Александрия. Глава 11. Жены-миротворицы

Беседа затянулась за полночь. Пир, посвященный памяти убитого полгода назад сына, настроил Аттала на философский лад, и вот теперь, по окончании вечера, когда все приглашенные покинули дворец, ему захотелось много и с удовольствием говорить — не вести речи в дань официозу, не отдавать распоряжения слугам и чиновникам, не казнить или миловать, верша судьбы города, а запросто, негромко обсудить последние события, высказать личное, наболевшее в душе и созревшее в мыслях, в беседе с доверенным и преданным человеком. Он ценил эти редкие часы за чашей вина сам-друг и порой не отказывал себе в этом удовольствии. И разговор с Домицием был ему необходим сейчас как лекарство от хандры и сомнений. Оптимус с годами оставался все так же неприступен как для угрызений совести, так и для разрушающих душу страстей, ставшими в последние годы не редкими гостями для Аттала и, что гораздо хуже, руководителями его поступков. Он с горечью видел это предвестием грядущей и неизбежной старости. Что может быть ужаснее, чем угасающий разум в дряхлеющем теле? Только когда ты сам наблюдаешь это в самом себе. Может быть, пример стоиков, предпочитавших уходить из жизни с первыми признаками притупления ума – наилучший для подражания. Он мечтал остаться в памяти потомков могущественным правителем, отцом города, о чем гласили бы простые и величественные слова благодарности, высеченные на его мраморном надгробном постаменте, а вовсе не взбалмошным старым, всем надоевшим, смешным чудаком.

А ведь каждый урок в карфагенской школе, в городе его детства и юности, начинался с вбивания в головы учеников таких простых и нужных истин – смиряй гнев, почитай родителей, не иди на поводу вожделений… Никогда в молодости он не позволял себе потакать эмоциям и поступаться ради них своими интересами. Ныне же нечего прятаться от правды – надо признаться самому себе, что с годами он стал не в меру вспыльчив и чрезмерно чувствителен к человеческой мерзости, и некоторые его поступки, чего уж, были совершены под влиянием эмоций, а не рассудка, ну и как все недальновидные поступки, совершенные в ослеплении гневом, не замедлили одарить горькими плодами раскаяния.

К примеру, сейчас, когда пришло время собирать подушную подать, он весьма пожалел, что так сглупил, убив куриала. Как оказалось, этот выродок, позоривший весь человеческий род уже одним своим существованием, как никто соответствовал своей должности и оказался незаменим. О Юпитер Всемогущий, сжалься над старой никчемной ветошью! Есть множество способов отомстить мерзавцу, заставить его страдать, но при этом продолжать использовать с выгодой для себя его деловые качества. Ко всему, Сабин не оставил наследника, который по закону занял бы его место, а новоназначенный куриал со стороны явно не справлялся, доставляя массу хлопот, приумножая недовольство народа, но не денарии.

Об этом и завязался спор у двух приятелей, оставшихся беседовать за полночь: мириться ли с оскорблением, если того требует долг, или все же честь, память достославных предков и пример для потомков превыше всякой выгоды.

— Что же поделать, мы не боги, а люди, и потому несовершенны, — разглагольствовал Домиций. — Я вовсе не пытаюсь, дражайший мой друг, оспаривать твое утверждение, что месть — дело святое, — разумеется, это основа основ. Но убить, когда того велит долг, или убить, невзирая на долг — согласись эти поступки так же далеки друг от друга, как небо и земля. Одно говорит о несгибаемой воле и силе, другое о потакании слабине, а ей только оставь малейшую лазейку в душе, все сожрет. Вот, к примеру, возьмем нашего почтенного Ганнона. Найдется ли в городе хоть один человек, который не подтвердит, что это гнуснейший из гнусов, кровопийца и мерзавец каких от веку не видела мать-земля. И что же – при всей своей пакостности уже много лет он отлично образом справляется со своими обязанностями главного казначея. Разве есть у тебя нарекания к нему за эти годы? Так что, да живет и здравствует во веки веков эта достопочтенная гнида – наш главный казначей Арнобий Ганнон!

