Трупный синод. Эпизод 35. (Глава 35)

Эпизод 35. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления франкского императора Арнульфа (26 ноября – 02 декабря 898 года от Рождества Христова)

Беренгарий нисколько не лукавил, когда говорил, что его войско готово выступить незамедлительно. Сразу после известия о смерти Ламберта, Беренгарий мобилизовал своих вассалов, справедливо предчувствуя развертывание борьбы за опустевший трон, но еще совершенно не понимая, какие именно действия ему следует предпринять, чтобы самому, вперед всех, не свариться в бурлящем котле итальянских междоусобных интриг. Появление же Альбериха и его присяга на верность, принесенная на следующий день после разговора с Беренгарием, внесли в разрозненные планы маркграфа Фриульского долгожданную ясность и стройность. Сразу после присяги, войско Беренгария, вместе со свитой Альбериха, выступило из Фриуля, рассылая во все концы маркграфства, и в первую очередь в Верону и Аквилею, указы Беренгария своим вассалам немедленно присоединиться.
Спустя неделю, 26 ноября 898 года, войско Беренгария, составлявшее уже тысячу копий, достигло стен столицы лангобардских и итальянских правителей. В месте впадения реки Тичино в По, всего в шести милях от Павии, Беренгария встретил пятисотенный отряд его давнего союзника, епископа Амолона из Турина, того самого, который столь гневно обличал в страшных грехах участников Трупного синода во время собора в Равенне. Все шло как нельзя лучше, и Беренгарий с Альберихом беспрестанно молились только о том, чтобы Берта Тосканская не оказалась в Павии раньше них.
Вздох облегчения и громогласные восхваления Господу исторглись из их глоток, когда они увидели опускающиеся перед ними подъемные ворота крепости. Павия встречала своего короля с той радостью, с какой мы встречаем погожий солнечный день посреди многих признаков давно наступившей осени.
Увы, тогдашняя столица Италии уже вступала в период своего заката. Немногим италийским городам доводилось с такой же завидной регулярностью оказываться на судьбоносных перекрестках Истории, как выпало этому, в принципе небольшому, городу. Впереди еще предстояло немало славных событий, свидетелем которых станет Павия, она увидит еще и коронации германских императоров, и долгую войну со все меньшими шансами на победу с соседним Миланом, и, наконец, пленение у своих стен короля Франции. Но все это она будет лицезреть, уже вернувшись в ранг заурядных итальянских городов, тогда как сейчас она распахивала свои двери будучи уже на протяжении трехсот с лишним лет столицей Лангобардского, а затем Итальянского королевства, повидав в покоях своего дворца главных героев европейского раннего Средневековья, начиная от Теодориха и заканчивая Карлом Великим.
Делегацию города, встречающую короля и его войско, возглавлял престарелый и славный своей изворотливостью Сигифред, префект Павии и так называемый граф дворца. После необходимого церемониала, где Беренгарий удостоился целого ушата славословий, в числе которых были сравнения его с Феодосием и Юстинианом, гости и префектура отправились на торжественное богослужение в знаменитую базилику Святого Петра в Золотом Небе, где находилась усыпальница лангобардских королей. Альберих встретил приглашение к мессе вздохом обреченного. За время их короткого путешествия с Беренгарием Альберих успел убедиться в исключительной религиозности короля, который не оставил без своего внимания ни одной, даже самой захудалой, церквушки по дороге из Фриуля в Павию, считая своим святым долгом отслушать мессу тамошнего священника, за которую последний непременно получал от короля щедрые дары. Альберих же все часы молитв проводил как на иголках, нетерпеливо ожидая, когда король умерит свое рвение христианина, а в это время издевательское воображение рисовало ему лицо Берты Тосканской, с горящими глазами и раздувающимися ноздрями пришпоривающей своих лошадей в направлении Павии.
Сейчас же, пока шла служба, Альберих с рассеянным взглядом обводил покрытые сусальным золотом апсиду и балки перекрытий базилики, за которые базилика и получила свое столь странное название, и грешным образом думал, на какую бы сумму потянуло это богатство, доведись его собрать со святых стен. В своих подсчетах он унесся так далеко, что даже не последовал за королем, возжелавшим после мессы прикоснуться к захороненным здесь же останкам святого Августина.
Наконец, король и его свита исполнили свой долг и, едва разместившись во дворце лангобардских правителей, Беренгарий приказал префекту доставить пред его грозные очи Адальберта Второго, маркграфа Тосканского.
