Трупный синод. Эпизод 18. (Глава 18)

Эпизод 18. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (апрель 897 года от Рождества Христова)

Если в центральной и южной части Италии на протяжении веков политическое и духовное первенство Рима никем и никогда не подвергалось сомнению, то история севера этой страны представляет собой практически бесконечное соперничество множества достойных городов и регионов. Бесчисленные войны герцогов, маркграфов и епископов, хаотически объединяющихся в союзы и с легкостью их разрушающих, периодически поднимали на политический пьедестал, а затем безжалостно низвергали то Равенну, которая со времен императора Гонория и до падения экзархата осмеливалась считать себя повелительницей Рима и Италии, то Павию, которая с приходом лангобардов стала средоточием королевской власти, то Лукку – столицу богатых тосканских князей. За пеленой войн и нашествий между тем рос и укреплялся старинный небольшой городок Медиоланум, начавший отсчет своей жизни еще со времен Великой Римской империи. К концу девятого века, то есть ко времени описываемых событий, Медиоланум, превратившийся в Милан, уже вполне созрел для того, чтобы стать вскоре одним из главных творцов истории Италии начиная от Средневековья и до наших дней.
В отличие от Рима, поднявшегося из руин благодаря католической Церкви и ставшего на века церковным городом, Милан активно развивался как ремесленный и политический центр. Власть дукса здесь, как правило, была неизмеримо выше власти местного епископа, удачное географическое расположение и умение ладить с соседями и непрошеными гостями позволяли Милану успешно вести дела. Разумное управление дало городу возможность со временем окружить себя надежной крепостной стеной, содержать сильный гарнизон, добиться распространения своего сюзеренитета над многими ближайшими областями и, как следствие, бесстрашно и без подобострастия разговаривать на равных с властями Рима, Равенны и Павии.
В разгоревшейся войне за итальянскую корону между Гвидо Вторым Сполетским и Беренгарием Фриульским Милан выступил на стороне последнего. Поставив не на ту лошадь, Милан, тем не менее, усилиями графа Майнфреда, сумел свести к минимуму весь размер своего проигрыша, а сам Майнфред на какое-то время даже получил из рук Гвидо титул графа его дворца. Вероятно, сполетский герцог рассчитывал, таким образом, заиметь в лице Милана крепкий бастион своих интересов на севере страны, однако на сей раз уже он, Гвидо, недооценил, ставшую с годами примечательной, расчетливость будущей столицы Ломбардии. Трезво соразмерив собственные силы, когда из-за гор появилась могучая дружина Арнульфа, Милан предпочел добровольно открыть германцам ворота и, благодаря этому, уцелел, тогда как, например, Бергамо, проявив чрезмерную строптивость, подвергся тотальному разграблению, а его граф Амвросий на устрашение прочим был повешен Арнульфом на городских воротах. Когда Арнульфу изменили удача и здоровье, Милан остался ему верен, поскольку к герцогам Сполето город испытывал давнишнюю вражду, а граф Майнфред уже не мог рассчитывать, что вдова Гвидо повторно проявит к нему свое милосердие. К тому же город получил твердые гарантии от германского императора, что летом 897 года тот неминуемо восстановит свою власть в Италии и отберет императорскую корону у Ламберта. В связи с этим, граф Милана Майнфред, вместе с архиепископом города Ландольфом, назначенным, что немаловажно, участием Арнульфа Каринтийского, рискнули начать игру против Рима и Сполето.
И первым делом они решили привлечь на свою сторону присягавшего Арнульфу Беренгария, чем, по всей видимости, внесли немалое смятение в душу неверного фриульца. Пока Беренгарий раздумывал над своим положением, прыткая Агельтруда решила все за всех, к началу апреля очутившись под стенами Милана.
Город, само собой разумеется, закрыл перед ней ворота и приготовился к осаде. Миланцев пугала фигура предводительницы сполетцев, поскольку среди северян активно распускались слухи, что именно Агельтруда повинна в болезни их императора Арнульфа. Рассказывали, что якобы она через слугу передала ему какую-то чашу со снадобьем, которое, по ее мнению, должно было очистить разум императора от скверны и суетных устремлений. И император, будто бы, легковерно выпив это снадобье, — а разве поступают иначе, получая подарок от заклятого врага? — сразу после этого на три часа впал в забытье, после чего, придя в себя, вместо обещанного прояснения разума, начал беспрестанно исходить бесовскими червями, которые, в конце концов, заставили его покинуть Италию и уйти в свои дикие леса.