Мягкое покашливание, которым Давид, некоторое время присутствовавший при разговоре в виде пустого места, постарался все же привлечь к себе внимание собеседников, оборвало хохот, вызванный последней фразой толстяка Домиция. Не предполагавший свидетелей своих изысканных тирад, тот попытался повернуть голову, чтобы сразить уничижительным взглядом подкравшегося со спины этого интригана и наушника — дворцового распорядителя, который всегда бесил главного виночерпия своими премерзкими повадками; что, впрочем, ему не удалось по причине короткой и толстой шеи, потому он просто замолчал и принялся жадно поглощать закуски, коими был уставлен стоявший перед ним небольшой низкий столик.

— Время неурочное для дел, Давид, оставь нас, — недовольно отрезал префект. — Если этой ночью не зарезали кого-то из высших чиновников, или в городе не полыхает пожар, то все остальное может подождать до утра.

— Не зарезали, но повесили, сиятельный Аттал, — невозмутимо проговорил Давид. – Только пришло известие, что убит главный казначей.

Поразительное совпадение! Аттал перевел горящий самым черным подозрением взгляд на приятеля, только что певшего долгие лета убитому.

— Это всё проклятые христиане! Чтоб мне провалиться в преисподнюю, скоро они перережут нас всех! – завопил побледневший Домиций, забыв о еде и роняя чашу с фалерном, отчего вино оказалось выплеснутым на стол и на пол, а лицо главного виночерпия так перекосило от ужаса и ненависти, что хорошо знавший его Аттал отринул всякие подозрения – ясно, что для его приятеля это известие стало такой же неожиданностью, как для самого префекта.

— Думаю, ты ошибаешься, — бросил в ответ префект, оставляя свое ложе. – Вот что, друг Домиций, оставайся, располагайся и отдыхай здесь, как обычно. И дворец, и эта комната под неусыпной охраной, так что, поверь, здесь ты будешь в абсолютной безопасности от козней любого александрийского христианина. Мне же, похоже, не придется сомкнуть глаз в эту ночь. Где произошло убийство? – обратился он уже к распорядителю.

— В доме куриала.

— Как? Стагира?

— Нет, не нынешнего, а предыдущего. Казначей был найден повешенным в доме Агапия Сабина.

Известие о том, что Ганнон был убит именно в доме бывшего куриала явно расстроило префекта куда больше, чем сам факт убийства.

— Командира ночной стражи ко мне! – тотчас повелел Аттал распорядителю. Ещё одно неприятное и поразительное совпадение? Или это совсем не случайность? Впрочем, то, что убийство было совершено в пустующем доме было вполне объяснимо, и, пожалуй, даже не имело значения, чей это дом. Но боги мои, что заставило этого дурня Ганнона направиться в гости к покойному куриалу посреди ночи?! – Да, и принеси мне список всех посетителей казначейства за последние несколько дней! – тут же добавил он.

Очень скоро пред очами сиятельного Аттала предстал, блистающий молодостью и наградами, красавец-командир вигилов. Префект принял его в совещательном зале.

— Ну что там с главным казначеем? – осведомился префект с высоты своего престола.

— О сиятельный Аттал, его убили, — с болью в сердце, склонив повинную главу, хмуро вынужден был доложиться Валерий.

— После всех предпринятых тобой многочисленных и тщательных мероприятий по обеспечению безопасности в городе остается только предположить, что его убийца – ты сам.

Галл, вовсе не ожидавший сейчас от префекта шуток и не веря своим ушам, слегка переменившись в лице, с внимательным удивлением глянул в лицо наместника.

— Ну-ну, — успокаивающе бросил префект, решив, что юноша воспринял это полушутливое обвинение всерьез. – Итак, что и как? Я жду от тебя подробностей и объяснений, – он деловито кивнул, приготовившись слушать версию командира вигилов.

— Во вторую стражу мне доложили, что главный казначей — один из наиболее тщательно охраняемых нами чиновников, покинул свой особняк и в сопровождении единственного слуги — Архилаха, направился в город. Я тотчас распорядился отправить к нему наряд, но достопочтенный Ганнон со страшными ругательствами прогнал моих ребят от себя прочь, предпочитая передвигаться по ночной Александрии без охраны.

