Приговоренные ко тьме. Эпизод 18. (Глава 18)

Эпизод 18. 1657-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского
(02 января 904 года от Рождества Христова)

Бодрый и требовательный звук путевого рожка прозвенел под стенами Замка Святого Ангела. Ворота маленькой римской крепости приветливо распахнулись, и во двор торжественно вплыли красиво убранные носилки с богатыми шелковыми занавесками. По узорам на занавесках, по одеянию сопровождающих носилки людей было понятно, что в крепость прибыла персона, занимающая важный пост в католической церкви. Из носилок шустро выпорхнул мальчик-служка, который быстро расстелил узкий, видавший виды коврик от носилок до входа в саму башню. Его усердие было не напрасным — мерзкая декабрьская погода и каждодневная толчея в крепости превратили ее двор за последние месяцы в сплошное глинистое месиво. После того как дорога ко входу в главную башню цитадели была наконец устлана ковром, из носилок вылез степенный священник, который не торопясь обозрел двор крепости и только потом важно последовал к дверям. Мальчик-служка бежал впереди него, открыл двери и попросил мажордома передать хозяевам, что в гости к ним пожаловал его преподобие Ландон, пресвитер одной из сабинских церквей, друг и соратник Сергия.
Прошло почти две недели с достопамятной встречи семейств графов Тосканских и Тускуланских. Уже на следующий день после этой встречи Рим облетела весть о том, что конфликтующие стороны подписали соглашение о перемирии. Непокорный граф Тусколо обязался сам, вместе с семейством своим, никогда не выступать с оружием против графа Тосканского и папы Христофора, в связи с чем последний снимал с графа Тусколо церковное отлучение, восстанавливал его и Кресченция в должности сенаторов и обеспечивал свободное передвижение по Риму всем ранее осажденным в Замке Ангела. С другой стороны, граф Тосканский дал клятву не чинить вооруженных мятежей против графа Тусколо, а также в пятидневный срок покинуть Рим, забрав с собой в качестве заложников отряд Кресченция в количестве ста человек и тем самым наполовину уменьшив число защитников башни.
Сразу после подписания перемирия обе стороны начали осторожно и с опаской делать первые шаги по его выполнению. Противники попались достойные друг друга — недоверие к оппоненту было очевидным. Особенно ярко проявилось это в день Светлого Рождества Христова, когда Теофилакт отказался присоединиться к праздничной мессе в базилике Святого Петра, несмотря на персональное приглашение от папы. Теофилакт резонно предполагал возможные провокации со стороны папы и тосканцев, как только он покинет пределы крепости, и не исключал даже свой арест или предательскую гибель, а посему на мессу отправился Кресченций в окружении своих наиболее бесшабашных слуг. Служба прошла без происшествий, если не считать того, что папа Христофор во всеуслышанье высказал свое недовольство отсутствием бывшего консула Рима.
Как только осажденным была позволена свобода передвижений в городе, Теофилакт попробовал восстановить связи со своими основными помощниками и союзниками в городе и за его пределами. Здесь также приходилось проявлять хитрость и осторожность, ибо за его людьми моментально организовывалась слежка, а двух человек, отправленных в город, он и вовсе не досчитался в эти дни, и судьба их осталась неизвестной. Справедливости ради стоит отметить, что основное противодействие и враждебность Теофилакт и его люди ощущали со стороны своих оппонентов в римском Сенате, тогда как граф Адальберт после подписания соглашения целиком сосредоточил свои усилия на походных сборах, намереваясь как можно скорее покинуть беспокойный и неуютный для себя Рим.
Отъезд тосканцев произошел накануне. Вчера утром защитники крепости с грустью и неприятным, щемящим ощущением в сердце простились со своими соратниками, с оружием в руках (как было оговорено в соглашении) покинувшими Рим под верховенством Кресченция. В крепости осталось не более сотни человек, которые сразу после того как ворота башни закрылись за Кресченцием, принялись лихорадочно готовиться к обороне. Теофилакт и его люди пришли в неистовое возбуждение, полагая, что этой или следующей ночью, вероятно, решится их судьба, и любая расслабленность или невнимание может дорого обойтись. За все это время из башни выехал всего лишь один конный курьер, направившийся по Триумфальной дороге таким отчаянным галопом, как будто за ним гнались черти.