Агельтруда и не надеялась на то, что Милан откроет перед ней двери. Она также прекрасно понимала, что штурмом взять город не удастся, тамошний гарнизон несильно уступал по численности ее войску, а местные жители всегда могли сформировать дополнительное ополчение против высокомерных сполетцев. С другой стороны, ее главной целью был не столько сам город, сколько взбунтовавшийся граф, в свое время легкомысленно прощенный ее мужем. Оставалось придумать способ пленить непокорного Майнфреда, а там, глядишь, и город, оставшийся без своего властителя, проявит большую покладистость, чем ныне.
В итоге Агельтруда не стала организовывать осаду, а просто встала лагерем в двух милях к югу от Милана, на павийской дороге. Ее лазутчики с разным успехом проникали в город, некоторые из них спустя короткое время оказывались на крепостной стене, и герцогиня могла видеть, как они без всякого удовольствия пинают ветер. Она отвечала миланцам тем же, хватая их гонцов, направлявшихся большей частью в Регенсбург, Верону и Фриуль, а также разоряя городских купцов, предпринимавших опрометчивые экспедиции. Несколько недель стояния ввергли неистовую герцогиню в довольно заметную депрессию, поскольку время шло, ее дружина благополучно проедала жалованье, а не то, что результата, даже путей решения проблемы не виделось.
Но вот однажды, в один из теплых майских вечеров, к ее шатру был подведен низенький человек в одеянии монаха-бенедиктинца. Монашек обладал хитрым, притворно-покорным и вместе с тем проницательным взглядом, говорил по латыни с варварским акцентом, выдававшим в нем германскую кровь.
— Мое имя Хатто, о, великолепная герцогиня! Я тщу себя надеждой пригодиться вашей светлости и помочь ей выполнить вашу миссию с подобающим успехом.
— Слушаю вас внимательно, брат Хатто, – презрительно оглядев вошедшего и сразу дав тому невысокую цену в этом мире, сказала Агельтруда.
— Великолепная герцогиня, чья слава распространилась далеко за пределы обеих Империй! Благословенная мать нашего благородного императора Ламберта! Уделите мне несколько минут вашего времени и одарите меня честью выслушать все, что я вам скажу. Здесь в Милане живут двадцать человек, включая меня, входившие в римский гарнизон Ратольда, сына грязного еретика Арнульфа. Как вам известно, Святейший епископ Рима, да благословит Господь его самого и деяния его, почти год тому назад выпроводил Ратольда и его отряд из города, не нуждаясь более в его услугах. Много бед и лишений пришлось испытать всем нам по пути в Верону. Нам досаждали и сарацины Гарильяно, и флорентийские воры, а по прибытии нас ждал гнев каринтийского тирана, который не постеснялся одарить прилюдной пощечиной своего собственного сына и распорядился казнить знаменосцев гарнизона, а каждому десятому из нас пригрозил публичной поркой. Не дожидаясь наказания, многие из нас сочли за благо покинуть Верону, тем более что и сам Арнульф вскоре решил убраться восвояси. Беглецы сколотили отряд, который, спустя время и множество злоключений, достиг Милана, потеряв в своей численности почти половину. В пути мы дали обет основать монастырь в честь святого Юлиана, покровителя путешественников, и в настоящий момент ведем сбор средств на его создание.
— Благодарю вас, брат Хатто. Ваши истории интересны и поучительны, ваши намерения располагают к священному трепету. Я желаю вам удачи в ваших стремлениях и обещаю, что непременно буду оказывать помощь вашему монастырю, – сухо и надменно сказала Агельтруда, которой быстро наскучила болтовня простолюдина.
— О, грозная и прекрасная герцогиня, удостойте же вашего раба еще несколькими мгновениями вашего драгоценного времени. Вспомните о Святом Юлиане Странноприимце, который однажды приветил у себя больного проказой, а тот оказался самим Спасителем, а в другой раз отдал свою постель замерзающему пилигриму, который на деле оказался ангелом воинства Небесного.
— Я также помню, мой разговорчивый Хатто, что он однажды послушался голоса Люцифера, сообщившего ему об измене жены, и когда Юлиан вернулся домой и увидел под простыней своей постели двух человек, то в ярости изрубил их, не ведая, что накануне в его дом прибыли его собственные родители.
— То было до обретения им Веры Христовой!
— Враг рода человеческого преследует нас со времен Адама, преследует настолько назойливо, что с ним мало кто может сравниться. Но, я вижу, вам по силам оказать ему достойное соперничество, ибо, судя по всему, вы решили злоупотребить моим терпением. По-моему, я вам уже все сказала про помощь вашему будущему монастырю.
Хатто вовремя осекся, но тут же испуганно затараторил вновь, боясь, что герцогиня своим следующим словом прикажет выгнать его из шатра.
