1941 год. Далёкая близкая война

1941 г. Далёкая близкая война.


Посвящается памяти лётчика Дроздова И. С. — отца моей
подружки. Первые жертвы войны.

Да, все по-разному восприняли начало войны. У нас в Сталинабаде постоянно проходили тренировочные учения: выла сирена, оповещая тревогу, выбегали «санитары», хватали прохожих, укладывали их на носилки и несли куда-то. Там их начинали перевязывать, бинтовать, накладывать шины, то есть, оказывать первую помощь. По городу бегали ответственные за затемнение окон: они проверяли, чтобы ни в самую малую щёлочку свет не проникал. Эти учебные тревоги сначала были настолько часты, что люди стали изматываться. Тем более, что не понятно было: а зачем все это в таком отдалении от военных действий? Можно подумать, что вот-вот начнется бомбёжка. Кто-то выслуживался, показывая своё рвение, а другие не смели возразить. Но, возможно, здесь имел место фактор, как-бы, причастности к боевым действиям.
Как бы-то ни было, а что в стране идёт война, стало быстро понятно: стали появляться беженцы, эвакуированные, переселенцы и, главное, раненые. Раненых было много. Мы в своей новой замечательной школе так и не проучились ни дня. Она была отдана под госпиталь.
Мы бегали смотреть, как туда вносят бесчисленное количество кроватей, тумбочек, табуреток. Потом пошёл бесчисленный поток перевязанных: лежачих, сидячих и ходячих раненых. Нам было интересно наблюдать за всем происходящим, а женщины, проходя мимо, утирали слёзы.
А в целом жизнь пока шла своим чередом. Работали театры, кинотеатры. Более того, у нас появились выдающиеся московские актеры, такие как Бочавер и ещё какой-то очень известный актёр. Приехал театр комедии. Мама с тётей Ядей (Ядвигой) очень любили оперетту, и теперь могли насладиться игрой столичных актеров.
Ольга Михайловна, Таткина мама была рада играть в одних спектаклях с квалифицированными актерами. «У них есть чему поучиться, — говаривала она. – Нельзя упустить такой шанс».
Ольга Михайловна была актрисой второго плана. «Глазки подвели» — говорила она, имея в виду, свои маленькие глазки. Да, они не были уж такими маленькими, но щечки-яблочки при улыбке поднимались вверх, и закрывали глаза, которые превращались в щёлочки, источающие удивительные искорки. А она как раз всё время была улыбающаяся. Весёлая, доброжелательная, не конфликтная, не завистливая, она была в театре почти любимицей. У зрителей – точно. Уж не знаю, была ли она талантлива, но зритель её любил. Недаром она получила звание заслуженной артистки Таджикской ССР.
В своей профессии она была трудоголиком. С одинаковым энтузиазмом и рвением играла она и совсем маленькие, и не совсем маленькие роли; я уж не говорю о более весомых ролях. Мы с Таткой частенько ходили в театр. Смотрели только те сцены, где играла Ольга Михайловна. Оно и понятно: для шестилетних девочек Островский А. Н. достаточно утомителен, ибо – не понятен.
Зал полон. Публика гудит понемногу, делясь новостями. Ольга Михайловна настраивается. Последний мазок пудры. В гримёрку входит молодой человек.
— Разрешите представиться: старший лейтенант Козлов.
— Отлично, товарищ Козлов.
— Вы, Ольга Михайловна Смирнова?
— Да, — кокетливо глядя в зеркало, отвечает она. – Я, Ольга Михайловна к вашим услугам.
— Вам известен Иван Сергеевич Дроздов?
— Нет! А что?
Лейтенант замялся. Он такого ответа не ожидал и растерялся.
— Но…… Иван Сергее……
— Ох! Как вы сказали? « Дроздов? Иван Сергеевич?» Ничего не перепутали? Дроздов Иван Сергеевич! Это – мой муж! Что с ним? – она перешла на шёпот. – Арестован?
— Нет, ранен. Тяжело ранен.
— Как ранен? Молодой человек, что вы, какой неуклюжий? То есть, я хотела сказать: объясните толком, что случилось? Как он может быть ранен, когда он учится в Высшем Командном Лётном училище. Вернее, заканчивает.
— Он сам вам объяснит. Он вас ждёт – он очень тяжелый. Поехали быстрее.
