Александрия. Глава 8. О девах мудрых и глупых

Сговор был назначен на ближайшие календы. «Коли одна дочь так удачно замужем, то и второй нечего в девицах засиживаться» — рассудил Агапий Сабин, из множества претендентов выбрав себе в зятья одного из самых уважаемых и почтенных членов городского совета, давнего своего проверенного товарища, богатого вдовца, чей дом не уступал ни в чем дому куриала и вполне был под стать будущей хозяйке — его красавице-дочери.

Такой суматохи не случалось с самого празднования рождения детей. Столько всего надо было успеть переделать и приготовить, чтобы достойно встретить гостей и справить торжество! Новые столы и ложа, ковры и светильники, заново отделанные таблиний и вестибюль – Корнелия и сама будто заново родилась, отдавая все силы подготовке грядущему торжеству, её радость и воодушевление казались неиссякаемы. «Праздник давно не приходил в наш дом, ну а раз уж заглянул, то пусть о том не пожалеет, да заглядывает отныне почаще!» — счастливо вздыхала достойная матрона, пересчитывая новенькую серебряную утварь.

Лишь одно обстоятельство немного омрачало её радость — сама Лидия оставалась совершенно безучастной к подготовке, ограничившись лишь равнодушным кивком в качестве согласия на сговор. Корнелия объясняла такое поведение молодостью, скромностью и волнением, и не требовала от дочери большего.

— Ох, не дело это, хозяюшка, что Лидия снова в городе пропадает, а не сидит дома, как благовоспитанной девице подобает, да ещё перед самым сговором, — в который раз проворчала старая нянька Ноа, укоризненно покачав головой.

— Да что ты, нянюшка, — привычно отмахнулась Корнелия (старики вечно ворчат), — пусть погуляет дитя, что в том плохого, разве это запрещено? После сговора насидится ещё. Она у нас такая разумная скромная девочка, уж тебе ли не знать, ведь ты с ней с самого её рождения. Так послушна, что даже ничего не пожелала узнать о своем будущем муже, только и ответила, что доверяет нам и знает, что мы не желаем ей зла. Сама кротость ей позавидует, не так ли? Надо ли после таких слов запирать её в четырех стенах? Не вижу в том надобности. Я ведь прекрасно знаю, где она теперь и совершенно ничего не имею против её общения с христианами. К тому же, они известны строгостью нравов, так что во вред ей это общение точно не будет. Я всегда гораздо больше беспокоилась о Сабине, и что же? Как видишь, тоже напрасно. Теперь она будет самой уважаемой и почтенной матроной Александрии. Думаю, и Лидия останется довольна мужем. Конечно, не сравнить с сестрой, но уж тут как боги распорядились. Так проживаешь жизнь в постоянной тревоге, а к чему все эти переживания, ведь все складывается к лучшему само собой! Ах, не нарадуюсь я, великая богиня все же услыхала мои молитвы! У обеих моих доченек такие завидные женихи!

— Деньги к деньгам, хозяюшка, чего и удивляться. Да и собой хороши наши горлинки, краше девиц во всем городе не сыщешь. Я всегда знала, что они достойны только самой лучшей доли.

— Ты мне скажи-ка, нянюшка, ты не забыла ли сегодня к ларам заглянуть? Что-то закрутилась я совсем в этой предпраздничной кутерьме…

— Да что ты такое говоришь, хозяюшка! Да я даже и свое имя забуду, а священный ларарий все равно всегда будет украшен свежими цветами и возлит лучший елей. Только меня вот что заботит… — Ноа замолчала, как бы сомневаясь стоят ли того её заботы, чтобы делиться ими с хозяйкой.

— Что же?

— Не разгневаются ли они на нас из-за Лидии?

— Кто? Лары? Да что ты несешь?! Раз уж мы исправно почитаем и одариваем их, так чего же им гневаться?

— Так ведь…

Не успела служанка договорить, как дом потряс вопль хозяина, заставив всех домашних умолкнуть и остолбенеть:

— Корнелия!

Хозяйка, торопливо оставив дела на кухне, где она следила за приготовлением запасов разносолов, встревоженная, устремилась на этот душераздирающий зов мужа, по дороге столкнувшись с посланным за ней Агапием слугой. Тот выглядел растерянным и испуганным.

— Что случилось? – спросила у него Корнелия. – С чего вдруг эти вопли?

— Не знаю, хозяйка, но хозяин вне себя от ярости. Может лучше мне пойти с тобой? Он так страшно гневается и грозит кулачищами, того и гляди пустит их в ход, авось, коли я буду рядом с тобой, то побои достанутся мне.

— Да ты обезумил! – с удивлением молвила в ответ Корнелия. – А что же его так разозлило, не знаешь ли? Может каких запасов не досчитался, или денег в кубышке? Что за демон в него вселился?

— Да уж, хозяйка, без демона здесь точно не обошлось.

— К нему кто-то приходил?

— Я ж и говорю – демон этот из иудейского квартала, по имени Соломон. Как только он вон за порог, так и началось.

— Соломон? Верно ты ошибаешься, сколько раз этот человек бывал в нашем доме, а такого светопреставления я что-то не припомню.

— Ну тогда я не знаю, что и думать.

— А зачем тебе что-то думать? Ступай прочь, не удивлюсь, если ты и разозлил хозяина своей ленью и глупой болтовней, — с досадой прогнала его Корнелия, так и не добившись толку.

Увидев мужа, она поняла, что дело и впрямь не шуточное — Агапий не просто гневался, он прям-таки побагровел от бешенства.

— Вот она, моя хозяюшка! — заорал он при виде жены, заставив её вздрогнуть. — Та, которой я так опрометчиво доверил присмотр за домом и детьми и как наивный глупец был уверен, что хоть здесь у меня все будет в порядке!

— В чем дело, Агапий? — тихо пробормотала женщина.

— Тебя можно поздравить, Корнелия, ты худшая мать в Александрии! Ещё немного и твоя дочь тебя саму продаст в рабство, а ты о том и знать не будешь!

— Что?! – испугалась матрона, недоуменно уставившись на разгневанного мужа. Но испугалась она вовсе не предсказанию, а за здоровье того, кто его изрек.

— Корнелия! Проснись, ты словно во сне! — в свою очередь изображая беспокойство о душевном здоровье жены, продолжал Агапий, вглядываясь в её лицо горящим одновременно гневом, укором и жалостью взглядом. — Вот скажи-ка мне, где сейчас Лидия, почему её нет дома?

— Она отпросилась в общину, и я отпустила её. А что в том плохого?

— А то, что я запретил отпускать её к христианам! — торжествующе изрек обвинитель.

— Но ты ничего такого не запрещал мне, Агапий! — отважно и стойко защищалась женщина.

— Как это не запрещал?!

Действительно, он строго-настрого запретил Лидии ходить к христианам, но он не запрещал Корнелии отпускать Лидию к христианам, чем негодное бабье и воспользовалось, чтобы ослушаться его.

— Я запретил Лидии туда ходить!

— Она не говорила мне о том. Если ты что-то запрещаешь детям, то хотя бы не забывай и мне об этом сообщить, — с укором молвила взволнованная жена.

— А сама ты не могла догадаться, что ей там делать нечего?! Вспомни, как ты перепугалась, когда она исчезла из дому, сколько слез ты выплакала! Уже всё? Забыла и простила? А Лидия теперь решила, что у неё нет родителей! Благодаря твоему попущению наша дочь теперь никого не слушает, никого не уважает и никого не почитает! Она врет тебе в глаза, почитая за последнюю дуру, а ты ни сном, ни духом! Она стала неуправляема и ничего священного для неё отныне нет!

— Да что ты такое говоришь! – возмутилась задетая Корнелия, еле сдерживая слезы.

— Ты лучше взгляни сюда!

На её глазах муж вытряхнул из красивого шелкового кошеля с кистями, пестревшего тут же на столе своей яркой цветастой вышивкой и во все время разговора то и дело привлекавшего взгляд матроны, целый ворох женских украшений.

— Но это драгоценности Лидии, — в недоумении проговорила Корнелия, — зачем они здесь?

— Здесь они затем, что их мне только что отдал Соломон, а вот как они оказались у него, тебе не интересно ли узнать?