— Но ведь ты сделал все для того, чтобы по ночной Александрии можно было передвигаться без опаски даже с завязанными глазами? Разве нет?

— Это несомненно так, сиятельный Аттал, — Галл почтительно склонился, подтверждая это замечание наместника, который как бы и спросил, и одновременно лестно отметил этим вопросом все его старания, — в силу всех последних событий город тщательно охраняется, особенно Ракотис. Однако лишними предосторожности не бывают. К тому же, казначей был убит не на улице города, а в доме. Во исполнение моих распоряжений, вигилы сопроводили его чуть ли не до дверей, оставшись дожидаться на улице неподалеку. Кроме того, они обошли дом, проверив на предмет засады злоумышленников. И совершенно определенно можно утверждать, что в течение всего времени, пока Ганнон находился в доме, никто из посторонних с улицы не заходил в это жилище и не покидал его.

— Что за люди в отряде?

— Трое вольноотпущенников и бывший легионер. Переведен в вигилы несколько лет назад.

— По какой причине?

Затрудняясь с ответом, Галл промолчал, ожидая дальнейших вопросов. А ведь действительно, сколько лет он был знаком с Агафоном, но тот никогда не рассказывал, за что его так понизили.

Префект недовольно нахмурился, отметив про себя небрежность Галла в работе с документами.

— Ты толком не знаешь, с кем работаешь, и кто твои подчиненные, и это очень плохо. Исправься, или проблемы по службе будут лишь множиться.

Галл в очередной раз почтительно кивнул – на сей раз и в знак раскаяния в своем нерадении, и в знак подчинения приказу.

— А что говорит этот олух Архилах? Где он находился, почему не был рядом с хозяином?

— Достопочтенный Ганнон оставил его за дверью. Он во все время оставался единственным человеком, кто находился непосредственно возле дома.

— Не считая вигилов, — уточнил префект.

— Это так, сиятельный Аттал. Но они оставались на улице, не спускаясь во двор дома. И не могли видеть со своего места действия казначеевского слуги – оставался ли он около дверей все время или же покидал свой пост.

— Как думаешь, почему заказчик убийства хотел выставить тебя соучастником? – проницательно прищурился наместник, будто стараясь прочесть мысли Галла раньше, чем тот ответит ему.

— Причины могут быть самые разные: личная неприязнь или же политические интриги. Я больше склоняюсь к последнему, – холодно отвечал, лишь пожав плечами, Валерий.

— Почему ты так считаешь?

— Пока я не вступил в эту должность у меня не было врагов.

— Так ли?

— Так, сиятельный Аттал, — уверенно отчеканил Галл.

— Хорошо, оставим это. А что нам скажет твоя невеста о том, что в её доме был убит один из виднейших сановников?

— Лидия пока живет в общине, и этой ночью, как и во все остальные, находится там. Она не интересуется этим домом. Все мечтает отделаться от него.

— Вот как?

— Учитывая её горе, это вполне понятно, сиятельный Аттал.

— Это все женские капризы, со временем они улетучатся без следа, нет ничего недолговечнее. Скажи, вы всегда держите этот дом не запертым?

— Дом был заперт, сиятельный Аттал. Однако он никем не охраняется. Очевидно, что злоумышленники взломали замки прежде, чем заманить туда казначея.

— Ты видел следы взлома скоб или крючьев?

— Неет, — нерешительно и неохотно протянул Валерий, признавая очередной прокол в работе, — я не смотрел… но я уверен, что они там есть. Иначе как бы злоумышленники попали в дом?

По мере этого допроса префект становился все мрачнее. Он сидел, нервно сжав рукояти своего высокого кресла, и вперив в подчиненного тяжелый немигающий префекторский взгляд.

— А ты проверь, это важно! – отдал он очередной приказ и в голосе его послышалось раздражение. Насколько же далеко ещё этому недотепе до умного и исполнительного Кассия. — В какой части дома он был найден? Оружие преступления?

— Обычная пеньковая веревка. Его убили в хозяйственном помещении за кухней.