— Что значит: «тяжелый?» Вы поднять не можете? Ой! Простите! Я запуталась. Мне скоро на сцену. Пожалуйста, объясните внятно и быстро: что с ним, и где он. Господи, Ванечка!
Я – всё внимание. Ванечка здесь? Как он может быть здесь? Это какой-то бред, молодой человек. Вы что-то спутали.
Тут и лейтенант начал понимать, что надо объяснить четко и понятно.
— Иван Сергеевич тяжело, очень тяжело ранен. Сейчас он лежит в вашем военном госпитале. Он послал за вами.
— Ничего не понимаю. Он же ещё не окончил высшее лётное училище? Как же он может быть ранен?
— Он воевал. Он вам всё объяснит. Поехали быстрее.
— Да, да. Говорите, надо ехать? Так, он точно здесь? Сейчас, сейчас.
Ольга Михайловна засуетилась. «Переодеваться или нет? Это – какое-то недоразумение! До войны семь или даже восемь тысяч км. Чушь какая-то!» — Мысли метались так же беспорядочно, как и её действия.
Вдруг она бессильно опустилась на стул. Руки повисли, как плети. Плечи задёргались в беззвучном рыдании.
Она подняла на лейтенанта глаза, полные слез и отчаяния. Тихо заговорила, обречённо:
— Я не могу сейчас ехать. Полный зал зрителей. Они купили билеты. А жизнь сейчас какая? У меня нет дублёрши. Меня некому заменить. Я не могу ехать. Я не могу сорвать спектакль! Я не могу ехать Что делать? Что же делать? Вы говорите, он может умереть? Господи, боже мой! Как быть? Уже кричат: «Смирнова, на выход! На сцену!»
Ольга Михайловна, припудривая лицо: «А вы подождать не можете? У меня во втором действии сцена почти в начале. Я отыграю и поедем. На поклоны можно не ходить Режиссер всё публике объяснит».
Лейтенант сказал, что съездит в госпиталь и вернётся. И Ольга Михайловна выпорхнула на сцену.

Таточка была у отца все время, пока не было мамы. Сначала она вообще отца не узнала: голова забинтована, лицо, хоть и открыто, но в окружении бинтов, оно совсем другое, не родное. Она его не видела больше двух лет. Тогда ей не было и пяти лет, и они трое были веселы и счастливы. Она его другим и не помнила. А здесь другой человек. Даже говорить громко ему нельзя. А ещё, ей было его очень жалко, потому, что грудь тоже вся забинтована. Семилетней девочке, сидеть, молчаливо смотреть, как меряют температуру, делают уколы, и ничего не делать самой очень трудно, просто – мучительно. Ей хочется поговорить, спросить о войне. Но папе нельзя разговаривать. Иногда, она выходила во двор. Там много цветов, скамеечек. Там тоже сидят раненые. Она подходит к ним, ей задают вопросы: кто папа, кто мама, как зовут, сколько лет. Она охотно отвечает. Через несколько минут она уже смеётся с солдатами.
Но, тут её зовут. Вернее, папа зовёт. Он не хочет расставаться с доченькой.
Первый раз она вышла, думая, что папа уснул. Не предупредила его. Когда вошла, он уже искал её, звал, волновался. Как увидел, протянул к ней руку: «Не уходи, Белоснежка моя». Теперь она выходила только, когда была мама. А у мамы днем репетиции, вечером выступления. Пока мама здесь, Татка около медсестры делает уроки. Если для мамы эти дни проскочили слишком быстро, как несколько мгновений, то для Татки они тянулись долго. Ребёнок – есть ребёнок.
Ольге Михайловне Ваня объяснил, что в училище обучение свернули, экзаменационные оценки выставили по текущим, и отправили на фронт. Она подозревала, что это только добровольцев касалось. Остальные – нормально окончили училище. Так или нет: никто теперь не расскажет. Три месяца он провоевал. Страшные три месяца. Самолет подбили. Его ранили. Напарника тоже. Они выпрыгнули из горящего самолёта на парашютах. По нему стреляли и прошили пулями в нескольких местах. Ему удалось приземлиться на своей территории. Вскоре его нашли без сознания. Очнулся в госпитале. Его должны были переправить в тыловой госпиталь, и он попросил, чтоб отправили в Сталинабад, где у него жена и дочь. И вот он здесь. «Какое счастье! Увидел жену, доченьку, теперь и помереть не страшно. Мало кому такое счастье выпадает».
Ольга не была с ним согласна.