Менее двух месяцев прошло со времен пленения Адальберта. Преувеличением будет сказать, что его держали на хлебе и воде, стража и сам префект обращались к нему с исключительным почтением, прекрасно зная, как переменчива порой бывает фортуна для сильных мира сего. И все-таки Альберих и Беренгарий нашли Адальберта немало изменившимся. Вся напыщенность и жеманность, все его небрежно-изысканные манеры, которые были свойственны графу ранее и с которыми его приняли бы за своего даже в век галантности, все это безвозвратно исчезло в тот момент, когда Альберих чуть ли не за шиворот вытаскивал Адальберта из стога сена в деревенском свином хлеву.
Беренгарий встретил Адальберта подчеркнуто радушно. Обняв его и заставив того (Альберих состроил страдальческую гримасу) прочитать вместе с ним благодарственную молитву, он усадил графа за стол и произнес тост за его здоровье и процветание Тосканы. Адальберт спокойно принял славословия короля, поминутно и с опаской поглядывая на угрюмо молчавшего Альбериха.
Постепенно Беренгарий перешел к делу. Адальберту уже было известно о смерти Ламберта, после чего постороннему наблюдателю, в отношениях графа с префектом, стало совсем сложно понять, кто из них двоих пленник, а кто хозяин города и тюрьмы. Весть же о смерти брата Ламберта и пострижении Агельтруды привело Адальберта в радостное смятение победителя в русской рулетке. Его острый ум быстро просчитал оставшиеся возможные варианты раскладываемого в Италии пасьянса, и он увидел свои, реально осязаемые, шансы на долгожданное возвышение.
Беренгарий же вел свою игру, сценарий которой они неоднократно прорабатывали с Альберихом. Заявив о своей полной покорности императору Арнульфу, Беренгарий, как король Италии, потребовал от Адальберта вассальной присяги и письменного отказа от своих прав на королевский и императорский титулы, взамен которых Беренгарий обещал незамедлительно предоставить Адальберту полную свободу.
Адальберт медлил с ответом. От его чуткого уха не укрылся тот факт, что письменный отказ Беренгарий требовал оформить в обращении к нему лично, а не к Арнульфу, объясняя это законом вассалитета («вассал моего вассала – не мой вассал»). Встретив стену молчания со стороны тосканца, голос смиренного христианина Беренгария мало-помалу начал звенеть стальными нотками. Наконец, он напомнил Адальберту, что тот был заключен в тюрьму, подняв мятеж не только против Ламберта, но и против папы Иоанна, законно избранного преемника Святого Петра, и суд над ним за это еще пока никто не отменял. Ну и в довершении всего прочего, кивнув в сторону Альбериха, Беренгарий нетерпеливо бросил:
— Что же касается взаимоотношений среди светских правителей, то мессер Альберих, граф Камерино и правитель Сполето, заявил мне о своих правах на вас, как на своего пленника, в чем присягнул мне на Святом распятии и чему, по его словам, есть множество свидетелей.
Адальберт окинул взглядом Альбериха и быстро отвел глаза, удивляясь в душе впечатляющему взлету этого откровенного проходимца. В то же время у него заныло сердце, перспективы Беренгарий обрисовал ему действительно не слишком радужные. Среди всей постепенно складывающейся картины мира, так сильно изменившейся за последний месяц, среди всех возможных направлений своих действий, Адальберт увидел то главное, чего он сейчас должен достичь во что бы то ни стало – свободы! Находясь все это время в Павии, он ощущал себя бессловесной и беспомощной игрушкой всех совершавшихся на Апеннинах интриг, в любой момент он мог быть казнен, продан, обменян ради достижения собственных целей одной из многочисленных враждующих итальянских партий. Вернувшись же в Тоскану, он будет вновь предоставлен самому себе. Что касается клятв, то ни он сам, ни Беренгарий, никто, кроме Вседержителя, не ведает, какие события могут развернуться в ближайшее время. Кто бы мог подумать еще месяц назад, что Господь призовет к себе восемнадцатилетнего, пышущего здоровьем императора Ламберта, вовсю строившего планы на будущее? Может ли не считать свои дни куда более возрастной Беренгарий, имеющий в наследниках единственную дочь, может ли далеко загадывать вперед гниющий заживо Арнульф?
Придя к решению, Адальберт, как осознавший всю глубину своего прегрешения раб, повалился в ноги Беренгарию, взывая к милосердному сердцу короля и его душе верного христианина, который, согласно заповедям Христа, обязан любить недругов своих, как самого себя. Закончил он все это словами о своей готовности признать Беренгария королем Италии и собственным сюзереном, для чего готов подписать все запрашиваемые Беренгарием документы. Альберих с ухмылкой все это время смотрел на Адальберта, понимая невысокую цену произносимым в данную минуту пафосным словам.
Беренгарий же чувствовал себя на высоте своего положения, величественным королем, перед которым сгибают спины непокорные магнаты, и христианином, прощающим столь долго вредившего ему грешника. Очень может быть, что грех гордыни в данную минуту завладел душой Беренгария, но, наверное, мало кто, из живущих на Земле, окажись он в подобной ситуации, смог бы достойно противостоять этому колоссальному искушению.
