти полностью седой головы белую поварскую шапочку, затем спрятал её за ветхой синтепоновой куртки и, шаркая, поплёлся по переулку мимо мусорных баков и захламлённых кипучей человеческой суетой пожарных лестниц. Кот опустил белую лапу, встал, потянулся и двинулся следом за стариком, пахнущим свежей рыбой и застарелым отчаянием.
Чао брёл мимо негаснущих витрин, в которых таились пластиковые люди в перьях, шерсти и блёстках. Кот шёл за стариком, и люди поворачивали им вслед свои тонкие шеи, пустые лица роняли на блёстки интерес, в котором голода было куда больше, чем нужно. За огромным и гладким стеклянным исполином, тянущим из глубин бетонного средоточия свой хребет к чёрным беззвёздным небесам, они свернули на улицу, полную ног и гула. Кот не любил это место — здесь всегда было так много суеты и бега, что легко можно было потерять всего себя: от шрама на чёрном носу до кончика кривого хвоста, стать ещё одним спешащим, безликим пленником скорости. Однако сейчас упрямство и запах рыбы не дали ему потеряться среди леса неугомонных ног, и несколько вздохов спустя они вместе с Чао нырнули в провал.
Резиновые ступени медленно, дёргано везли его вниз, под землю, укрывали от огней, суеты и гомона многосуставчатой гидры, снующей наверху в поисках неведомой, вечно ускользающей цели. Пока ступени текли вниз, кот смотрел на старика, а старик подслеповато вглядывался в кусок пластика. Люди теперь часто так делают, не замечая, как багровые тонкие нитки проникают из пластика прямиком в их головы, сердца и уши, становясь слепыми и глухими ко всему вокруг. Однажды кот видел, как человек, чью голову густо оплела такая вот гудящая багровая поросль, шагнул прямо в реку вонючего и визжащего металла, и метал размазал его по земле в тонкую студенистую кашу. Коту же пришлось долго собираться с силами, прежде чем тронуть белой заговорённой лапой пульсирующий гневом прямоугольник, заползший в проулок, где он ночевал, и дрянь, живущая там, оскалилась на него разбитым стеклом. Ему даже пришлось искать другое укрытие и неприлично долго вылизывать лапу от этой неправильной смерти.
Чао споткнулся, едва не выронил из рук кусок проклятого пластика, но удержал равновесие в последний момент и, ругая собственную глупость, пошёл дальше, ощупывая мутным взглядом грязные плитки. Вот только кот видел — видел тонкие и длинные пальцы в том месте, где чёрная щель съедала резиновые ступени. Они беспокойно сновали, пытаясь нащупать жертву и утянуть её в пустоту, где даже мысли потеряют форму. Где нет низа и верха, где всё станет однажды ничем. Он ловко запрыгнул на поручни и оттуда уже на холодные плитки, минуя глупые, нерасторопные и когтистые пальцы. Нельзя было останавливаться, нельзя было терять старика из виду — мало ли какие ещё тут водятся звери.
А звери тут действительно водились. Чао не видел. Как и большинство двуногих, он обрезал мир, втискивал его в рамки собственных глаз, где всё лишнее отпадало, как зимняя шерсть весной. Не видел, как из-под кипы старых, воняющих свинцом газет вслед ему выполз язык, как он попробовал чужое отчаяние на вкус, и как это было вкусно. Сизая дрожь прокатилась по языку, и тот втянулся под шуршащие устаревшими фактами газеты. Тварь надела на себя гнилое мясо, поправила грязную шапку и, пошатываясь, поднялась на ноги. Воняло холодом, воняло мертвечиной, воняло бессилием. Так пахло там, где однажды он оставил свою кошку, когда та не смогла пойти за ним. Вернувшись с убитой птицей, он застал только пустоту и эту вонь. Плохой запах, запах беды, запах горя. Кот глухо заурчал, его единственный глаз полыхнул в сумраке подземелья диким и злым огнём.