— Нет, Ванюша! Теперь умирать – грех! Надо выжить! Слышишь? Выжить! Как мы будем жить без тебя?
И он старался выжить. Чувствовалось, что ему лучше. Появился аппетит. Повеселели глаза. Стал говорить увереннее, более чётко. Теперь и Таточке было около него не так скучно. О брал её ручки в свои и подолгу держал. Смотрел на неё ясными голубыми глазами: чистыми — чистыми, светлыми — светлыми. Ольга Михайловна говорила: «У Ванечки Таткины глазки». Она не ходила, а летала. Она вся светилась. Играть трагические роли было для неё нестерпимо: Ванечка ведь выздоравливает. Прошло почти две недели, как привезли изрешеченного Ванечку. Скоро-скоро он поправится! Сегодня вечером, придя от Ванички, она прилегла на кровать, вытянула затёкшие ноги. Сегодня был спектакль, где она играла почти заглавную роль, где приходилось почти всё время стоять. А потом побежала к Ванечке, убедиться, что с ним всё в порядке.
Транспорт в городе по этим улицам не ходил. Пока автобус курсировал только по главной улице: от вокзала до Водонасосной станции. Она подложила под ноги какие-то вещи и задремала. В окно раздался осторожный стук. Ольгу Михайловну с постели как ветром сдуло: «Ванечка!» Она открыла дверь. Там стоял всё тот же лейтенант Козлов. Ольга сразу поняла, что с Ванечкой что-то случилось.
— Жив? – спросила она? И, получив утвердительный кивок, побежала к машине.
Ванечка лежал в несколько странной позе, и Ольга подумала, что не успела, что он умер.
Но Ваня открыл глаза, которые сразу засветились ласковой улыбкой, несколько несовместимой со страдающим выражением лица. Она поправила ему волосы, одеяльце и вдруг поймала себя на мысли, что она играет, изображает на сцене трагическую сцену любящей жены у постели умирающего мужа. «Чёртова профессия! Отвыкла быть самой собой с самой собой! Что за чертовщина: мысли путаются ». Тут Ванечка из последних сил взял её руки в свои. И всё встало на место. Вошла медсестра, сделать обезболивающий укол.
— Как же так, сестричка? Ведь ему в последнее время стало намного лучше! Врачи сказали: кризис миновал, что он пошёл на поправку? А он умирает? Как же так? Как же так?!
— Значит, они ошиблись: кризис не миновал. Так бывает. Перед смертью частенько становится лучше, легче. Ох! Ох! Жалко Ивана Сергеевича. Молодой ведь совсем.
Ольга сидела не шевелясь. Она уже не чувствовала спины. Ваня изредка открывал глаза и слегка сжимал пальцы её рук.
«Наверно, ему кажется, что он сжимает мою руку со всей силы», – подумала она.
Вдруг он слегка дёрнулся, глянул на неё широко открытыми глазами и…обмяк. Козлов, молча постоял некоторое время за спиной у Ольги. Подошёл к безжизненно лежащему Ивану, закрыл ему глаза и, аккуратно раздвигая почти закостеневшие пальцы рук, освободил руки Ольги. Ольга сидела так же неподвижно, будто и сама окостенела. Козлов тронул её за плечо. Она этого не почувствовала. Он подошёл к телу Ивана и накрыл его простынёй с головой.
— Нет, нет! – вскричала Ольга! Потом тихим голосом добавила. – Подождите немного. Немного!
Она придвинулась к изголовью, медленно наклонилась и, положив голову на грудь Ванечки, замерла. Козлов терпеливо ждал. Ольге очень хотелось заплакать, но не получалось. Слёзы сдавливали горло. Трудно было дышать, но они упорно не выплёскивались. Заглянула медсестра, подала ей стакан воды. Ольга отхлебнула, но это ничего не изменило. Козлов погладил её по плечам.
— Пойдёмте, Ольга Михайловна. Я вас отвезу. Скоро утро. Таточка проснётся, а мамы нет. Пойдёмте.
Она послушно встала, пошла на негнущихся ногах к машине. Никак не могла залезть в газик. Поехали. Остаток ночи и утро она провела как в бреду. С утра – репетиция. Она никому не сказала, что Ванечки уже нет. Ставили весёлую вдову. Она смеялась, острила, согласно пьесе, требованию режиссёра. После обеда – похороны. Ванечку привезли к театру им Маяковского, где играла Ольга Михайловна. Красавец! В чистой военной форме и с медалью на груди.