— Великая богиня…- пробормотала побледневшая матрона, опустившись на ближайший к ней стул, от изумления не в силах устоять на ногах, — не может быть… неужели она их заложила? Но зачем, Агапий? Ведь она ни в чем не нуждается… — подумав немного и не найдя ответа на этот вопрос, она вновь взглянула на мужа, ожидая разъяснений.

Агапий в красноречивом молчании взирал на жену, отказываясь верить, что она до такой степени наивна.

Сегодняшний восход солнца и без того даровал ему самый скверный день в его жизни.

Явившись в положенное время к распорядителю личной казны с приказом от префекта, вместо причитавшихся ему денег он получил отказ. «К моему великому сожалению ничем не могу помочь тебе, почтенный Сабин, — лишь растерянно лепетал в ответ распорядитель, почтенный Критий Донат, прикидываясь никчемной ветошью и пожимая плечами, — мне велено перенаправить тебя к главному казначею, больше я ничего не знаю, ты же понимаешь, почтенный, не моего это маленького ума дело.»

Казначей огорошил его ещё больше.

«Да будет тебе известно, почтенный, что всю эту сумму до последнего солида я вынужден был отправить в городскую казну, — сухо исторг Ганнон, смеряя явившегося требовать своих законных денег куриала невозмутимым ледяным взглядом. – Да-да, а чему ты удивлен? Разве ты забыл, какие за тобой числятся недоимки?»

Это была одновременно и правда, и самая гнуснейшая и наглая ложь, которую когда-либо произносило человеческое существо. Действительно, из-за нескольких подряд неурожайных годов куриал задолжал городской казне приличную сумму. Такое случалось и раньше, и, как обычно, почтеннейший Камилл вынес решение о выплате долга частями. Выплачивал долг Сабин исправно, никаких претензий к нему у казначея не было и быть не могло. И то, что произошло сегодня иначе как немыслимое беззаконие и назвать нельзя. В ответ куриалу ничего другого не оставалось, как подать в суд от имени городского совета, набрав нужное количество поручительств от почтенных граждан города. И уже сейчас было ясно, что суд он выиграет. Благо и приказ префекта о выдачи ему энной суммы из личной казны остался при нем. Но много бы он отдал, чтобы узнать, что послужило причиной такого поступка префекта – именно префекта, ибо казначей не осмелился бы вести себя так нагло, не будь у него на то особого распоряжения от наместника. Если бы Сабин не знал Аттала, он решил бы, что тот просто глуп и жаден. Но нет, здесь явно было что-то другое.

Вернувшись в свой дом, где он надеялся вновь обрести душевный покой и хладнокровно обо всем поразмыслить, ему сообщили, что его ожидает Соломон.

«Я к тебе не с пустыми руками явился, почтенный Сабин» — вежливо и с почтительной улыбкой кланяясь, проговорил самый именитый ростовщик города, вручив ему кошель с драгоценностями его нерадивой дочери. — «Не знаю, на что и зачем твоя дочь собирает средства, но мне не хотелось бы рисковать своими деньгами. Поэтому нижайше прошу тебя, почтенный Сабин, помимо выкупа за украшения, выплатить мне в ближайшее время весь долг.»

— Так вот, Корнелия, я запрещаю тебе отпускать Лидию не только к христианам, но и куда бы то ни было! — вместо ответа на её вопрос повелел Сабин жене. — И пусть все знают в моем доме, что отныне этой дрянной глупой девчонке нельзя никуда выходить дальше атриума! Пока она не продала весь дом и нас вместе с домом, чтобы отдать все вырученные средства своим новым друзьям из христианской общины! Все ли ты поняла?!

— Хозяин, тут гонец из поместья, — вбежал в комнату слуга.

Гонец от управляющего, весь в грязи и пыли, следовал за ним.

— Ах, вот и новая часть припасов подоспела, — проговорила Корнелия, обрадованная, что тяжелый разговор завершен.

— Нет, хозяйка, на сей раз я прибыл один, — сообщил тот в ответ, — Арнобий прислал меня к вам сюда по спешному делу.

— Что такое? – Агапий уже понял, что пока это проклятый день не закончится, беды так и будут как из частого сита сыпаться на его голову.

— Хозяин, управляющий просит прислать к нему отряд солдат для подкрепления. Колоны словно обезумили и вздумали устроить бучу. Да и лучше бы тебе самому туда отправиться, кроме тебя они ни с кем говорить не хотят. Народ боится нос из дому высунуть. Командир охраны говорит, что своими силами, пожалуй, не управимся.

— Что за день! Кто же из бессмертных меня так люто возненавидел?! – возопил Агапий. – Ну-ка рассказывай мне все толком, что да как… — громко разговаривая мужчины покинули комнату.

Оставшись одна, Корнелия бережно убрала драгоценности обратно в кошель, а кошель припрятала в сундук, и после вернулась к своим делам.

— Ноа! – окликнула она нянюшку, хлопотавшую вместе с другими служанками в кухне. — Ты ведь так и не договорила, почему лары разгневались на нас? – спросила она, когда нянюшка приблизилась.

— А, — понятливо кивнула та. — Так ведь христиане не признают других богов, никого кроме своего Христа, а наша Лидия все время у них околачивается. Вот божества и разгневались, ведь ей теперь нельзя почитать даже своих же домашних ларов. Слыхано ли дело!

— А что ж ты раньше молчала! –в сердцах воскликнула Корнелия. – Отправь сейчас же кого-нибудь за ней, пусть скажут, что отец, мол, строго-настрого приказал ей вернуться домой, немедля!

***

Народу все прибывало. Забыв о всех своих делах, в этот день на соборную площадь Неаполиса сбежались все христиане города, от мала до велика. Событие, что привело их сюда и впрямь было из ряда вон: осуждение и изгнание одного из самых влиятельных священников Александрии в умах многих представлялось чем-то немыслимым, словно конец света без второго Пришествия. В то время как святые отцы со всей провинции, собравшись в базилике кафедрального храма, решали участь Ария, преданные своему пресвитеру ариане, не менее верные александрийскому епископу александровцы, и взбудораженные всеми последними событиями прихожане других лавр ожидали судьбоносного постановления, громко толпясь и волнуясь под стенами. Незыблемость безопасности и порядка на площади охраняли присланные наместником отряды стражников.

— Привет тебе, сестрица, ну как, нашла тогда церковь? – услыхала Лидия рядом с собой детский голос, и обернувшись увидела мальчика, чье лицо показалось ей знакомым. Ну конечно, тот благословенный день, когда она пришла к христианам!

— А, это ты, маленький гончар из Бавкалеоса, привет! Да, нашла. Ты тогда все ясно объяснил.

— Вообще-то мне уже десять.

— Ну извини.

— Ладно, – с готовностью принял извинения мальчик. — Отчего ж ты так и не приходила больше? Что-то я тебя с тех пор не видел.

— Отец Арий рассердился на меня тогда и прогнал прочь.

— Во дела! А что так?

— По незнанию прошла к алтарю, чтобы причаститься. Тут-то и открылось, что я — язычница.

Мальчик громко расхохотался, невольно привлекая внимание окружающих людей к их разговору.

— Представляю, как отец Арий рассерчал на тебя. Теперь понятно, чего ты с тех пор и носу к нам не кажешь. Он у нас суровый.

— Ну и ладно, я теперь сюда хожу. Я уже оглашенная.

— Поздравляю. Я тоже раньше был оглашенным.

— Спасибо. Как живешь?

— Да так, не скажешь, чтобы хорошо. Отца вот арестовали, мать то плачет, то дерется, хоть из дому беги. А сегодня даже службу отменили, и вроде бы нашего пресвитера из города хотят выгнать. Моя мать говорит, что это гонения, как в стародавние времена.

— Да, нынче что-то страшное творится в городе, — подтвердила девушка, — двое моих друзей были убиты недавно.

— Значит моя мать правду говорит?

— Похоже, что так.

— Ну и ну. И что же теперь будет?

— Знаешь, а ты приходи к нам, — предложила вдруг Лидия.

— Куда? — не понял мальчик.

— Ну к нам, в неаполисовскую общину.