Первая и самая опасная ночь, когда Теофилакты играли со смертью, тем не менее, миновала без происшествий. Теофилакт за это время не присел ни на одну минуту, понукая своих людей и покрывая их руганью самого высокомотивирующего уровня, среди которой фраза «бегемотово племя» было самой нетребовательной. Появление утренних лучей солнца, прорезавших небо, и ручейков паломников, заспешивших на службу первого часа в Ватикан, он воспринял едва ли не радостнее, чем Ной при виде вершин Арарата. От непрерывной суеты нового дня его отвлек только визит пастора Ландона. Оставив в покое своих людей, он поспешил в башню, чтобы вместе с Теодорой и Сергием переговорить со священником о чем-то важном.
Разговор со священником продолжался около часа, после чего святой отец, по-прежнему опережаемый шустрым служкой, вышел из башни, прошелся еще раз по успевшему впитать грязь ковру и вместе со служкой уселся в носилки. Здесь вышла небольшая заминка, носильщики и охрана где-то задержались по личным хлопотам, но священник не выказал недовольства, а терпеливо ждал. Наконец слуги подскочили к носилкам, пробормотав слова извинения, служка, на секунду показавшись из-за занавесок, повелительно махнул им рукой, и носилки святого отца благополучно покинули пределы крепости. Граф Тусколо к тому времени забрался на верхнюю площадку башни и внимательно следил за носилками. Как только священник со своими людьми скрылся из вида, Теофилакт, вспомнив, что «бегемотово племя» воспользовалось его отсутствием и непозволительно блаженствует, незамедлительно напомнил им всем о себе.
Тем временем носилки пресвитера Ландона величественно плыли посреди римской толпы. Римлянам знакомы были эти носилки, и они почтительно склоняли свои головы перед кортежем авторитетнейшего отца Святой церкви. Время от времени симпатичный и юркий служка высовывался из носилок и кидал бесчисленным нищим и убогим медные монеты, а те, в свою очередь, осеняли носилки Ландона благодарным крестным знамением. Пройдя мимо Форума и грандиозного Амфитеатра Флавиев, носилки на какое-то время растворились в огромной толпе римлян и пилигримов, спешащих увидеть главные святыни христианского мира. Вынырнув на поверхность у другого берега людского моря, кортеж Ландона затем вырулил к базилике Санта-Мария Маджоре, где пресвитер, согласно уже подмеченному нами распорядку действий, вошел в пределы знаменитой базилики и пропал из виду на несколько часов.
Ландон вышел из церкви, когда короткий римский декабрьский день уже начал клониться к закату. Солнце по заведенному не нами обычаю садилось за Яникульским холмом, красное, как спелый томат. Носилки в очередной раз покорно приняли Ландона и его юного слугу, после чего начали неторопливо двигаться на юго-запад. Возле развалин Цирка Максимуса носилки немного покружили, очевидно, Ландона живо заинтересовали местные развалины, затем продолжили свой мерный ход и уже в полной темноте, изредка прерываемой факелами на отдельных домах, достигли Остийских ворот.
Декархом охраны Остийских ворот был лангобард Гандульф, сравнительно молодой человек, костистый и косматый. Глядя на него, можно было удивляться, почему до сей поры с ним еще не познакомился Альберих Сполетский, ибо нрава Гандульф был энергичного и веселого, вследствие чего в своих кутежах пару раз едва не угодил в долговую яму. Тем не менее, в промежутках между запоями, случавшимися у него не реже двух раз в году, претензий по службе к нему не возникало даже у взыскательного Теофилакта. Негоциантов Гандульф досматривал с особым тщанием, и это могло быть причиной для разбирательств, если бы не одно «но» — поскольку он охотно и честно делился с главой милиции Первого Авентинского округа, а тот, в свою очередь, тоже, видимо, был человеком честным или, во всяком случае, при дележе осторожным, многочисленные жалобы купцов во все инстанции в итоге оставались без ответа.
