Не я

Меня зовут Катя, мне 35 лет. Я пою в церковном хоре, а ещё работаю преподавателем в музыкальной школе. Для детей я свет. Всегда добрая, терпеливая, отзывчивая: «Катенька, у вас такие добрые глаза», — говорят мамы учеников. «Катенька, вы наш ангел», — шепчет старенькая бабушка, протягивая мне очередную коробку конфет в знак благодарности. Но если бы они знали, что это только снаружи. Внутри всё иначе. Совсем иначе. К сожалению.

Я никогда не думала, что можно жить в таком ритме — когда утром ты читаешь «Отче наш», а вечером орёшь на младшего брата так, что у него руки дрожат. Я не просто срываюсь — я сжигаю свою душу. Говорю такие слова, от которых у самой внутри течёт адская лава сквернословия. Потом оправдываюсь: «Ну, я же не специально». Или думаю: «Это не я. Это бес во мне сидит». Точно, он, кто же ещё это может быть? Ну не я же в конце концов?!

Я раньше трижды крестилась при входе в храм. Сначала делала это специально, глядя на родителей: «Смотрите, какая у вас примерная дочка растёт, вся в вас». Потом, чтобы научить элементарным правилам братьев, затем напоказ, чтобы на людях показать: «Вот какая я верующая». Сейчас — ни разу. Просто стою и думаю: «Он ведь и так знает, что я здесь». Раньше плакала на каждой литургии. Теперь просто пою. Как на концерте. Будто это репетиция. Ни трепета, ни живого огонька внутри, что вспыхивал раньше на молитвах, которые мы поём вместе с прихожанами. Иногда кажется, что я просто исполняю роль хорошей девочки. А за кулисами уже давно другое лицо. Последний раз, когда мама что-то мне сказала, какую-то ерунду вроде: «Кать, не кричи на Димку, он всего лишь спросил», а я в ответ матом, грязным таким. Даже не поняла, как это у меня вылетело. В голове будто щелкнул выключатель. А когда посмотрела в зеркало, глаза у меня были чёрные. И не мои. Не моё это лицо. Не моё. Потом слёзы. Ревела всю ночь. Молилась. Била себя кулаком в грудь. Потом опять, будто ничего не было. Пока всё не повторилось.

Мама смотрит на меня всё чаще как на чужую. Не с осуждением, а с жалостью. Однажды она сказала: «Катя, я знаю, ты не злая. Но ты себя теряешь. Поедем к отцу Герману. Он мудрый батюшка, он сразу скажет, что с тобой».

Я закатила глаза. «А к психологу не хочешь меня отвезти? Или сразу к экзорцисту?» — язвила я. Но она не обиделась. Просто обняла и сказала: «Ты же сама чувствуешь, что ты не ты».

Ехали всю ночь. Я молчала. Меня клонило ко сну, но стоило закрыть глаза, и я слышала собственный голос, кричащий на родных. Слышу, как я шиплю на мужчин в транспорте. Думаю гадости о коллегах. «Это не я… это точно не я…» — твердит мой внутренний голос, словно заклинание.

Когда приехали, солнце только вставало. Монастырь был старый, скромный, и там почти никого не было. Отец Герман сидел у деревянной скамьи, кормил голубей. На вид обычный дедушка. Седой. Простые очки. Потрёпанные ботинки.

Поднял на меня глаза, когда мы подошли. Сразу будто насквозь увидел. Я даже отступила немного.

— Катюша? — сказал он. — Садись. Гляжу на тебя — и сердце ноет. Птичка-то красивая, да подбитая, — добавил он, обращаясь то ли ко мне, то ли к голубям рядом.

— Батюшка, — говорю. — Мне кажется, во мне кто-то живёт. Это не я. Я же добрый человек. Я детей люблю. Маму люблю. Но меня будто подменили. Я злюсь, кричу. Голос даже меняется. Святую воду не переношу — жжёт. Раньше пела и плакала, а теперь холод внутри.

Старец молчит. Только кормит птиц.

— Когда крестишься — не крестишься. Когда в храме — пустота. А дома — вой?

Я кивнула.

— Ну и что ж ты думаешь? — спросил он. — Бес это?

— А что же?

Он улыбнулся мягко, но слегка с иронией.

— Нет в тебе никакого беса, Катюша. И не было никогда. Это ты.

— Я?! — воскликнула я. — Батюшка, да я же добрая! Я детей люблю! Я старикам место уступаю! Я…

—… И при этом матери грубишь, на братьев набрасываешься, парням врешь, мужчинами играешь. Знаю. И дело вовсе не в демоне. Сердце твоё ожесточилось. Гордыня. Ведь обижали тебя когда-то, и ты замерзаешь. Сама себя подавила. А теперь думаешь, что это не ты. Удобно ведь — считать кого-то другого виновным?

Я расплакалась.

— Значит, это всё я?

— Ты. Но и это хорошая новость. Потому что если ты — значит, ты и исправить можешь. Покайся, да начни сначала.

— А если я уже всех оттолкнула?

— Позвони. Обними маму, братьев. Не жди подходящего момента. Скажи просто: «Прости». Хоть и по-детски, пусть даже с плохими словами. Главное — чтобы от сердца пошло.

Я сидела, смотрела на его лицо и чувствовала, как лёд внутри начинает трескаться.

— Я думала, что я верующая, — прошептала я.

— Верующая? Возможно. Но живая ли? Ходишь в храм, а сердце в броне. Вера без любви — звук пустой.

Уехали через два часа. Молча. Ехала и вспоминала, как впервые услышала, что мама меня любит. Как брат дарил мне конфеты, когда я была маленькая. Как парень с оркестра смотрел на меня влюблённо. Вспоминала, как всех их обжигала. Казалось, что я сильная, потому что недоступна.

Теперь понимаю — это не сила. Это страх. Боль, поселившаяся глубоко внутри, как заноза. Которую я принимала за характер. За принципы. За право. А на самом деле — просто закрылась. И теперь надо открываться. Шаг за шагом. Вслепую. Без гарантий. Но искренне.

Вернувшись домой, мама посмотрела на меня внимательно. Впервые за долгое время я не отстранилась от её взгляда.

— Прости, мам. За всё.

— Ты вернулась к нам?

Я кивнула. (Зло внутри меня ядовито зашипело, но теперь оно больше над моей душой не властвует.)

— Навсегда?

— Навсегда.