— А что ему у вас делать?! – внезапно вмешалась в разговор мать мальчишки, стоявшая поблизости и все время прислушивавшаяся одновременно и к своим товаркам, и к сыну. Это была рослая, и при том худощавая, добротно одетая женщина с колючим взглядом больших темно-карих глаз и резким, то и дело переходящим на крик голосом. — Вы еретики и разбойники! Днем поклоняетесь своему неистинному богу, а ночью погромы устраиваете! – по всему было видно, что она с большой охотой выцарапала бы девушке глаза.

И ариане, с одной стороны, и александровцы с другой, — все, кто находился в непосредственной близости, немедленно были привлечены этими криками и, оставив разговоры, устремились к начинавшейся склоке, намереваясь принять в перепалке самое живое участие. Мальчика быстро оттерли, лишь ещё раз мелькнуло его раздосадованное лицо и исчезло за спинами взрослых.

— Вот ведь блудница вавилонская, ты ещё будешь наших детей сманивать! – тут же поддержала подругу одна из арианок.

— Да сами вы и есть еретики проклятые! – тут же заголосила в ответ Трифена, выступая вперед и закрывая собой девушку от нападок. – И пресвитер ваш – еретик, как есть! И разбойник!

— А я её помню, эта фурия мне той ночью чуть голову камнем не размозжила! А теперь, гляди-ка, стоит здесь средь нас как ни в чем не бывало и смотрит на всех ангелом небесным, — подтянулся другой арианин, указывая на Лидию. — Послушайте, братья, так она и убила сынка префекта. Эй, стражники, сюда!

И действительно, это был тот самый участник ночной потасовки, в которого она попала камнем, и от ярости которого её защитил Макарий. Лишь взглянув, девушка тотчас узнала его.

— Ты что несешь, ирод?! – осадила его Биррена. — Да ты и верно, что стукнутый, если думаешь, что тебе поверят, будто эта девочка могла тебе или ещё кому-то голову разбить, плешивый ты пустомеля! К тому же, она и днем-то редко из дому выходит, а уж тем более по ночам.

Стражники, стоявшие неподалеку, с ленивой скукой наблюдали за этой внезапно начавшийся перепалкой. Пока люди нападали друг на друга лишь с помощью словесной брани, происходившее не вызывало у блюстителей порядка никакого интереса.

Тем временем, Валерий, вынужденный маяться от безделья неподалеку от преддверий собора в ожидании епископа Кордубского (в храм язычника-охранника, понятное дело, не пустили), развлекался беседой, перекидываясь словами с несколькими солдатами, дежурившими там же.

— Эй, ты ведь тоже дежурил на похоронах? – обратился вдруг один из них к другому, своему товарищу.

— И чего?

— Значит, ты тоже видел новую жену наместника?

— Не, не видел, мы вообще с другой стороны стояли, за храмом. А что, есть на что посмотреть? Слыхал, что красотка.

— Ещё бы! Да ты её знаешь. Это ж наша Сабина.

— Врешь, не может того быть.

— Орком клянусь, своими глазами видел её рядом с префектом. Сияет пуще прежнего, глаз не отвести.

— Смотри-ка, обычно у шлюх карьера вниз по наклонной, а эта вон как высоко запрыгнула.

— Что за глупые толки, словно тут не стража на посту, а старые рабыни на базаре! — раздраженно одернул разболтавшихся солдат Галл, хотя до этого не только с интересом прислушивался, но и сам разглагольствовал не меньше остальных. – Вот из-за таких про нас, александрийцев, и говорят, что из нас получаются лучшие жены в империи! – презрительно сплюнув, он отошел от них. Стражники лишь многозначительно переглянулись.

Оглушенный только что услышанным известием о возлюбленной, теперь уже бывшей возлюбленной, он побрел вдоль площади, никого вокруг не замечая. «Её нет, не было, и никогда больше не будет.» — повторял он как заклинание и лишь обойдя вокруг площади, остановился. — «Всё, забыл о ней! Забыл!» — мысленно приказал он себе и тут же увидел её прямо перед собой. Это было словно сон наяву – почувствовав на себе его пристальный взгляд, она живо обернулась и тоже посмотрела на него – а, нет, это та, другая…

Сестра-двойник той, о которой нельзя было больше вспоминать, как обычно крутилась возле его матери. Вернувшись полностью в реальность из своей мысленной пустыни, он, словно прозрев, заметил, что его мать оказалась в эпицентре какой-то бурной разборки между христианами, грозящей вот-вот перейти в потасовку.

— Вы и сами еретики, ещё и детей своих во грех богохульства ввергаете! — ругалась мать. — Хотите, чтобы и ваши дети в аду горели? Как сказал Христос: там будет плачь и скрежет зубов. Вот вы и плачете, и зубами скрежещите в лапах у палача. Вам мало этого, чтобы понять, насколько преступна ересь вашего пресвитера? Да чтоб его навсегда из города выгнали! А детей ваших надо у вас отобрать, чтобы их души чистые спасти от вашей богохульной ереси!

Эта речь нашла сильный отклик в душах тех, для кого предназначалась, и всеобщая перебранка слилась в один громкий многоголосый гул проклятий, который, казалось, был слышен даже на небесах. Забыв об осторожности люди с обоих сторон готовы были уже сцепиться друг с другом. Опасаясь за Биррену, её сын посчитал нужным вмешаться, не дожидаясь пока это сделает стража.

— А ну-ка назад! Все разошлись! – врезаясь в толпу, командовал он, угрозами и тумаками заставляя озлобленных людей расступиться и сдать назад. – Никто никуда не лезет, все стоят спокойно!

Видя грозного стражника с оружием, которым он без сомнения готов был воспользоваться, народу ничего не оставалось, как отступить и довольствоваться руганью. Но и та уже было совсем улеглась, когда над площадью раздался тоненький, но громкий и пронзительный голосок, заставивший противоборствующих вновь встрепенуться:

— Арий, вон из города! Арий, вон из города! – скандировала Лидия, ловко забравшись на выступ у подножия гранитной стелы, возвышавшейся на соборной площади в память об александрийских мучениках.

— Ах! – только и смогла произнести матушка Биррена.

Речевка пришлась по душе александровцам и была охотно и дружно подхвачена ими. Драка завязалась молниеносно. Мужчины разили друг друга кулаками, женщины вцеплялись друг другу в волосы, дети визжали и орали. И над побоищем не смолкая летел торжественный и тонкий девичий голосок. Вся эта вакханалия продолжалась недолго, ровно до тех пор, пока стражники бесцеремонно не стащили с камня виновницу потасовки, а также схватили ещё несколько человек, что заставило остальных сразу присмиреть и разойтись, и, кто со злорадством, а кто с жалостью наблюдать за арестами главных зачинщиков.

— Сынок, ну иди же скорее, забери её у них! – в отчаянии проговорила Биррена, подталкивая сына следом за солдатами, уводившими с площади арестованных.

— Матушка, не знаю зачем ей это, но она явно добивалась, чтоб её арестовали, – хмуро отвечал ей сын. – А теперь что ж поделать.

— Да у тебя как будто сердца нет! – голосом, исполненным горестной укоризны, воскликнула мать, стирая краешком покрывала слезы.

Сын обреченно вздохнул.

— Ладно, хорошо, иду! Смотри, что сейчас будет!

Валерий догнал стражника, ведшего прихрамывавшую девушку, – при падении она разбила ногу, — и преградил ему путь.

— Эй, друг, лучше отпусти эту девушку, она все же дочь городского куриала, — весомо проговорил он.

— И что с того? – глянув на него, как на помешанного, отозвался стражник. – Да хоть самого императора! У меня приказ всех нарушителей порядка вести к наместнику. А уж он пусть разбирается, чья она там дочь.

— А может все-таки договоримся? – не сдавался Валерий.

Но солдат не успел ответить.

— Арий, вон из города! – обернувшись к собору, неожиданно продолжила свои громкие скандирования Лидия, воспользовавшись заминкой.

— Послушай, зачем ты это делаешь?! — обратился Валерий к девушке.

— Не твое дело! — усмехнулась она.

— Галл, ты работаешь на Марцелла?! – возмутился выведенный из себя стражник.

— Ну и что?

— А я на префекта! Уйди с дороги и не мешай!