Когда Гандульфу доложили о прибытии священника Ландона, он слегка встревожился. Первые мысли его носили опасливый характер. Гандульф предположил, что пресвитеру явно пожаловался кто-нибудь из чрезмерно усердно досмотренных недавно монахов, которые у него в личном рейтинге предпочтений шли сразу же после купцов. Затем, здраво рассудив, что вряд ли пресвитер потащился бы сам к нему в такую темень и по такому пустяковому делу, он уверился, что речь пойдет о какой-нибудь контрабанде, на которую он должен будет за определенную мзду закрыть глаза. От таких рассуждений душа у него немного взыграла, и Гандульф уже с более спокойным сердцем стал прислушиваться к шагам пастора по деревянной лестнице.
Дверь отворилась, и вошел священник со своим юным слугой. Маленький паж тут же забился в угол помещения, где на двух деревянных чурбанах стояло некое подобие стола, и стал с любопытством рассматривать и самого Гандульфа, и его непритязательный рабочий кабинет. Священник же, подойдя к Гандульфу, протянул ему для поцелуя руку.
Схватив его руку своими шершавыми ладонями, не лишенный наблюдательности Гандульф на мгновение остолбенел. Пусть священники в большинстве своем не колят дрова и не таскают камни для стройки, но все-таки он никогда не думал, что рука у них может быть столь тонкой, изящной и нежной. Его изумление, видимо, стало понятно священнику, и тот, негромко усмехнувшись, сбросил с себя капюшон, чем окончательно превратил Гандульфа в подобие соляной статуи.
— Добрый вечер, Гандульф! Вы узнали меня?
Мягкая, кошачья речь убедила Гандульфа, что он не бредит:
— О, как можно, госпожа?! Но ваш визит столь… неожидан! Вы… у вас какое-то дело, раз вы решились затемно проследовать на самую окраину города, где и сильному мужчине в это время бывает не по себе?
— Вы всегда отличались сообразительностью, мой милый Гандульф! Этим я всегда отличала вас от своих слуг! Как вам работается здесь?
— О, я так благодарен вам… то есть вашему мужу, за то, что он дал мне столь высокую должность, что…
— Очень хорошо, что вы помните это, Гандульф! Это дает мне основание надеяться, что я уйду отсюда, добившись желаемого!
— Но чего вы хотите, госпожа?
— Не буду долго томить вас, мой милый Гандульф, тем более, что на церемонии времени нет. Сегодня ночью вы должны открыть Остийские ворота тому, кто сюда пожелает войти.
— Ворота? Ворота! Добрые люди не входят в Рим по ночам!
— Добрые люди входят в любое время, это недобрые не всегда готовы их принимать. Разве церкви святые не открыты настежь в любое время дня и года?
— Признаться, не всегда.
— Это недобрые и суетные церкви, это церкви, где собственный уют и покой ставится выше, чем желание христианина пообщаться со своим Создателем. А ведь такое желание, согласитесь, может возникнуть в любой момент!
— Да… Пожалуй… Кого именно я должен буду пропустить в город? Сколько их будет?
— Поскольку их будет не меньше тысячи, все их имена я запомнить, увы, не смогла.
— Тысячи? Настоящее вторжение! И вы хотите, чтобы именно я открыл ворота Рима?!
— Не кричите так громко, милый Гандульф. Начало разговора мне понравилось значительно больше. Помните, о чем мы говорили в начале? Эта тысяча человек приглашена в гости лично моим мужем. И мной.
— Я не знаю, какие подарки принесут вам ваши гости, но меня за это вздернут на виселице!
— Или же наградят те, кому вы поможете. У любого дела есть риск. У большого дела и риск соответственный.
Гандульф молчал. Теодора перешла к более значимым аргументам. Она протянула ему кожаный увесистый мешочек.
— Не правда ли, чаша весов риска и награды сейчас немного покачнулась в пользу последней?
— Пожалуй, — пробормотал Гандульф, протягивая за мешочком руку, — о, я уже пальцами чувствую, что вы не поскупились. И чаша, чаша действительно заколебалась. Однако…
— Что однако? — голос у Теодоры немного сорвался, но она тут же одарила Гандульфа самой сладкой улыбкой.