— Когда это он успел медаль заслужить — как-то неестественно весело спросила Ольга, ни к кому не обращаясь.
— Ему должны были ещё медаль вручить, но почему-то пока не прислали. Он награждён.
В госпитале простились с Иваном Сергеевичем врачи и раненые, здесь – актёры и даже зрители, до которых дошла эта весть. Похоронили на новеньком воинском кладбище. Один из пока еще немногочисленных первых поселенцев. Первые жертвы этой ужасной войны!
Вечером — спектакль. Плакать нельзя. Глазки будут совсем заплывшие. А хочется поплакать. Надо поплакать. Надо! Она ведь и на кладбище не проронила на слезинки. Сослуживцы говорили, что она, видимо, ещё не поняла, что больше не увидит своего любимого Ванечку. Нет! Она всё поняла, но ей нельзя было в то время плакать. Ведь она актриса!!!
Вот и спектакль. Она играла на необычайном подъёме. Играла, как никогда раньше. Конец! Вышли на поклон. Ольга расслабилась и еле сдерживала слёзы. А какой успех! Зрители сначала скандировали, а потом стали потихоньку вставать и аплодировать, стоя. Все знали, что она только что похоронила мужа. Многие вытирали слёзы. Аплодировали в полнейшей тишине. Хлюпанья становилось всё больше и больше.
Ольга дала понять, чтобы закрыли занавес, вышла на авансцену и подняла руку. Зал мгновенно затих.
— Дорогие мои зрители! Дорогие мои женщины! Извините, — сказала она сквозь слёзы. Я ещё не плакала. Не могла! Не шли! Спасибо вам! Я сейчас, сейчас. Минутку! Она вытерла буквально льющиеся, слёзы. — Что я вам хочу сказать, дорогие вы мои! Трудное наступило время. А я счастлива! Да-да! Вот я похоронила любимого мужа. Где? А здесь, рядом! Я могу в любое время сходить на его могилку. Мне удалось перед его смертью быть рядом с ним целых две недели! А он перед смертью повидал дочь, простился с нами. Редко, какой женщине, отправившей своего любимого на фронт, выпадет такое счастье.
И она, и зал хлюпали носами, вытирали горькие слёзы, новые слёзы, страшные слёзы. Немного передохнув, Ольга продолжала:
— Я, как подумаю о тех женщинах, которые никогда не узнают, где похоронен их любимый. И похоронен ли вообще? Война! Атака! Бегут, падают и бегут дальше. А те, кто не может уже никуда бежать? Что с ними? Конечно, их должны вынести с поля боя и похоронить. А всегда ли это возможно? Вот я и говорю, что я очень счастливая женщина. И многие будут мне завидовать, — тут она улыбнулась своей лучезарной улыбкой и добавила: — белой завистью! Спасибо вам, мои дорогие! Спасибо!
И она ушла со сцены при полной тишине в зале. Даже стульями старались, как можно меньше, хлопать.
Да, немного странная была Ольга Михайловна. Первое время она редко ходила на кладбище, и редко плакала. Потом стала ходить чаще, но плачущей или заплаканной её никто не видел.
Однажды, я зашла за Таточкой. Её дома не было, а тётя Оля полулежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и рыдала. Я растерялась. Потом подошла к ней и стала гладить её по плечам. Она резко повернулась и уткнулась в мою хиленькую детскую грудь. Потом, также резко встала, подошла к зеркалу, внимательно всмотрелась в своё отражение, вздохнула:
— Ох, Лорочка, милая моя девочка! Как трудно быть актрисой! Ты себе не принадлежишь: живёшь для зрителя. Как я выгляжу? Глазки совсем заплыли, да?
— Нет, тётя Оля, не совсем.
Она засмеялась.
— Сейчас приведём их в порядок!
Она взяла полотенце, намочила его и уложила мокрым комом на лицо.
— Запомни, милая Лорочка. Зритель не должен видеть мои страдания, он пришёл смотреть на страдания моей героини, и ничто не должно его отвлекать.
Она похлопала ещё немного мокрым полотенцем по щекам и пошла в театр исполнять роль весёлой вдовы в одноимённой оперетте Франца Легара.
Да! Ольга Михайловна была настоящей актрисой! Актрисой с большой буквы! Актрисой, беспредельно преданной своей профессии.