На следующий день, когда писари подготовили необходимые пергаменты, в здании городской ратуши, в присутствии пары сотен глаз любопытствующей черни, Беренгарий принял присягу верности и от Адальберта Тосканского, и от графов Вероны и Бергамо, и от сполетского маркграфа, да-да уже маркграфа, Альбериха, о чем выпущен был соответствующий указ. После этого Беренгарий велел писарям составить еще три письма, на этот раз на имя Арнульфа Каринтийского, где, коротко описав свои достижения, преподнес это как дар «Арнульфу, благочестивейшему Августу, венчанному Богом, великому, миролюбивому императору римлян». Эти письма были вручены трем гонцам, отправившимся на следующий день в сторону Альп по трем разным дорогам, ибо в то неспокойное время это значительно увеличивало шансы на то, что письмо дойдет до своего адресата.
Закончив деловую часть визита, Беренгарий, наконец, позволил себе и своей свите расслабиться – следующие два дня король провел в праздных развлечениях, прерываемых исключительно на молитвы. А утром 1 декабря, поднявшись на крепостную стену, Альберих Сполетский мысленно похвалил себя за свою предусмотрительность и точный расчет – на горизонте с полуденной стороны появилась вооруженная колонна с развевающимися флагами Тосканы.
В течение следующего часа, пока тосканский отряд приближался к городу, гарнизон Павии и войско Беренгария спешно предприняли меры для предотвращения возможной атаки соперника – лучники заняли свои места в бойницах стен, ворота были подняты, на стенах крепости были вывешены штандарты, предупреждая непрошеных гостей о запрете для них входа в город. Тосканцы остановились в очевидном недоумении – по всей видимости, они не рассчитывали на долгую осаду Павии, поскольку не захватили с собой осадных орудий, с их стороны ставка также делалась на скорость достижения итальянской столицы, куда они намеревались проникнуть силой всепобеждающего тосканского золота. Теперь же их предводительница, кусая свои прекрасные губы, лихорадочно пыталась сообразить, как ей надлежит поступить далее.
Беренгарий и Альберих, чтобы облегчить ей принятие решения, выпустили из стен города парламентера, с которым они прощались без надежды увидеть скоро вновь, но который, по их мнению, должен быстро и самостоятельно разрешить конфликт. Город покинул сам граф Адальберт, отправившись навстречу обожаемой супруге. Альберих насмешливо наблюдал, как Адальберт на коне направляется к отряду своих земляков, пришедших ему на помощь.
«Дорого бы я дал, чтобы послушать, как Адальберт будет объяснять своей Берте бессмысленность ее появления здесь. Думается, навряд ли бы я услышал голубиное воркование, скорее это напоминало бы атаку бешеной орлицы на осрамившегося павлина. Так или иначе, но готов поспорить, что в ближайший месяц Адальберту нечего и мечтать о супружеском ложе».
Альберих оказался прав. Графские слуги, после трогательной встречи своих хозяев, затем в течение доброго часа не решались подходить к их шатру и только издали испуганно прислушивались к гневным визгам Берты и грохоту переворачиваемой ею походной утвари, сквозь который практически не было слышно робких попыток Адальберта оправдаться.
Тосканская карта оказалась битой. Уже к вечеру отряд Берты исчез из поля зрения Павии и Беренгарий с Альберихом получили еще один повод устроить веселое пиршество. На следующий день, после краткого совета, Альберих покинул своего нового сюзерена и вместе со свитой направился по раскисшей осенней дороге в собственные владения в Сполето. Беренгарий же остался в Павии, решив в ее стенах, как и подобает итальянскому королю, встретить грядущее Рождество Христово. В планах итальянского короля было, дождавшись прекращения распутицы, собрать своих вассалов в могучее войско и отправиться с походом на Рим, чтобы как минимум утвердить свои права на итальянский престол благословением викария Иисуса Христа. Поднимая заздравный кубок и славя рождение Божьего Ангца, Беренгарий Фриульский уже видел перед своими глазами широкую дорогу на юг и себя во главе огромного, важно шествующего войска. И не было никого на всем необозримом лазурном горизонте Италии, кто мог бы помешать ему в его великих намерениях.
А и в самом деле, кто или, точнее, что могло помешать планам Беренгария Фриульского? Наверное, только то, что он родился и жил в темпераментной Италии, всегда отличавшейся стремительностью смены исторических декораций. Наверное, только то, что годы жизни его пришлись на период развала недолговечных государственных образований наследников Карла Великого. Наверное, только то, что перед этим Италии на исходе девятого века выпало прожить три поистине уникальных даже для своей истории года.