Тварь шла за Чао, бряцая банкой с мелочью, повязанной на гниющей шее, за тварью крался разъярённый комок ненависти, и ничем хорошим для одного из троих это закончиться не могло.
Перрон был пуст, свет здесь был тонок и слаб, полосы белых труб наверху едва ли рассеивали мрак, в котором уютно устроился злой кот. Из мрака, заполнившего его нутро, рвался гнев и жажда причинить зло, ответить болью на боль, честно и прямо, совсем не так, как у людей.
За тварью тянулся перевитый чёрными венами шнур, он разматывался из стены, прикрытой ворохом жёлтых газет, где тварь ожидала свою добычу, бесконечными склизкими кольцами разматывалась его пуповина по грязным плиткам, змеилась, пульсируя в такт часам на перроне, где возле жёлтой полосы застыл старик, который не видел ничего, кроме часов и стрелок под стеклом, что мерно отрезают от его жизни кусочек за кусочком.
Укрытый бронёй из тьмы кот напрягся и прыгнул, упал на спину и принялся рвать. Зубами и когтями, всеми четырьмя лапами. Ненавистью, яростью, болью. Пока на его шершавый язык не хлынула меланхолия, отравляющая смесь из бессилия и горького чуждого голода.
Бездомный вскрикнул, Чао обернулся на этот крик и увидел, как тот оседает на пол, прижимая к левому боку грязные, заляпанные дерьмом ладони. Борясь с брезгливостью, он опустился на колени, попытался прощупать пульс. Запах бил в ноздри, мешал думать трезво, как и этот неизвестно откуда взявшийся истошный кошачий вой.
— Куда только смотрит сан инспекция… — бормотал старик, доставал телефон и звонил.
Двое крепких парней бесцеремонно и небрежно опускают накрытое простынёй тело на носилки. От них пахнет самой обыкновенной смертью, от тела пахнет смертью необычной, смертью бесконечной, темнотой, в которой никогда больше не возгорится свет, сколько не хлебай его из лужи.
Кот довольно смотрел за работой двуногих и, обернувшись пушистым хвостом, снова облизывал белые свои ножны. Смерть не всегда смерть. Как и жизнь совсем не обязательно просто жизнь. Рыбьи головы сами себя не выбросят в конце концов.
Носилки гремят, маленькие колёса стучат о кафель в нелепой пародии на те огромные железные колёса, что отгремели во чреве подземелья несколько мгновений назад, почти напугав кота. Почти напугав.
Юркая хвостатая тень забирается под простыню. Кот не хочет снова встречаться с пальцами и резиной, а старика проглотил и унёс во чреве железный змей, чудище, созданное человеком, не знающее усталости и сна. Его же боевой теперь трофей вынесут на поверхность, а там… Там он обязательно найдёт свою дорогу. Довольный кот свернулся между ног поверженной им твари в тёплый калач и зевнул.
Во сне он снова видел свою кошку. Она улыбалась ему и показывала котят, у одного, особенно наглого и чёрного, обе передние лапы были ослепительно белыми.
Сирена взвизгнула и оглушительно тренькнула, вздыбив на загривке клочковатую чёрную шерсть. Кот вскочил, не зная, где он, но готовый драться и продавать за дорого всё то немногое, что у него ещё было. Двери распахнулись, и каталка с притаившимся под простынёй покатилась в неведомую страну, пахнущую чистотой, отбеливателем и спиртом.