Галл посторонился и выразительно посмотрел на наблюдавшую за этой сценой матушку, разведя руками, показывая, что он сделал все, что мог.

— Всё видела? – проговорил он, подойдя к ней.

— В неё как будто бес вселился, — удрученно молвила Биррена.

— Надо отцу Афанасию сказать! – заметила Арсения.

— Иди, скажи! — раздраженно кивнула на собор Трифена, приводя в порядок свое покрывало после драки, в которой принимала активнейшее участие.

— Матушка, мне сказали к тебе обратиться, — заговорила вдруг с Бирреной незнакомая девушка, судя по одеянию рабыня. – Я ищу Лидию, люди добрые в вашей общине сказали, что она здесь, но и здесь её тоже нет. Она словно в преисподнюю провалилась. А мне строго велено без неё не возвращаться. Мать и отец на неё сильно гневаются, велели, чтоб она немедля домой шла. Где же мне её теперь искать, а?..

У наместника был приемный день, и потому арестованных на площади христиан встретила во дворце толпа чиновников и придворных, собравшихся здесь ради свидания с сиятельным гегемоном. Сам же префект при полном официозе, в пурпурном гиматии, символизировавшем его высшую власть в городе, и при всех причитающихся его должности регалиях, с высоты своего престола, презрительно прищурившись, надменно осмотрел представших пред ним злоумышленников.

— Вот эти люди, о сиятельный, — доложился офицер, — христиане, устроили безобразную драку прямо напротив храма своего собственного божества.

— И она? – Аттал заметил среди десятка мужчин хрупкую тоненькую женскую фигурку.

— О сиятельный, эта женщина – главная виновница, она — подстрекательница. Хотя она и не принимала непосредственного участия во всеобщей потасовке, но немало поспособствовала беспорядку.

Префект усмехнулся:

— И кто после этого поверит россказням о якобы скромности и целомудренности христианок? – при этих словах Лидия подняла голову, устремив на говорившего полный негодования взгляд, но он уже не смотрел на неё, обращаясь ко всем остальным арестованным.

— Женщины или мужчины, но люди должны оставаться людьми. Вы же, отчего-то, предпочитаете уподобляться скотам, опасным и неразумным. Именно вы, христиане, устраиваете беспорядки и разбойничаете. От вас все зло, все преступления, и все несчастья в городе. От вас в городе нет покоя добрым горожанам. Ну что же, если вы ведете себя как скоты, то вам причитается подобающее неразумным тварям учение – возможно, сто ударов плетьми на площади усмирят вас.

Арестованные молча слушали приговор и злые несправедливые обличения, смиренно опустив голову, исподлобья поглядывая хмуро на наместника. На лицах же столпившихся на потеху придворных играла довольная злорадная усмешка. И большинство этих насмешливых взглядов были устремлены на неё – девушку, представшей во дворце наместника в изодранном запыленном платье, со сбившимся покрывалом. Лидия, пунцовая от возмущения и стыда, и к тому же испытывавшая острую боль в ушибленной и разбитой до крови ноге, была единственной из всех арестованных, кто слушал обращенную к ним язвительную ругань префекта, высоко подняв голову.

— Но прежде, чем отправиться на экзекуцию, вы должны ответить мне, христиане, где предел вашего лицемерия? Не вы ли больше всех в городе любите разглагольствовать о смирении и милосердии к ближнему? Однако дела ваши обличают в вас худших из злодеев. Или же вы лжете, что ваш распятый Христос учит вас смирению и добру, или вы никакие не христиане, и поклоняетесь другому богу!

— Ты правду говоришь, о сиятельный, я не христианка! – ответила Лидия, окончательно выведенная из себя упоминанием в столь пренебрежительном тоне Спасителя. Она сделала было несколько шагов в направлении к престолу, но в тот же миг почувствовала на своем плече чью-то тяжелую руку, грубо остановившую её намерение.

— Это дочь куриала, о сиятельный, — поспешил доложить дворцовый распорядитель, которому, в свою очередь, сообщил об этом командир отряда как только арестованные прибыли во дворец.

Повинуясь еле заметному для других, но вполне ясному для него жесту, стражник оставил Лидию, отойдя в сторону.

— Твое отречение не поможет тебе избежать общей со всеми участи, — сказал ей префект, приняв к сведению слова распорядителя. — В Александрии давно никто не преследует христиан за их веру. Вас арестовали за учиненные в городе беспорядки, в которых ты повинна не менее остальных.

— Да, я пока ещё не христианка, но будь я ею, я никогда бы не отреклась от своей веры, даже под угрозой смерти! — горячо воскликнула девушка. — Но я пока лишь надеюсь и готовлюсь принять крещение. Так же как когда-то надеялся стать христианином и твой сын!

Услышав о сыне, префект посмотрел на неё удивленно и внимательно:

— Как твое имя?

— Меня зовут Лидия, — отвечала она. — Твой сын, Макарий Аттал удостаивал меня своей дружбой, так же, как других учеников христианского училища. И он стал бы христианином, если бы не был злодейски убит. Его смерть — невосполнимая, горчайшая из всех утрата для нас. Твой сын был просвещенным, а лучше сказать просветленным. Он стремился к обретению высшей истины. И это тем удивительнее, что его отец совсем не таков, и так зло расположен к христианскому учению.

Префект молча слушал, задумчиво глядя на говорящую, так же, как и остальные, весьма заинтересовавшиеся этим разговором, присутствующие. Никем не останавливаемая, Лидия продолжала свою речь:

— Ты обзываешь нас, христиан, неразумными скотами за то, что мы повздорили меж собой на площади. Как будто людям не свойственно иногда вздорить меж собой. Найдется ли во всем этом дворце, да даже во всей Александрии человек, который ни разу в жизни не повздорил со своим ближним?

Но я хочу спросить тебя, о сиятельный, разве это христиане, унизившись до скотского состояния страстями и не имея в виду ничего, кроме удовольствий и плотских вожделений, почитают за божества тех, кто олицетворяет собой блуд, распутства и непотребства?

Ведь если посмотреть на деяния так называемых вами, язычниками, богов, то не станет ли для любого разумного человека ясно, что они не только не боги, но даже гнуснейшие были из людей! Каково видеть у стихотворцев описанные распутства и непотребства Зевсовы, Афродитовы и Эротовы? Справедливо ли предполагать богом того, кто совершал такие черные дела, каких общие римские законы не дозволяют делать и простым людям?

Разве это не вам, язычникам, свойственно, ненавидя любодея, который приступает к женам их, но не стыдиться при этом боготворить учителей любодейства; сами воздерживаясь от кровосмешения, вы молитесь тем, которые делают это; что по законам непозволительно у людей, то не стыдитесь вы приписывать так называемым богам своим. Которые на самом деле не боги, а люди, и притом люди нецеломудренные. Не Адриан ли, когда умер его любимец Антиной, по его смерти велел воздавать ему божескую честь?..

В приемной все больше возрастал недовольный ропот. Речь девушки явно пришлась не по душе собравшейся публике, но, не замечая злых толков и насмешек, раздававшихся со всех сторон, охваченная порывом самого горячего негодования, она продолжала:

— Скажи, разве это христиане, а не язычники при слабом своем рассудке или лучше сказать при отсутствии разума воздали божескую честь небу, солнцу, луне и звездам, подумав, что они не только боги, но и виновники всего прочего, видимые вещи вообразив себе богами, прославляя тварь вместо Творца и обожая произведение, нежели виновника и создателя – Владыку Бога?

Разве это мы, христиане, перенесли имя бога на камни, на дерева, на пресмыкающихся в воде и на суше, на животных свирепых и стали им воздавать божескую честь?

Разве это у христиан в обычае, чтобы по повелению их властителей изваяние гегемона было почитаемо как божество? Разве христиане делали видимый образ почитаемого царя, дабы этим усердием польстить отсутствующему как бы присутствующему?..

При этих словах префект подал знак и, не успевшая сказать и сотой доли того, что у неё накипело, девушка была схвачена стражниками под руки, чтобы быть уведенной прочь с глаз наместника.