Конец первой книги.

* * * * * * *
В следующих книгах серии:

Kyrie Eleison. Приговоренные ко тьме.
«Неслыханное злодеяние было совершено около полудня 03 января 904 года…. Никогда, ни до, ни после этого дня в истории католической Церкви не было подобного случая убийства сразу двух преемников Святого Петра. Надеемся, что никогда и не будет».

Kyrie Eleison. Выживая-выживай!
«Собственным криком верховный иерарх вернул себя в сознание. Страшное видение исчезло, и теперь вокруг него были только участливые лица слуг, склонившихся над ним. Вдруг слуги, густо стоявшие подле его ложа, начали суетливо расступаться. К нему приближалась женщина с недавно рожденным ребенком на руках, при виде которых умирающему показалось, что все вокруг озарилось ярким солнечным светом. Вероятно, будь эта сама мадонна с младенцем Иисусом, понтифик не радовался бы более, чем сейчас, когда к нему подходила Мароция с Его сыном».

Kyrie Eleison. Примеривать короны желающих полно.
«Господи милосердный, что я натворила, Господь всеблагой, я погибла навсегда, – металась она в полуночном бреду на своем измятом ложе, – мое имя и имя потомков моих будет проклято во веки веков, отныне весь мой род будет помечен печатью кровосмесительства. Как я теперь смогу пойти вновь в Церковь, как смогу без страха обращаться к светлым ликам мучеников и Апостолов Спасителя?»

Kyrie Eleison. Низвергая сильных и вознося смиренных.
«Великий Рим возродится, когда христианство ослабит свою хватку, когда в храме Весты вновь будет зажжен благословенный огонь…. Вы Мессалина, свободная дочь Рима, и крест, висящий у вас на шее, этого никак не изменяет. Носите и продолжайте носить ваш крест, ведь это так необходимо вашим слугам и вашим союзникам. Но теперь вы знаете, кто вы на самом деле, и видите в моем лице новых верных друзей, которые не предадут вас, ибо видят в вас свою надежду на возрождение».