Третий февраль

Тогда, в сентябре, он копал картошку под звук сирены. Не спеша. Даже не вполуха, а где-то на уровне привычных шумов. Вой давно не резал, как раньше; теперь это было похоже на гудение холодильника, которое замечаешь, только когда оно вдруг стихает. Иногда играли с соседями, различали сирены по голосу, угадывали, из какого района доносится вой.

— Константиныч, ты ж её всю изрешетил! — крикнула тогда соседка через забор, кивая на лопату.
Он посмотрел на дырявые клубни, будто они упали с другой планеты: «И что? Сгниёт — новую посадим. Как ты там к внучке-то в Италию съездила?...».

Теперь опять зима.
Война была как его зуб, который испортили бесплатные зубодёры ещё при Союзе: то ноет, то затихает, то жить мешает по-чёрному, то отпускает, но окончательно выпасть не решается.

В первый месяц он спал в сапогах, держал сумку с документами под подушкой. И отбивался от собаки, панически боявшейся грохота с другого конца города. Коту было наплевать.
Во второй, когда потеплело, начал красить ставни, хотя знал, что снаряд не разборчив в цветах. Подправил антенны: поначалу пугали, что накажут, если те будут смотреть во «вражескую» сторону, потом всем стало пофигу.
На следующую весну махнул рукой и посадил розы у крыльца, а подросшие паразиты — сливовые деревца, выросшие из упавших косточек — высадил на улицу, огородив полосатыми кольями, чтоб машины не заезжали.
Сад и огород в штатном режиме.
«Всё равно земля не виновата».

Телевизор бубнил на кухне. Иногда «наши», иногда «ихние» — он переключал каналы, как радиостанции в поисках знакомой песни. Предпочитал «противника», там интереснее, как теперь говорят: контент качественнее.
«Хоть бы листовок накидали, что ли. На растопку пойдут».

Пенсию платили исправно, даже прибавили. «За что? За то, что живой?» — думал он, разминая купюры, пахнущие типографской краской, с номерами подряд. Цены, впрочем, тоже росли исправно.

Платить за коммуналку давно бросил, по закону теперь отключить нельзя, а от беззакония и так не застрахован. Кроме света, его легче отрезать, а потом ходи, доказывай.
Если «наши» победят, спросят долги на всю сумму; если «ихние», может, и простят.

Город стал мифом. Там, в нескольких километрах, ловили людей, как сетями, чтобы гнать на бойню. А здесь, на окраине, почти в деревне, время текло, как расплавленный пластик: медленно, обжигающе, оставляя рубцы.

Маршрутки стали бесплатными, но тут же куда-то исчезли, уступив место коммерческим бусикам, которые вдвое подняли цену и отменили льготный проезд.
Шумели электрички, о которых обе стороны — одна с грустью, другая со злорадством — заявили, что их энергосеть в очередной раз критически повреждена.

Соседский мальчик, Колька, уехал в первый месяц, а через полгода вернулся — говорит, в общежитии крысы с кулак, квартира по карману только богатеям, а гуманитарку разворовывают ещё на границе. Теперь разводил кроликов, прятался от полицаев и матерился, что корма дорожают.
— Хочешь, подкину пару? — предложил он Константинычу, показывая на пушистые комки в клетке.
— Нет. Я уж накрольчатничался, дохнут… — буркнул тот, — мяса куплю, если что, теперь пенсионеры самые богатые люди, нам хоть платят, а полгорода «в простое» или «на дистанционке» сидит. Одни вояки жируют. И доставка продуктов, спасибо интернету.

Забор украшала продолговатая алюминиевая дура с рваными краями, оклеенная изнутри волокнами углепластика, что прошлой зимой самолёт уронил. Вылезла вместе с пролесками из-под снега, а в металлолом военное не берут, вот и стала почтовым ящиком, квитанции собирать.

Вечером он залёг на диван, уставившись в потолок. В голове крутились обрывки: репортаж про «героическое наступление», реклама стирального порошка, крик совы за окном. Всё смешалось в липкий ком.

Он потянулся за пультом, выключил звук. Тишина ударила, как пощёчина. Сирены перестали выть по ночам, их некому слушать, спят люди, привычные.

Страх кончился где-то между второй и третьей зимами. Надежда — когда понял, что пенсию всё равно будут платить, даже если небо упадёт, а противники всё равно сговорятся.

Он подошёл к окну. На улице, в свете фонаря, который выключат к комендантскому часу, сыпались мелкие снежинки, редкие этой теплой зимой, которую и не отличить от осени.
У окна заметалась моль, бьющаяся о стекло. Константиныч приоткрыл раму:
— Лети, дура. Тебе же хуже будет.
Но моль, оглушённая свободой, замерла на подоконнике. Он захлопнул окно, оставив её снаружи.

Завтра снова будет серый день и шоу «Голос» вечером. Значит, сейчас кончается четверг.

И вернётся тихий, ровный вой, который уже не отличить от ветра. Хотя и тут дошел прогресс: некоторые сирены теперь, перед тем как застонать о ненужной но никому тревоге, женским голосом рассказывают, что в этот раз к нам летит.
«Да пущай себе летит, оно свою цель знает»…

3.02.2025