— Трудно представить, чтоб наш бравый Ганнон позволил закинуть себя в петлю так же легко, как закидывают ночной колпак на вешалку, не правда ли?

— Похоже, чтобы исполнить свой план, убийца незаметно для жертвы подкрался сзади и оглушил его, ударив тяжелым предметом по голове, — предположил Валерий.

— А что там находилось – какая утварь, мебель..?

— Горы грязных лохмотьев, какие-то старые вещи. Это что-то вроде кладовки для ненужного хлама.

Давид, появившийся в совещательной зале, подал Атталу свиток. Наместник тотчас развернул его и пробежал глазами.

— Сиятельный Аттал, — говорил тем временем Галл, воспользовавшись передышкой в допросе, — я считаю необходимым для согласования дальнейших действий встретиться и обсудить все происходящие в городе события с начальником тайной императорской службы. Я уже делал письменный запрос и пытался встретиться с ним лично, но ни то, ни другое ни к чему не привело. А тем временем, было бы больше толку для расследования, если бы все службы действовали сообща.

Прочтя документ, префект подошел к одному из больших бронзовых многоярусных подсвечников, благодаря которым в зале было светло почти как днем, зажег пляшущим пламенем свиток, и оставил его догорать на подставке.

— Феста нет в городе, — кратко отозвался он при этом на последнее замечание командира вигилов. – А что касается этого дела — бери в самый жесткий оборот слугу Ганнона – дави его до тех пор, пока эта шлюха не сознается кому и за сколько он продался, кто надоумил его загрызть руку, которая его кормила. Вероятно, что заказчик убийства — и твой злейший враг, раз он выбрал местом убийства тот дом, который практически принадлежит тебе.

Галл понятливо кивнул.

— Все будет исполнено, сиятельный Аттал!

— Как тебе известно, вскоре в наш город пребывает священная сестра императора — она не должна подвергнуться в Александрии ни малейшей опасности. И, вот кстати, — сменив вдруг тон на менее официальный, заговорил наместник, — на торжественном приеме в честь её прибытия ты должен явиться во дворец в сопровождении своей невесты. В единственном числе можешь даже не показываться мне на глаза. Ты понял?

— Благодарю за столь великую милость, сиятельный Аттал! Величайшая честь для меня! — благоговейно ответствовал Валерий, право не ожидавший такой благостыни после стольких своих оплошностей. «Что же ты там сжег?» — задавался он при этом мучительным вопросом, постановив себе обязательно выяснить это, — и для моей невесты, разумеется, — спохватившись, добавил он.

Ночное убийство не встревожило сон города. Александрия безмятежно спала до самого утра, пока крики рыбаков и торговцев, шум открываемых лавок, да звонкое пение утренних пташек в ветвях кипарисов не пробудили её. Явившаяся в розовом сиянии Аврора повелевала горожанам забыть о покое и предаться повседневным заботам и трудам, а тайным любовникам, облюбовавшим свое гнездышко в одном из роскошных особняков Неаполиса, вместе с солнечным светом принесла разлуку.

Этот особняк, окруженный обширным садом, расположенный между городской и соборной площадью, был всем известен и по праву считался одной из жемчужин города, привлекая к себе многочисленных гостей и славясь изысканными и шумными обедами. Ныне, ко всеобщей грусти, он пустовал. Хозяин дома отбыл к священному двору и его возвращения ожидали не ранее осени. Однако за домом присматривали – сестра знатного домовладельца, богатая вдова и одна из почтеннейших матрон Александрии, несмотря на занятость, не оставляла дом брата своим вниманием. К оставленным следить за домом стражнику и садовнику она направила в помощь и присмотр своего человека – старика-раба, которого привезла для этих целей из деревни, да и сама нередко навещала особняк, успевая жить на два дома. Брат должен был быть весьма благодарен такой внимательной и заботливой сестре.

Несмотря на явление зари, любовники не спешили исполнить её приказ, делая вид, что не замечают ни солнечного света, настойчиво пробивавшегося сквозь круглые оконца под потолком, ни шума пробуждающегося города. Им было мало полной страсти ночи, даже утомленные любовными утехами, они не спешили оставить друг друга, ослабить пылких объятий, а оставались нежиться в постели, переговариваясь и перемежая слова с поцелуями, прижавшись друг к другу обнаженными телами.