— Ваше идолобесие – вот это и есть начало скотского блуда! — продолжала яростно выкрикивать она, даже когда стражники уже тащили её вон из приемной. — Ибо душа человека по образу и подобию Божию создана! И когда душа слагает с себя всю скверну греха и соблюдает в себе один чистый образ, тогда как в зеркале, созерцает в нем образ Спасителя!

Арестованная была брошена в каменный мешок, предназначенный для узников дворца.

— Отдохни-ка здесь пока, — сказал стражник, запирая её в карцере.

Девушка осталась взаперти в полной темноте. Вслушавшись c замиранием сердца в окружившую её черную пустоту, Лидия не услышала никаких шуршащее-скрежещущих звуков — уже неплохо. Она на ощупь добралась до противоположной стены и осторожно уселась на каменном полу. Нога болела меньше и перестала кровоточить, Лидия оттерла кровь разодранным при падении подолом.

«Проклятый мерзкий орк! — продолжала при этом мысленно ругаться она. — Да как ты посмел так уничижительно отзываться о Христе и христианах. И о христианках! Послушайте, все вы, негодяи, распутники и убийцы! Как же вам трудно допустить даже мысль о том, что на свете есть люди честные, добрые и целомудренные, хранящие в чистоте свое тело и душу!» Порок непременно должен всех измазать своей грязью, — размышляла она, — чтобы утвердиться в своей подлости и оправдать её. Ведь на самом деле, каждый человек — каждый в душе знает, как дОлжно жить, потому что каждый создан по образу Божьему. Но легче опуститься и жить в грязи, чем поддерживать чистоту. А в своих ближних так хочется видеть отражение своих собственных пороков.

Несколько дней назад она уже пережила встречу с подобного префекту низкого склада человеком.

В тот день, сделав вид, что собирается в термы, она созвала вокруг себя служанок и повелев обо всем молчать, раздала им свои драгоценности.

— Биньямин, Нафтали, Ашер, Менаше, Эфраим… — отдавая ту или иную вещицу, она называла имя ростовщика из иудейского квартала. Хетти рассказал Лидии, как их найти. Сама же госпожа, взяв самое дорогое и красивое ожерелье, направилась к самому богатому и значительному из них.

Она впервые оказалась здесь, в этой части города, и ей показалось, будто она разом перенеслась из родного города в чужие земли. Люди здесь говорили на ином наречии и одевались на иной, чудной манер. Однако вывески были на греческом, и вся стайка брухейонских девушек, по воле случая забредших в иудейский квартал, приободрилась. Пожелав друг другу удачи, они разошлись по местным маленьким закоулкам. Лидия же без труда отыскала контору Соломона на главной, самой широкой улице.

— Какое красивое украшение. Не жаль тебе расстаться с таким сокровищем? – вертя в руках ожерелье и ласково улыбаясь девушке, спросил ростовщик.

Лидия в ответ уверенно помотала головой, что, мол, нет, не жаль.

— И зачем же дочери куриала — такого уважаемого, богатого человека, понадобились деньги? – снова спросил он, неприятно удивив этим вопросом Лидию, которая до этого момента была абсолютно уверена в своем инкогнито.

— Прошу тебя, не откажи, ибо мне действительно очень нужны деньги, ты правду сказал, — быстро отвечала Лидия, оглядывая унылую контору ростовщика, пока Соломон важно, не торопясь прошел мимо неё к столу у стены и, взяв оттуда какой-то кодекс, так же важно прошествовал с ним обратно.

— Ай-яй-яй, куда катится мир. В наше время таким юным красавицам мужчины платили за любовь, а не наоборот, — она с ужасом почувствовала на своей талии его огромную руку. Фамильярно обняв девушку, проходя мимо, он вернулся к драгоценности.

— Мне стыдно в том, признаться, но ты читаешь в моей душе, — густо покраснев проговорила она. — Прошу тебя, только не рассказывай об этом моему отцу. Он будет бранить меня.

— Это не мое дело, девочка, зачем же я буду рассказывать, дело молодое… — успокаивающе подмигнув ей, проговорил он.

Как и всегда при этом воспоминании, она почувствовала, что у неё вспыхнули щеки. Впрочем, деньги, вырученные за её драгоценности, теперь у Хетти, а это главное. Они нужны для дела – ненависть и деньги, все это теперь у них есть, и никто из негодяев не избежит своей участи.

Тяжелая дверь со скрежетом отворилась, впустив свет.

Лидия увидела перед собой Сабину. Следом за ней, со светильником в руках, шла Пантия.

— Ты только посмотри, какое жалкое зрелище, — усмехнулась сестра, обращаясь к сопровождавшей её верной подруге.

Пантия молча поставила светильник на пол поблизости от себя.

— Ну и зачем ты сюда явилась? – нетерпеливо отозвалась Лидия, разглядывая нарядное платье сестры, блиставшее богатством и лоском даже в полумраке карцера.

— Полюбоваться на саму воплощенную глупость, зачем же ещё. Такое диво не часто увидишь. Ты знаешь, что по твоей милости и у меня могут быть неприятности?! — Сабина говорила с сестрой надменно и грубо, не скрывая раздражения.

— Это ещё почему?

— Потому что ты моя сестра, тень от творимых тобой непотребств падает и на меня.

— Что? – Лидия искренне рассмеялась.

Сабина узнала об аресте сестры от мужа. Во время обеда он общался лишь с этим несносным Домицием, делая вид, что её вовсе нет, а после у неё с Атталом состоялся весьма тяжелый разговор, и она могла лишь предполагать, какие последствия все это ей принесет. Почему-то его очень разозлило то обстоятельство, что ей невольно пришлось назваться именем своей сестры. Какая разница, зовут ли её Лидия или Сабина, разве имя имеет значения для любви? Даже если бы её звали просто Никто, разве стала бы она от этого менее страстной возлюбленной для него?

— Обманувшей раз, больше нет веры, — сказал он, и от его ледяного взгляда у неё сжалось сердце и похолодело внутри. – Теперь я должен узнать про тебя всю правду, Сабина, — он многозначительно подчеркнул её настоящее имя, — я проверю каждое твое слово, даже не сомневайся, и если окажется, что ты меня обманула…

— Все же судьба умна, она всех расставила по местам, показав, кто есть кто, — продолжала насмехаться над узницей Сабина.

— Ну и кто же ты есть? – в тон ей насмешливо бросила Лидия.

Сабина на мгновение даже оторопела от такой наглости.

— Перед тобой могущественная супруга самого префекта! – пафосно воскликнула она, высоко задирая нос, хотя казалось выше уже было невозможно.

— Что-то я не слышала о вашей свадьбе, — небрежно проговорила Лидия, не оценив пафоса.

— И что с того? Не слышала, так услышишь. Важно другое, мне боги определили богатство и почет, а твой удел — темница и страдания. И заметь, ничего удивительного ведь не произошло, все так, как и должно быть. Всем известно, что увлечение философией и хождения к христианам ещё никого не доводили до добра, так что свои страдания ты выбрала сама. Ты так упорно стремилась к ним, бедняжечка, что, думаю, теперь ты счастлива.

Сабина замолчала, злорадно улыбаясь.

— А ты? – с улыбкой спросила у неё Лидия. Ни одно из слов сестры не задело и не ранило её, все были мимо.

— Что я?

— Ты счастлива?

Сабина, убрав с лица усмешку, глянула на сестру с удивлением.

— А ты как думаешь?! Все женщины Александрии мне завидуют, включая и тебя, глупую несчастную дуреху.

— Да, я глупая несчастная дуреха, — смиренно согласилась Лидия, — но ты так и не ответила, счастлива ли ты, Сабина?

Сабина быстро прошлась по карцеру. Наглость и глупость сестры приводили её в бешенство, но ей не хотелось этого показывать.

— Я по крайней мере свободна, в отличие от тебя, — заговорила она. — Свобода — это моя высшая ценность, я дорожу ею, поэтому я всегда стремилась вознестись как можно выше над миром. Вот ради чего стоит жить. Свобода, любовь и красота всегда составляли и цель, и смысл моей жизни. Теперь, когда я стала первой женщиной в городе моя свобода, моя красота и моя любовь получили достойную оправу и заблистали ещё ярче, усыпанные драгоценными сокровищами, видимые и почитаемые всеми горожанами. Богатство, власть и почет — вот то, о чем я всегда мечтала, и к чему всегда стремилась, и вот, я все это получила с избытком. — Она уверенно кивнула, словно стремилась убедить не только сестру, но и саму себя. -Да, конечно я счастлива, Лидия. Только безумец может в том усомниться.