— Однако, дернувшись, весы по-прежнему остались в перекошенном состоянии в пользу риска. Вы, верно, будете считать меня неблагодарным, но я прошу вас, Теодора, уходите, уходите немедленно. Я обещаю, что никому ничего не скажу о вашем визите сюда, но не искушайте меня.
На мгновение Гандульф запнулся, глядя куда-то в сторону, как будто охваченный внезапной мыслью. Теодора, следя за ним, переживала дурные секунды: «А что если он сейчас крикнет стражу? Погибну я, погибнет дочь, да все погибнет!»
— Угостите меня вином, милый Гандульф. Я вся продрогла, и если вы меня прогоните прочь, я, чего доброго, замерзну по пути домой.
Гандульф подошел к каким-то ящикам, беспорядочно сваленным возле стены, пошарил, очевидно, выбирая для благородной красивой дамы что-то особенное, и, наконец, вытащив глиняную бутыль, налил вина ей и себе.
— Прекрасное вино, Гандульф. Оказывается, простые римляне тоже могут иметь отличный вкус. Буду вам обязана, если вы привезете мне дюжину таких бутылок и, уж поверьте, я за ценой не постою. Действительно вкусно!
— Почту за честь, моя госпожа, — смущенно промямлил Гандульф.
— Вот что, мой милый друг, я вам скажу. Вы правы, несколько солидов — не равная цена тому риску, который вы понесете, защищая мои интересы. Мой муж отличил вас, назначив начальником стражи этих ворот. Но после грядущих событий ему понадобятся верные люди на более высоких постах. Что скажете, если я вам здесь и сейчас поклянусь Писанием, что не далее как через неделю вы станете главой одного из римских округов? Хотя бы и этого, Авентинского?
У Гандульфа перехватило дыхание. С его губ уже готово было сорваться согласие. К черту риск, Теодора права, риск есть везде, но ведь и Теофилакт уже не раз доказывал всему Риму, сколь крепка его воля, сколь успешен меч и сколь благосклонна к нему бывает фортуна. Что выиграет он, Гандульф, сдав эту неотразимо привлекательную женщину в лапы сенаторов? В лучшем случае треть от веса переданного ему мешочка, в котором наверняка золото, а эти скупердяи однозначно всучат медь. Что будет ждать его далее? Пролетят годы, он состарится у этих проклятых ворот, и с каждым днем он все больше будет скрипеть своими гнилыми зубами, покупая все более кислое вино и все более потасканную любовь? Он согласен, он готов рискнуть своей головой, но, как опытный торгаш, всегда добивавшийся от продавщиц яблок и рыбы наибольших скидок, он и сейчас попытался выторговать себе дополнительные преференции.
Теодора подошла к окну и отворила ставни. В затхлую комнату, отравленную запахами мужского пота, конского навоза и старых сапог, ворвался свежий ветер. Теодора с наслаждением вдыхала его, и Гандульф немигающими глазами воззрился на ее поднимающуюся морскими волнами грудь. Теодора боковым зрением поймала его взгляд и закусила губу в мучительных раздумьях.
Внезапно она вскинула руку и прошептала:
— Смотрите, Гандульф! Они идут! Они уже здесь! Идите сюда, смотрите!
Гандульф подошел к ней и против воли на мгновение коснулся ее тела. У него закружилась голова от аромата ее масел, от волшебного чужеземного запаха ее волос. Да, он увидел подходящий к воротам военный отряд, одиночные факелы в руках воинов создавали впечатление, что огромная змея подползает к воротам Рима. Слышался топот спешащих подков и слабое бряцание оружия. Все это видел Гандульф, но все его естество замерло от прикосновения к этой восхитительной женщине.
Теодора взяла его за руку и, глядя на него умоляющим взором, страстно зашептала:
— Милый друг! Не губите! Выполните мою просьбу! Я вся в вашей власти! Отсчет уже идет на минуты. Умоляю вас, откройте ворота.
Гандульф медлил с ответом, испытывая даже некоторое разочарование тем, что Теодора не соглашается еще раз поднять в своей игре ставки. Но он ошибся. Решившись, Теодора сбросила плащ, меховую накидку и распахнула на себе льняные рубахи — ужасные одежды своего века. Последним козырем она, обнажив грудь и затуманив свой взор пеленой притворной страсти, крикнула ему в лицо:
— Я вся твоя. Мне нечего тебе больше предложить!