Дождавшись, пока колёса перестанут скрипеть, кот потянулся и зевнул. Он был уже стар, и лень, подобная лени старика Чао, всё чаще проникала в его поджарое тело, делая носителя медленным и сонным. Кот спрыгнул на блестящий каменный пол, стряхнул с себя остатки лени и огляделся.
Однажды он уже был в таком месте. Воспоминание обожгло череп с левой стороны. Вот он маленький, впервые доверяется пальцам человека. Человек тоже маленький, вот только в его тени уже живёт большой и острый холод, маленький он видел, как красиво сверкают в этой тени лезвия и иглы, но не знал, что видит. Многое приходит лишь с опытом, и этот опыт, написанный ржавым гвоздём, ему никогда уже не забыть. Кот тогда очнулся в похожем месте, там за крепкими прутьями было много больных и слабых, и старых, и молодых, и тех, кто хочет жить, и тех, кому больно, как больно было ему, когда металл медленно проникал в самое его нутро, навсегда искореняя веру в человека. И он шипел на руки, на все руки подряд, говорил, кричал, что никогда уже не станет доверять глупым мягким пальцам. Его кололи, и он засыпал, потом просыпался и опять засыпал. Так продолжалось, пока кто-то не забыл запереть прутья, и он сбежал, сквозь открытые двери в царство его свободы, царство, свободное от их вездесущего — «Кис-Кис».
И это место пахло так же, как то, откуда кот когда-то начал свой путь.
Он вздрогнул и испуганно облизнулся, послышался скрип шагов. Сквозь приоткрытую дверь кот просочился на лестницу, полную укромных мест и дыма, который двуногие пускают изо рта. Дыма, что, медленно смакуя, сжирает их тревоги, дыма, оставляющего в головах горькую эйфорию. Дыма, что ест их, пока они едят его.
Кот уже собирался выпрыгнуть через оставленное ветру окно, как вдруг что-то потянуло его вверх. Нечто на пограничье слышимости, на грани даже его острого слуха. Кто-то плакал там наверху, за тысячей ступеней от него. Кто-то звал и ждал помощи. Так однажды, окружённая стаей озверевших дворняг, забившаяся в водосток, его позвала кошка. И тогда, как и сейчас, он сломя голову ринулся на этот звук, зная, что прольётся кровь, зная, что шкура покроется шрамами, зная, чем всегда и повсюду платят за чужую жизнь.
Она кричала в подушку, тонкие руки нестерпимо болели. Исколотые до кости, изгрызенные бесконечной капелью, её руки болели. Болело всё тело. Болела даже кожа на голове, откуда исчезли все волосы, волосы, в которые мама совсем недавно ещё вплетала цветы, сорванные в парке.
Мама спала, спала где-то в коридоре, потому что больше не могла не спать. А значит, теперь можно. Можно быть слабой, можно плакать и не видеть, как мама умирает вместо неё каждый раз, когда замечает её слёзы. И она улыбалась сквозь бесконечную пелену боли. Но теперь можно, подушка не выдаст, не предаст и не уйдёт, как ушёл папа. Оставив ей полуоткрытую дверь и злой шёпот, терзающий её по ночам, пробиравший сильнее гудящих костей: «Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ МОГУ. С МЕНЯ ХВАТИТ, АННА. Я ХОЧУ ЖИТЬ».
Она плакала и молила о том, чтобы всё окончилось, и двери, закрытые двери, слегка лишь приоткрылись. Дыхание перехватило. Она быстро улыбнулась, украдкой вытирая слёзы, и повернулась к двери, ожидая увидеть глаза, уставшие от затянувшейся её смерти, на самом любимом лице. Однако в дверях никого не было. Вернее, это была не мама.
Это был кот.
Чёрный кот по-хозяйски уселся в проходе, и девочка увидела, что одна его лапа выкрашена в белый.
— Привет, — улыбнулась она сквозь слёзы.