— Сестрица, не обманывай себя. — Лидия, много лет прожившая с сестрой в одной комнате, знала её как никто другой. — Ты всего лишь красивая птичка, пойманная в золотую клетку. Долго ли ты пропоешь в ней?

— Клетка? — Сабина искренне рассмеялась. — Эта клетка существует только в твоих завистливых фантазиях. Я в любое время могу отправиться куда захочу, а вот твоя клетка не слишком ли ограничена, а? Но это ещё не худшее, что может с тобой случиться, Лидия. Если будешь меня злить, то, клянусь Исидой, я сделаю все, чтобы ты оказалась на виселице.

— Вот ты и выдала себя, — равнодушно отозвалась Лидия. — Счастливые люди добры, а ты озлоблена как сто демонов. Нет, Сабина, будь честна хотя бы сама с собой. Все, чем ты дорожила: и свобода, и любовь и даже твоя красота – все это тебе больше не принадлежит, потому что все это ты уже продала. Сколько ты сможешь провести времени, вертясь перед зеркалом и созерцая саму себя в этом венце? Год, два, а что потом? Ты об этом подумала?

— Я ещё успею подумать о жизни, потом, на досуге. Хотя, — она радостно, словно в благодарственной молитве, возвела руки, — теперь у меня вся жизнь — сплошной досуг и праздник. — Сабина вновь злорадно усмехнулась — сестра просто завидует ей. — А вот сколько времени осталось тебе, Лидия? Не забывай, жизнь преступницы в Александрии печальна и скоротечна.

— Лидия, надо полагать, надеется, что её друзья христиане её спасут, — подала вдруг голос доселе немая Пантия.

— Как бы не так, Пантия, — отвечала Сабина, — тот, кто поклоняется распятому Богу – тот и сам мечтает такой участи для себя и своих ближних. Так зачем же они будут её спасать от того, к чему сами стремятся всей душой?

При этих словах Лидия вновь почувствовала так часто возникавшее при разговоре с сестрой яростное желание поколотить её. Но она, так же как ранее задетая её словами Сабина, постаралась не обнаруживать своего бешенства.

— Ах да, Сабина! Привет тебе от твоего бывшего возлюбленного, — непринужденно молвила она, как будто только что вспомнив, — это сын одной весьма уважаемой христианской матроны, он часто бывает в общине. Велел тебе кланяться. Ну помнишь, такой — молодой, сильный, красивый…

— Ты не о моем ли Валерии говоришь, Лидия? – встревожилась Пантия. – Я уже сказала Сабине и повторяю тебе тоже самое – это мой мужчина! И если я увижу одну из вас рядом с ним…

— Да подожди ты, Пантия! – нетерпеливо перебила её Сабина изменившемся голосом, перестав владеть собой. — Знаешь что, милая сестрица, когда тебя поведут на казнь, я будут сидеть в самом своем нарядном и богатом одеянии, рядом со своим мужем префектом и весело смеяться! — выкрикнув последние слова, она выбежала вон.

Пантия, немного задержавшись в сомнениях, все же решила оставить Лидии светильник и вышла следом за госпожой.

Лишь когда тяжелая дверь, лязгнув задвижками, затворилась, Лидия всхлипнула, дав волю душившим её слезам. Она вдруг поверила сестре. Действительно, с чего она решила, что кто-то собирается спасать её из лап язычников? Может быть учителю не до неё, может быть он решит, что это её выбор и право принести себя в жертву. Неужели её расчет оказался неверным, и она проиграла? Что ж, по крайней мере она высказала старому орку и его присным все, что она о них думает, оно того стоило. Лидия оттерла слезы и усмехнулась, припомнив надутое лицо наместника, внимавшего её обличениям. Что толку теперь причитать и трястись от страха, будь что будет.

Светильник, оставленный Пантией, тускло и одиноко мерцал в темноте у противоположной стены. Холод пробирал до костей, но мысли оставались спокойны и ясны. Вдруг дверь отворилась – легко и бесшумно, озарив мрачное узилище ярким светом. Напрасно она сомневалась, он все-таки пришел к ней, чтобы спасти её.

Учитель подошел и сел рядом.

— Лидия, для чего ты все это устроила? – заговорил он с ней, глядя при этом не на неё, а на полыхавшую светом распахнутую дверь темницы.

В его голосе не слышалось ни укора, ни похвалы, он спрашивал абсолютно бесстрастно, словно судия на допросе, и от этого отстраненного холодного равнодушия Лидия снова почувствовала удушье нахлынувших было слез, но справилась.

— Я хотела, чтобы ты понял, что я самая верная из твоих учеников, — сказала она, глядя на его строгий профиль.

— Почему же ты думаешь, что я сомневаюсь в этом?

— Ты не замечаешь меня, — с обидой заговорила девушка. — Ты ведешь себя со мной также как со всеми остальными.

— Для меня дорог и важен каждый из вас.

— Но я особенная! – воскликнула она, больше всего на свете желая, чтобы он посмотрел на неё, но он все так же смотрел мимо и говорил все так же равнодушно.

— Потому что ты дочь городского куриала?

— Нет! Как ты мог подумать, будто я горжусь богатством отца? Это обидные слова! Ведь ты сам знаешь, что это не так!

— Тогда, о чем речь?

— Потому что я самая преданная из всех, потому что только я, одна из всех, всегда буду рядом с тобой, я посвящу всю жизнь служению тебе, и ни за что тебя не предам, потому что ради тебя я готова пойти на смерть! Я оказалась здесь только лишь для того, чтобы доказать тебе это, учитель!

— Лидия, ты не будешь всегда рядом со мной, это невозможно, у нас разные пути. И твои жертвы мне тоже ни к чему, мне нужно лишь чтобы ты всем сердцем и всей душой любила Спасителя и следовала Его заветам.

— Но пойми же, что я люблю не Спасителя, а тебя, — сквозь слезы, которые больше не в силах была сдержать, отвечала она. — Когда я молюсь, то молюсь тебе, а не Христу, когда я думаю, то о тебе. Нет, нет, ты ошибаешься, у нас один путь, потому что я всегда буду рядом с тобой. Даже если ты прогонишь, все равно я буду всюду следовать за тобой и во всем помогать тебе, я никогда не отступлюсь от своего.

— Лидия, это не любовь, это идолопоклонство, в котором ты сама сегодня обвиняла язычников. Неужели ты полагаешь, что любить – значит поклоняться, владеть, распоряжаться, неотступно преследовать или сделаться тенью под ногами?

— А разве это не так? Я так чувствую любовь и вижу вокруг только такую любовь.

К её радости, он отвернулся от света и посмотрел на неё. Впервые она могла видеть его глаза так близко.

— Нет, Лидия, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. Любовь долготерпит и милосердствует, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Достигай любви, ревнуя о дарах духовных…

— Эй, Лидия, да проснись ты! — Лидия открыла глаза и увидела Пантию. Странно, что она даже не слышала, как заскрежетали засовы и открылась тяжелая дверь, чтобы впустить её. „Это мне приснилось?“. Сон показался ей явственнее самой яви.

— Вот уж никогда не подумала бы, что в карцере так прекрасно спать, – болтала тем временем Пантия, устроившись рядом с арестанткой на каменном полу. – Если у меня случится когда-нибудь бессонница, как у нянюшки, то я теперь знаю, куда прийти, чтоб хорошенько выспаться. А что, уютненько, — усмехнулась она оглядывая узилище. — Вот, я тебе тут принесла чашку вина и хлеба немного. Неизвестно ведь, сколько тебя ещё здесь продержат.

— Неужели Сабина распорядилась? – Лидия с радостью отпила немного вина, надеясь, что оно поможет избавиться от ледяного озноба.

Пантия расхохоталась.

— Ну да, что это я, — усмехнулась и Лидия.

— Она к тебе скорее убийцу пришлет.

— Могущественная супруга префекта столь сурова?

— Уж больно ты ей насолила своим появлением во дворце.