И с этими словами она впилась ему в губы, содрогаясь от гнусного запаха, шедшего у лангобарда изо рта, где чесночный аромат был одним из наиболее приятных оттенков палитры. Гандульф, как зверь пойманную добычу, схватил своими грубыми руками ее грудь, а она, в свою очередь, рукой отыскала то необходимое, умелое управление которым очень скоро отшибает у множества мужчин способность желать в этот миг чего-то еще. Так продолжалась несколько секунд, после чего Теодора осторожно прервала игру, выскользнула из лап Гандульфа и, глядя на него вновь умоляющими глазами, зашептала:
— Они идут! Нельзя медлить. Открой ворота и возвращайся! Это все, что тебе надо сделать! Ты получишь меня, как только сделаешь все!
Он сделал попытку приблизиться к ней, но она коротко поцеловала его, и, торопливо запахивая свои одежды, повторила:
— Они идут! Они не должны ждать! Скорее же!
Гандульф повиновался. Он закивал головой, бормоча до глупости неуклюжие слова о своих чувствах, наспех привел свои одежды в порядок, и с лицом, покрасневшим и потным от не нашедшей выхода страсти, выскочил за дверь. В комнате воцарилась тишина, Теодора подошла к окну и молча наблюдала за происходящим.
— Фу, мама! Он ведь такой мерзкий!
Теодора с хитрой улыбкой повернулась к сидевшему в углу служке.
— Увы, моя Мароция, порой для достижения цели приходится идти на крайне неприятные для себя вещи. Этот кабан очень нужен нам сегодня, нам всем, и мне, и твоему отцу и, между прочим, даже тебе. Надеюсь, ты запомнила, какие козыри может использовать женщина, чтобы добиться желаемого. У любого мужчины есть ахиллесова пята, — добавила она, улыбаясь, — деньги, власть, похоть. Этот сломался на последнем.
Стон ржавых цепей прервал ее речь. Ворота открывались и Теодора радостно вскрикнула.
— Теперь только бы им успеть продержаться, — произнесла Теодора, не став уточнять, кого она имела в виду под словом «им».
Змея военного отряда начала медленно вползать в город. Попеременно в оконных проемах соседних домов жители испуганно зажигали свечи и боязливо пытались угадать, таят ли именно для них какую-нибудь опасность входящие воины. Убедившись в спокойном поведении неизвестного войска, они умиротворенно возвращались в постель, предвкушая, как завтра с соседями будут жарко обсуждать эту странную новость.
На деревянной лестнице, ведущей в комнату, где оставались Теодора и Мароция, вновь раздались шаги. Теодора прислушалась к звукам шагов и радостно заключила, что поднимаются два человека. Уж больно ей не хотелось вновь остаться наедине (Мароция не в счет) с этим смрадным Гандульфом, вообразившим себе, что его может кто-то желать.
Дверь распахнулась, и еще один радостный крик вырвался из груди Теодоры. Вместе с Гандульфом в комнату вошел Альберих. Теодора кинулась и обняла герцога, к великому изумлению и радости последнего:
— Милый друг, я вне себя от счастья видеть вас! — и, прижавшись губами к его уху, безжалостно прошептала, — убей его!
Затем, отойдя от Альбериха, она нашла в себе силы прильнуть к Гандульфу.
— Мессер Альберих, представляю вам моего друга Гандульфа, доблестно несущего охрану Остийских ворот, верного друга и помощника моего мужа, а теперь также ставшего и моим другом.
Гандульф и Альберих обменялись вежливыми поклонами.
— Мессер герцог, извольте быть свидетелем, я обещала, нет, я поклялась Гандульфу, что он через неделю станет главой Авентинского римского округа, и теперь только смерть может нарушить эту клятву!
— С радостью исполню эту обязанность, несравненная Теодора, и, в свою очередь, буду ходатайствовать пред вашим мужем за мессера Гандульфа.
— Вы сделали меня самым счастливым человеком в эту ночь, — скромно заметил Гандульф и еще раз низко поклонился им обоим.
Альберих дружески хлопнул его по плечу.