— Ваша светлость может помочь нам всего лишь раз и никогда более! В благодарность за это, послезавтра, в вашем шатре, в это же самое время будет сидеть Майнфред, дукс Милана, целиком покорный вашей власти.
Агельтруда изменилась в лице.
— Продолжайте!
— О, я не имею права быть столь неучтивым и отнимать время у столь сиятельной госпожи. Я скажу только, что я и мои братья просим за наши услуги пятьдесят солидов. Этой суммы хватит нам на восхваление имени Господа, всего святого воинства, и вас, ваша светлость.
— Хм, хорошая сумма…Ну, допустим. А скажите, чем вам не угодил Майнфред?
— Он приказал казнить нескольких наших братьев.
— Было за что?
— Великолепнейшая герцогиня, мои братья пострадали за минуту телесной слабости к поганой язычнице, которую, верно, нам подослал во искушение сам Сатана.
Агельтруда насмешливо хмыкнула. Хатто, видя ее реакцию, торопливо продолжал:
— Она была наложницей Ратольда, сына Арнульфа. Родом же из Египта.
Агельтруда оживилась еще более. Она моментально вспомнила египтянку, коварно подаренную Ратольду Теодорой.
— Эта язычница была, сколь скверна душой, столь соблазнительна телом. Ратольд на протяжении всего похода в Верону не расставался с ней, и порою все войско часами ждало, пока он в своем шатре не насытится ею. Однако, по прибытию в Верону, Арнульф велел Ратольду избавиться от нее, обещая египтянке, в противном случае, самую жуткую казнь. Она покинула город, но в своих скитаниях набрела на нас, когда мы уже крадучись пробирались к Милану.
— И… я так понимаю, вы воспользовались моментом? – Агельтруда готова была расхохотаться.
— Мне стыдно в том признаться, но все было именно так, ваша милость. Она скрашивала наши ночи на всем протяжении нашей дороги в Милан.
— И ваши тоже? Вы вроде бы состоите на службе Христовой?
— Ни за что не скажешь, моя госпожа, когда и в каком месте нас подстерегает дьявол, чтобы смутить души некрепкие. Вот и Юлиан Странноприимец….
— Довольно о Странноприимце! За что же ополчился на вас Майнфред?
— Несколько моих будущих братьев, однажды споря, кому язычница достанется в утеху на ближайшую ночь, устроили потасовку, в результате чего погибли сами и погибла нечестивая женщина. Мне стоило больших усилий уговорить графа пощадить оставшихся в живых участников кровопролития, граф выполнил свое обещание, но при этом, в назидание остальным, повесил двоих, и поставил условие, что прочими будет организован монастырь в предместьях Милана.
— И чем ты недоволен, оборванец? Майнфред поступил справедливо и милосердно!
Хатто всхлипнул.
— Эти двое повешенных….мои сыновья.
— Ах, вот оно что, – Агельтруда задумалась, человечек был ей, конечно, неприятен, но он объяснил ей мотив и если она будет аккуратна с деньгами, то затея для нее не будет нести ни малейшего риска.
— Послушайте, мессер Хатто! Я целиком разделяю ваше горе, у меня тоже двое сыновей и об их здоровье я молюсь Господу день и ночь! Я принимаю ваше предложение и жалую вашим братьям пятьдесят золотых солидов.
Глаза человечка заблестели, несмотря на продолжавшиеся катиться по грязным щекам горошины слез.
— Мое условие – оплата будет произведена после входа Майнфреда в мой шатер. Засим я дам вам расписку. Ее примет любой мой кредитор в Милане, Лукке и Турине.
— Благословенно имя ваше, герцогиня.
— Но как вы собираетесь доставить Майнфреда в мой лагерь? Выкрадете в одном исподнем или вообще без оного?
— Упаси Господь, моя герцогиня. Граф приедет самостоятельно и без понуждения, в воинском облачении и со знаменем. А в то, как это произойдет, разрешите мне покамест вас не посвящать.
На этом Хатто, умильно глядя на герцогиню, бесконечно кланяясь и пятясь задом, покинул шатер.
«Презренный червь, – думала Агельтруда, глядя ему вслед, — а вот поди ж ты, мстит, словно патриций, за своих похотливых сыновей, которым самое место гнить в городской клоаке. И ведь мог бы греться за пазухой старого Майнфреда, который, по всей видимости, опрометчиво дал ему приют. Да, не всем так везет, как Юлиану Странноприимцу и не в каждом постучавшемся в дверь твою, следует ожидать ангела».
Судьба часто любит учить гордецов, причем воздает им уроки причудливые и жестокие.