— Вот ещё новости, это чем же её так разозлило мое появление? Добрая сестра на её месте давно сама догадалась бы в гости позвать.

— Понимаешь, до твоего появления Лидией здесь была она. Её арестовали вместо тебя, а там уж завертелось все, так она и осталась для всех здесь Лидией. И тут явилась ты, настоящая Лидия.

— Вот так беда! Ну пусть скажет, что у нас в роду издавна повелось всех девочек называть Лидиями, в честь нашего лидийского пращура.

— Я тоже не понимаю, что за беда, но вот, подишь ты, старикашку так и пучит от злости. Лишнее вранье было бы только во вред, все равно потом он дознался бы правды, только ещё хуже. А так, может статься, перебесится, да забудет. Но ты сама видела, Сабина на тебя в великом гневе.

— Откуда ж мне было знать о ваших интригах.

— Ладно, я к тебе по другому поводу. Скажи, ты это серьезно, про кланяться.

— Чего-чего? – не поняла Лидия.

— Ты сказала, будто бы Валерий передал привет Сабине — это правда? — Лидия внимательно взглянула на Пантию, не шутит ли она — та же, ожидая ответа, пристально и серьезно смотрела на неё, словно на самого вестника богов.

— Да что ты, я с ним и словом никогда не перемолвилась, — успокоила она подругу. — Это я так, чтоб её позлить.

— Ну тебе это удалось с успехом, можешь гордиться, — все с той же серьезной важностью заметила Пантия. — Да и меня твои слова задели, это ведь мой мужчина и не надо упоминать его имя без повода, да и по поводу тем более не советую.

— А он хоть знает, что он твой, Пантия? — осторожно начала было Лидия. — Ты же понимаешь, что слова Сабины про подарок ничего не значат, если он сам…

— Конечно знает, как можно не знать о таком, — перебила Пантия, взглядом и интонацией многозначительно выделив слово «таком». — И поверь, соперниц у меня нет и не будет. Тебя это тоже касается.

— Насчет меня можешь даже не беспокоиться, — равнодушно отмахнулась Лидия, отпивая ещё глоток вина. — Колесничие меня не интересуют, ни бывшие, ни настоящие.

— Ну то-то же.

***

Известие об аресте дочери застало Корнелию за ревизией партии только что привезенного шелка и льна. Хороших тканей теперь понадобится много – для сговора, для свадьбы, для нового дома и новых нарядов Лидии.

— Быть того не может! – в раздражении обрушилась она на служанку, принесшую злую весть. – Вечно ты что-нибудь напутаешь! Лучше уж сразу признайся, что не выполнила поручение. Знаешь ведь, что за вранье я наказываю гораздо строже, чем за нерадение.

— Нет же, хозяюшка! – испуганно оправдывалась девушка. — Там было много людей и все они подтвердили, что Лидию вместе с другими арестованными увели с площади во дворец наместника!

— О горе нам! Да что же это за день напастей выдался… — в расстройстве проговорила хозяйка и повелела приготовить носилки.

Сама же, оставив все дела, поспешила сменить простую домашнюю столу на более уместный наряд, надев лучшие украшения и накинув поверх платья покрывало, отправилась во дворец.

«Верно, какое-то недоразумение», — успокаивала она себя по дороге.

Хотя к приему она опоздала, однако её без промедления пропустили во внутрь.

— Я доложу, — вежливо сказал стражник, услыхав её имя.

Ждать ей пришлось довольно долго, но ожидания все же увенчались успехом. Оставив, как полагалось по этикету, прислужниц в приемной, Корнелия, вслед за распорядителем поспешила к аудиенции.

Наместник принял её в таблинии. К разочарованию почтенной матроны, несколько холодновато для новоиспеченного родственника, даже не пригласив к столу и держа в отдалении, словно простую просительницу.

— Рад тебе, почтенная, в чем твоя просьба, говори, я слушаю тебя, — благосклонно кивнул он.

— Сиятельный, да прибудет с тобой мир и благополучие во веки, – почтительно заговорила матрона. – Ты видишь перед собой убитую горем мать, ибо сегодня, не дождавшись возвращения своей дочери из христианской общины в Неаполисе, куда она имеет обыкновение наведываться по своей душевной склонности и исключительно с нашего с отцом дозволения, я отправила за ней служанку, и та, вернувшись, сказала, будто её арестовали по твоему повелению…

Она замолчала, выжидательно глядя на префекта, но поскольку тот тоже молчал, не отрицая этого факта, она продолжала.

– О сиятельный! Если это так, то в твоем дворце сейчас прибывают обе мои дочери, мои любимые чада. Одна из них счастлива быть нежно любимой тобой и называться твоей супругой, а другая имела несчастье по недоразумению, или же по неосторожности и беспечности, присущей молодости, чем-то разгневать тебя. Я пришла сюда просить тебя, о сиятельный, ради твоей привязанности, которую ты испытываешь к первой моей дочери, быть милосердным, помиловать и отпустить вторую мою дочь. Чтобы мое материнское сердце не разрывалось от двойной утраты.

— Они очень схожи меж собой, — неожиданно проговорил в ответ наместник, — как вы их различаете?

— Ты верно говоришь, сиятельный, — охотно поддакнула Корнелия, приободренная его благодушным интересом и простотой обращения, — но хотя мои дочери — близнецы, люди, которые достаточно хорошо их знают, видят, как они растут и взрослеют, каждый день говорят с ними — мы, их родители и все домашние, — без труда различаем их. Они схожи лишь на первый, сторонний взгляд, но на самом деле различаются меж собой и весьма сильно.

— И кто из них раньше явилась на свет, кто старше?

— Сабина.

Наместник задумчиво покачал головой и усмехнулся.

— Что ж, поспешу успокоить тебя, почтенная, — сказал он, — на смертную казнь себе наговорить твоя дочь не успела, и это только лишь благодаря тому, что я поспешил отправить её под арест.

Корнелия ахнула.

— Да как же это может быть? — только и проговорила она в сильном смятении. – Лидия скромная, воспитанная девочка, она и родителям лишнего слова поперек не скажет…

— Чтоб ты знала правду и не пребывала более в благостных иллюзиях по поводу воспитания вашей Лидии, расскажу тебе как было дело, – заговорил Аттал, нахмурившись и отринув показное благодушие. — Твоя дочь была арестована за подстрекательство и организацию беспорядков возле храма в Неаполисе. После чего, вместо того, чтобы смиренно признать вину, в ответ на мои упреки и отеческие наставления она разразилась грубой хулительной речью, вздумав зачем-то изображать из себя безумного христианского проповедника. Теперь решай сама, так ли ужасно то обстоятельство, что вместо того, чтобы подвергнуться наказанию на площади вместе с остальными смутьянами она всего лишь сидит под арестом у меня во дворце.

— Я слушаю тебя, сиятельный, и не понимаю ни слова, — растерянно развела руками Корнелия. — Ты говоришь не о моей дочери, нет. Ни Лидия, ни Сабина не способны подстрекать людей к беспорядкам, ни равно к другими ужасным и непотребным деяниям. Они всю свою жизнь просидели дома за ткацким станком, как и пристало благовоспитанным девушкам из хорошей обеспеченной семьи. Здесь явно какое-то недоразумение.

— По поводу воспитания Сабины мы обязательно поговорим тоже, хорошо, что ты затронула и эту тему, — слова Аттала, прозвучавшие как-то зловеще и явно таившие в себе какую-то пока непонятную угрозу, заставили материнское сердце сжаться от страха. — Но сейчас пока речь о Лидии. Я полагаю, что ты, почтенная, слишком загружена домашними делами, и, по-видимому, имеешь недостаток в рабынях, если тебе недосуг озаботиться воспитанием собственной дочери. Я не так уж долго наблюдал её, но сразу понял, так же как и все присутствовавшие в приемной достойные люди города, что более невоспитанной, дерзкой и грубой девушки не найти во всей Александрии! Ей совершенно все равно, где она находится, с кем говорит, а главное – что говорит. Она не утруждает себя достойным поведением, приятностью манер, благозвучностью своих речей, а слово этикет не знакомо ей вовсе. Как же так произошло, почтенная, что твоя дочь выросла сорной травой в предместье? Ведь с первого взгляда видно, что хорошее воспитание обошло её стороной.