— Но сейчас не до церемоний, друг Гандульф, и эта ночь еще закончится нескоро. Прошу следовать за мной, я дам вам следующие распоряжения.
Они открыли дверь. Теодора вслед им крикнула:
— Я жду вас, мой друг Гандульф!
Выждав несколько мгновений, пока шаги не затихли, она обернулась к Мароции:
— Собирайся. Мы возвращаемся домой.
Сборы были недолгими. Теодора и Мароция вновь облачились в одежды пресвитера и его служки соответственно. Блестящая мысль пришла Теодоре пару дней назад, когда они с мужем и Сергием обдумывали, как им незаметно достичь Остийских ворот, где под любыми предлогами и любыми путями надо было заставить местную стражу открыть ворота для войска Альбериха. А сам Альберих еще неделю тому назад со своими войсками прибыл в Тибур, где заставил всех жителей находиться исключительно в пределах крепости, дабы ни один случайный язык не достиг Рима и не выболтал бы на местных базарах весть о его приближении. Затем, получив новость о подписании перемирия, он не поленился со своим отрядом сделать ощутимый крюк, переместившись с северо-востока римских предместий на юго-западные. И, наконец, третий сигнал, уже для наступления на Рим, ему доставил гонец, выпущенный Теофилактом два дня назад. Также сделав крюк и загнав свою лошадь, гонец доставил Альбериху весть об уходе Адальберта и Кресченция из Рима. Ну и наконец, чтобы дополнить картину заговора, остается сообщить, что сам Кресченций должен был остаться в Чивита-Кастеллано и лечь костьми, но посильно задержать возвращение тосканцев в Рим, если те вдруг вздумают нарушить свою клятву.
Дверь в комнату Теодоры вновь распахнулась. На этот раз это был ее слуга Климент, который так же, как еще десять человек из ее двора, заменили собой служек почтенного пресвитера Ландона. Сам Ландон, между тем, на время отсутствия Теодоры был с почетом и возможно допустимыми удобствами размещен в помещениях Башни Ангела.
— Все готово, моя госпожа! Мессер Альберих ждет вас!
Спустя минуту Теодора с дочерью спустились по лестнице и вышли на площадь перед воротами. На площади строем стояли пешие и конные войска Альбериха. Верный Климент поднял Мароцию и усадил на круп своей лошади впереди себя. К Теодоре подвели коня.
— Клянусь Венерой, сама папесса Иоанна Английская позавидовала бы тому, как подошло вам одеяние пресвитера, дорогая Теодора! — воскликнул Альберих.
Теодора одарила его лучистой улыбкой. Садясь на лошадь, она на мгновение задержала взгляд на каменной мостовой площади. В пяти метрах от нее лежал с перерезанным горлом бездыханный Гандульф, удивленно таращась в звездное небо Рима. Криво ухмыльнувшись, она сказала своим слугам, указывая на труп:
— Свою награду за эту ночь вы найдете у этого молодца за поясом.
Сполетское войско начало свое продвижение по Риму. Согласно плану, ему предстояло в бодром темпе двигаться на север вдоль левого берега Тибра. При этом коннице на подступах к Замку Святого Ангела надлежало разделиться на две колонны — меньшая, в количестве сотни всадников, которую возглавлял сам Альберих, должна была достичь замка через мост Элия, большей, насчитывающей две сотни всадников под верховенством Максима, приказано было устремиться к городу Льва, перейдя мост Цестия и пройдя через ворота Септимия. Если, паче чаяния, будут открыты саксонские ворота Города Льва, этому отряду надлежало именно здесь прорываться к папской резиденции. В этом случае задача заговорщиков значительно облегчалась бы, но всерьез на подобное легкомыслие сенаторов навряд ли приходилось рассчитывать. Поэтому Максим со своими людьми настраивался на то, чтобы продвигаться далее, вдоль правого берега, к основным воротам Леонины. Ланциариям же, которыми руководил Марк, надлежало тем временем захватить все здания городского муниципалитета на Капитолии и с оставшимися силами прийти как можно скорее на подмогу к малому конному отряду сполетцев. Теодора, несмотря на возражения Альбериха, решила присоединиться к его дружине, которой в этой операции надлежало исполнить роль загонщика.