Простоволосая, с разметавшимися по подушкам и плечам густыми каштановыми локонами, обычно благочестиво убранными в сетку и спрятанными под вдовьим покрывалом, Аглая говорила приглушенно и скоро, глядя на возлюбленного ослепленными страстью блестящими зелеными глазами:

— Когда же я влюбилась в тебя?.. О, это было давно, когда я впервые увидела тебя в театре. Ты в тот день представлял Медею. Как же я возненавидела эту злодейку, не щадившую никого ради собственных желаний! Но и жалела её тоже, несчастную жертву всепоглощающей страсти. Я до сих пор благодарна тебе за эти сильные чувства, которые никогда не испытывала в жизни. А ведь ты был тогда ещё так юн, почти ребенок! Но, увы, возлюбленный мой, тогда я не смела вознаградить тебя. Мой покойный муж был так ревнив, что я боялась проявить свою благосклонность, боялась даже просто улыбнуться тебе, чтобы не вызвать его подозрений и не натравить невольно на тебя его могущественную ненависть.

Её возлюбленный слушал её, то с нежной преданностью глядя в глаза, то лаская её волосы и грудь.

— Ну да, было дело, но я давно уже не играю женские роли, — отвечал он, когда она смолкла, и как бы в доказательство мужественности, хотя вся прошедшая ночь могла смело засвидетельствовать неоспоримую силу его достоинства, юноша покрепче приобнял её и поцеловал. – Да и кроме того, не приписывай мне чужих заслуг, все дело в том, что Еврипид великий трагик, а я всего лишь актер, безвестный исполнитель его великих замыслов, — юноша вздохнул, выдавая легкую грусть. — То было время триумфа нашего театра, но с тех пор как его перекупил Мануций, театр уже не тот.

Неизвестно по какой причине, но разговоры о театре были её любимой темой во время их свиданий, непосредственно после любовных утех и перед расставанием. В эти моменты, когда он смотрел на неё так, как ей нравится – в театре это называлось взглядом Дафниса, — обнимал её так как ей нравится – не слишком нежно, но и не грубо, и говорил то, что она хотела слышать, у неё не было ни одного повода заподозрить, насколько эти разговоры тяжелы для него. Сама того не ведая, она все время растравливала его душевную рану, не позволяя ей затянуться и перестать болеть.

Театр был большей частью его жизнью и, притом, счастливейшей – но это прояснилось для него лишь теперь, в период бедствий. А в то время, когда он, сирота из Ракотиса, явился к Азинию в поисках заработков, все это — просцений, ставший для него вторым домом, так много часов он проводил на нем, и роли, которые он играл, – все это было тяжелой обыденностью, из которой он мечтал вырваться. Он вкалывал за медяки, сперва рядясь в женщин, а, став старше, изображал хитрых и уродливых рабов в старинных ателланах, героев и тиранов у греческих классиков. После спектакля, когда стихали аплодисменты и пустели ярусы зрительских рядов, они, актеры, наскоро стащив с себя парики, маски и сменив яркие героические костюмы на свои латаные грязные туники, подменяли собой работяг, на которых экономил Азиний. Но ни экономия на помощниках, ни дорогие билеты не спасли старого хозяина от разорения и театр оказался в руках мошенника Мануция, который нередко и вовсе оставлял актеров без средств к существованию, несмотря на угрозы пожаловаться на него главе городского совета. В ответ он презрительно хохотал и грозился выгнать с позором. Все эти невзгоды Саратий сносил, живя тайной мечтой о богатом поклоннике, каком-нибудь александрийском Меценате, который взял бы его под патронаж. Или богатая поклонница — ему было абсолютно все равно, он или она, лишь бы заиметь постоянный кров над головой и верный и не слишком тягостный кусок хлеба. Тогда он перестанет быть зависимым от самодурств Мануция. Но мечты не сбылись, вместо этого он был отправлен на военную службу. Прослужив год в вигилах, вслед за приятелем, перевелся в легион и попал на войну, откуда еле унес ноги.