— Но это нет так!.. – воскликнула Корнелия, прижав руки к сердцу, словно боясь, что оно выскочит из груди от волнения и стыда.

— Это ещё не все, почтенная, – остановил он её причитания. – Говорю тебе, о Лидии ты можешь больше не тревожиться, ибо уже сегодня она будет отпущена домой. И лишь ваше дело, озаботитесь ли вы её воспитанием и дальнейшей судьбой, потому что найти мужа для такой грубиянки вам будет непросто. Но сейчас поговорим лучше о другой твоей дочери.

— Неужели и она успела чем-то прогневать тебя? – с показным удивлением молвила матрона, обрадованная милосердием властительного зятя и счастливым завершением своей миссии просительницы.

— О нет, Сабина воспитана гораздо лучше, это следует признать, — услышала она вполне ожидаемый ответ, однако её радость была недолгой. – Но я предпочел бы, чтобы и она, подобно Лидии, оставалась без внимания своих преступных родителей. Да, да, на этот раз ты все верно расслышала, — добавил он, ожидаемо заметив, как при этих словах она изменилась в лице. — И сейчас, глядя на тебя, я думаю, что все твое преступление состоит лишь в твоей глупости.

Корнелия, забыв обо всем, в великом изумлении уставилась на говорившего.

— Я было подумал, что ты попустительно закрывала глаза на происходящее, но теперь понимаю, что ты всего лишь глупа и оттого ведать не ведала, что за мерзкие преступления творятся под твоей кровлей.

— Это клевета, тебя обманули! – поспешила оправдаться женщина от ещё не озвученных обвинений.

— Вот как? Но ведь я даже не сказал, о чем речь, а ты уже заранее пытаешься обелить себя, — усмехнулся наместник, но на этот раз совсем не благодушно. — Стало быть, тебе все известно, и ты такая же преступница, как твой муж, пособница творившегося в твоем доме беззакония и насилия.

— О чем бы ты не вел речь, все это ложь! – только и повторяла Корнелия, не желая даже слышать, в чем именно её пытается изобличить Аттал. — Наш дом – приличный, добрый дом, и никогда никаких преступлений под его священной кровлей не было и быть не могло!

— Женщина, ты либо зло ошибаешься, либо лицемерно лжешь. Сабина поведала мне, как твой муж, а её отец заставлял её сожительствовать с ним. А ведь инцест и кровосмешение является преступлением и сурово преследуется по закону. И я не отдаю вас с мужем судье только лишь потому, что сама Сабина, великодушно жалея и прощая вас, слезно умоляла меня этого не делать.

Корнелия была готова услыхать любое обвинение, но до такого она не додумалась бы никогда в жизни. Удар был слишком силен. Она почувствовала, что перед глазами все плывет, а пол уходит из-под ног.

— Сабина… где она, доченька моя, я должна видеть её… – из последних сил проговорила она.

— Это невозможно, — безжалостно отрезал префект.

Когда она очнулась, наместник уже покинул таблиний.

— Тебе лучше, почтенная? – спросил, оставленный хлопотать возле упавшей в обморок женщины, Давид.

Корнелия кивнула, с трудом, при его помощи, поднимаясь на ноги. И, вспомнив обвинения префекта, горестно застонала, закрыв лицо руками.

— Идем, идем, почтенная, я провожу тебя, — проговорил распорядитель, осторожно поддерживая её под локоть и вместе с тем подталкивая к дверям.

***

День близился к вечеру, солнце давно повернуло на запад. На небе собирались плотные облака, грозя к ночи обрушиться на город дождем. Птицы тревожными стайками носились над островерхими крышами портиков, над пальмами и кипарисами, окаймлявшими зеленью широкую улицу. Народу в Неаполисе заметно поубавилось. Ближе к вечеру здесь, как обычно, околачивался всякий сброд, либо гости Александрии, прибывшие в управу по своим делам. Торговцы водой и сладостями, старьевщики со своими, заваленными никому не нужным добром, тележками, все ещё прохаживались, зазывая народ, но мало кто спешил откликнуться на их громогласные заунывные призывы. По улице сновали рабы с носилками, открытыми и закрытыми — женскими. Гонец проскакал на лошади, осадив её около управы, и, быстро спешившись, исчез за колоннами. Дежурный патруль прошел мимо, без особого интереса поглядывая по сторонам.

Бата неспешно и лениво пройдясь вдоль улицы, заглянув в тележку старьевщика и грубо прогнанный им, пнув случайно подвернувшегося под ногу пса, приблизился к обелиску, возвышавшемуся неподалеку от управы и уселся на ступени рядом с Хетти.

— Чего так долго? – почти отвернувшись от него, с досадой проговорил приятель.

— Меня задержали, — сплюнув на нижнюю ступеньку, отозвался Бата. — Хетти, там не все ровно.

— А что не так?

— Там другой, не наш, нашего нигде не видать.

— Нунамнир не предупреждал?

— Его тоже нигде нет, как в море канул.

— Как знал, что этому дураку нельзя доверять. Не зря его из вигилов погнали.

— Не начинай, а? Что делать будем? Надо его предупредить.

— Не маленький, разберется. Меньше движухи, крупную рыбу ловим, не мальков. Вот и он.

— Прямо в сети плывет.

— Увидит, что все накрылось и будет таков, если не дурак.

— Не глупее нас с тобой.

— А я о чем? Жаль, такое дело завалили. Теперь все заново начинать.

Из паланкина вышел богато одетый, явно заезжий богатей и важно проследовал внутрь управы. Хетти и Бата молча проследили за ним со своего места, и вернулись к разговору.

Темеху не опасался быть узнанным, во-первых, в это время в управе, как правило, оставались только задержавшиеся здесь по срочным делам приезжие, ну а во-вторых, в этом роскошном одеянии богатого финикийского купца его все равно никто не признал бы, даже родная мать.

Неспешно обойдя всю базилику и приблизившись к пристройке куратора, он вдруг, передумав туда идти, сделал вид, что направляется совсем в другую сторону. Стражник был не тот. Это означало одно – отсюда надо выбираться подобру-поздорову и как можно скорее.

— Могу я чем-то помочь тебе, почтенный? – ласково осведомился чиновник управы, преграждая ему путь к отступлению.

— Пожалуй, что нет, — нелюбезно отмахнулся Темеху, намереваясь обойти его.

— Ну уж такой важный гость не может уйти от нас, не обрадовав своим визитом и приветом почтенного Марцелла, нашего славного куратора управы, да продлятся его дни! Так уж заведено, почтенный. Уважать хозяев требует не только вежливость, но и законы нашего города.

«Стражник найдет и отберет оружие на входе, только и всего. Хуже будет устроить скандал и привлечь к себе внимание и подозрения.» — подумалось Темеху, и, уступив требованию липкого чинуши, в сопровождении его направился к дверям с охраной.

Однако, вопреки его ожиданию, стражник лишь смерил его осовелым скучающим взглядом и без надлежащего обыска пропустил внутрь комнаты.

«Что это, невероятная удача? Или же коварная ловушка?» — так или иначе, кинжал остался с ним, а это означало, что он должен сделать то, ради чего пришел сюда. А уж после содеянного оружие и быстрые ноги да помогут ему! Другого шанса прикончить эту мразь фортуна может не предоставить. Когда-то этот орк разорил его старшего брата, оставив без средств существования и брата, и всю его семью. Пора оплатить должок.

Размышляя таким образом, Темеху склонился в вежливом поклоне с самым елейным выражением на лице.

— Мир тебе, почтенный Марцелл.

— И тебе мир, почтенный. Уважаемым людям здесь всегда рады, – гостеприимно растянул губы в улыбке куратор. — Впервые вижу тебя у нас. Кто ты и с чем пожаловал? Прошу, не скрывай ничего, так мы быстрее поладим, и да даруют тебе боги успех и процветание в торговле!

В ответ на радушный прием Темеху принялся обстоятельно рассказывать легенду: каким товаром он собирается торговать и какую выгоду его дело, в случае успеха, сулит местным чиновникам. Чем больше он говорил, тем больше нравился куратору – и его слова, и его облик. Странно, но ни разу за всю его карьеру ему не доводилось ср ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)