Кот внимательно и, как ей показалось, оценивающе посмотрел в ответ, затем подошёл и запрыгнул на её одеяло.

— Разве ты не знаешь, что эти двери открываются сами, и только когда приходит их время, маленькая девочка? — прозвучал мягкий бархатный голос в её голове. — Зачем ты торопишь мир?

Девочка подумала, затем подумала ещё раз. Никогда прежде ей не доводилось разговаривать с котами, вернее, никогда раньше коты ей не отвечали.

— Мне очень больно, котик. Мне, наверное, больнее всех на свете.

Единственный зелёный глаз сверкнул в темноте.

— И поэтому ты открыла двери? А что же ты видела, маленькая девочка? Видела ли ты, как упрямые корни прямо сейчас рвут бетон на крышах, что укрывают ваши глупые головы от дождя? Видела ли ты, как беспрестанно море целует берег и как бережно оно укладывает круглые обточенные камешки, символ этой вечной любви, вам под ноги? Видела, как молнии раскалывают небеса на мириады осколков, как обезумевший дождь поднимает чёрные капли в набухшие небеса? Видела, как от сна пробуждается моя кошка, и как она улыбается мне? И сколько в этой улыбке жизни? Нет, ты ничего не видела, маленькая девочка, только свою боль, и только это ты будешь видеть, если дашь этой двери открыться.

— Так что же мне теперь делать, котик?

Он улыбнулся. Не было ничего, что выдало эту улыбку, и всё же сердцем она почувствовала её.

— Спи, маленькая девочка, — сказал кот и сладко потянулся у неё в ногах. — Спи, а я стану охранять твой сон.

Она зевнула, сквозь наплывающий сон улыбнулась ему в ответ и погладила слабыми пальцами за оборванным ухом.

Кот ждал. Он знал, что ждать оставалось совсем недолго, и когда она появилась, кот был готов. А что же она? Она впервые за очень долгое время оказалась удивлена.

— Ты ведь знаешь правила, старый враг? — спросила она, и холод всех сквозняков обрушился на него этим вопросом.

— Я знаю много твоих правил, о Мать чудовищ. И почти все я уже нарушил.

— И всё же ты здесь?

— Я здесь.

— На моём пути? Ради маленького человека, которого едва знаешь? — шипел и хлестал вопрос удавкой живодёра. — Дверь была открыта, старый враг, и она останется открытой, пока кто-то не пройдёт. И это правило…

— Нельзя нарушить, — закончил за неё кот.

На лице, сотканном из полога ночного неба, промелькнуло нетерпение, затем жажда и наконец понимание.

— Но я заберу себе её боль. Она ей больше не нужна.

— Как скажешь, старый враг… — Кот поглядел на девочку: во сне её личико разгладилось, боль — крючковатая и розовая тварь, сосущая её кости, — исчезла, вытянутая порывом, она вросла в дверь. В его дверь. И чёрная, как смоль, ладонь, полная вертикальных змеиных зрачков, опустилась на красную резную ручку. — Как скажешь… — сказала Никта и распахнула перед ним дверь.

На самом пороге, вглядываясь в бесконечную пустоту, он внезапно остановился.

— Боишься? — вопросила с многозубым шипением Мать чудовищ. Кот поглядел на неё с презрением и, вместо ответа, показав обломанный клык, неожиданно прыгнул. Её лицо исказилось неведомым доселе страхом. И дверь оглушительно хлопнула, оборвав её пронзительный визг.

Старик Чао, шурша бахилами, брёл к лифту. Он обещал, что не будет приходить, однако обещаний он держать не умел. Дочь презирала его, но он любил её, и эта любовь тянула старика сюда, как поводок тянет домой пса. Внучка умирала, все знали это. Остеосаркома четвёртой стадии, нет положительной динамики, нет шансов, говорили они, но ему всегда было плевать, он верил в лучшее и исправно носил дочке завтрак, который та просто выкидывала в урну, становясь чернее день ото дня.

Двери лифта открылись, горбатый старик не успел выйти, как ему на шею кинулась дочь, рыдая и содрогаясь всем телом. Чао приготовился к худшему, вера верой, а жизнь она такая, вчера он уже видел одну смерть, прямо в подземке. Чему быть, тому быть, подумал он и, выронив пакет, обнял дочь и уже сквозь собственный плач услышал всего три слова: «ремиссия», «полная», и, конечно же, — «чудо».

Мир полон чудес, подумал он, опускаясь на колени вместе с дочкой. Внезапно у него за пазухой что-то сдавленно пискнуло. Дочь горячо вытерла тыльной стороной слёзы и пробормотала:

— Что это у тебя там?

Вместо ответа старик Чао вытащил из-за полы куртки маленького чёрного котёнка с белыми сапожками на передних ногах.

— Нашёл утром в сапоге. И… — он смахнул с морщин солёную воду, — …каким-то чудом не зашиб дверью.