И вот теперь у него появилась добрая покровительница, красивая и богатая, а он жалел, что не сгинул на войне.

Аглая облачилась в широкую длинную столу и накинула поверх головы покрывало. Однако она все медлила уходить, задумчиво и грустно глядя на покидаемого возлюбленного.

— Почему при расставании с тобой у меня всегда такое чувство, что наше свидание было последним? — с тревогой произнесла она.

— Потому что Архит того и гляди прикончит меня со злости, — усмехнулся Саратий.

— Ты шутишь? – с укоризной удивилась она. — А я ведь серьезно. Когда я покидаю тебя, меня охватывает какая-то непонятная тоска. Я так сильно беспокоюсь за тебя, милый моему сердцу юноша!

Она вернулась к нему и крепко обняла, прижавшись головой к его груди.

— А что тогда говорить обо мне, милая, возлюбленная моя Аглая, — в тон ей подхватил Саратий, — жизнь моя подвергается смертельной опасности, я каждый день боюсь, что того и гляди, люди светлейшего пронюхают где я прячусь. Вот если бы ты помогла мне покинуть город… — робко начал было он.

— Ах что ты! Не хочу и слышать об этом, — отрезала матрона, гневно поджав губки, и отстраняясь от него, — куда ты отправишься? Зачем? Да ты сгинешь в пустыне, только и всего! А что если люди светлейшего нападут на твой след? Меня бьет дрожь ужаса, когда я только представляю, что ты попал в лапы этого чудовища!

Но увидев его опечаленный вид тут же сменила гнев на милость.

— Послушай меня, возлюбленный мой, сейчас вся Александрия бурлит, готовясь к приезду сестрицы императора. Подожди ещё немного, когда вся эта кутерьма уляжется, мы обязательно что-нибудь придумаем, Христом-богом клянусь! – чтоб он точно поверил ей, она быстро перекрестилась.

Поцеловав на прощанье опечаленного расставанием юношу, она легким движением стукнула в дверь и услышала ответный стук служанки – знак, что все благополучно и безопасно.

— Знаешь, — слегка усмехнувшись молвила она вдруг, — а все же никогда в жизни не могла бы себе представить, что буду испытывать что-то вроде благодарности к Планку.

Устало зевнув, утомленная бессонной ночью, матрона скрылась за дверью.

Саратий же, проводив её взглядом, тоже принялся нехотя одеваться. Подпоясал хитон, облачился в старенькую засаленную хламиду, нацепил накладную бороду, что когда-то стащил из театра после роли старика Феопропида – это было успешное представление, и он тогда же сохранил себе это как трофей, — нацепил феопропридовскую же накидку с косматыми бровями, перехватив её на голове повязкой. Весь этот реквизит он прятал до поры в тайнике – хорошая вещь всегда сгодится. Наконец, прихватив костыль, который торжественно именовал посохом, скособочившись и прихрамывая вышел из каморки, чтобы до позднего вечера исполнять свои обязанности домоправителя.

Первым делом он направился в садовую лачужку рядом с домом. Садовник, раскинувшись на полу, ещё почивал в гостях у Морфея после обильных и, по своему обычаю, невоздержанных возлияний доброго вина в честь бога сновидений. Перевернутая амфора и пустая чашка валялись тут же.

Недовольно покачав и без того дрожащей головой, старик-домоправитель бесцеремонно пнул его несколько раз, пытаясь добудиться:

— Эй, слышишь ты, бестолочь, разорение хозяйское! А ну просыпайся, висельник, бесполезное отребье! Тебе бы день-деньской только дрыхнуть, словно старому псу. Не хочешь ли, чтоб сама госпожа пришла пробуждать твое светлейшество?! – хрипло орал он, пиная ногой в бок несчастно Архита, пока тот не проснулся.

— Проклятый демон, чтоб ты сдох, старый хрыч! – завопил тот, подскакивая, — свалился же на мою голову!

***

Прибывшая с большой торжественностью из Кесарии Палестинской в Александрию, священная сестра императора поселилась в одном из лучших особняков города — о чем предварительно было договорено с владельцем особняка – Луцием Манлием, высоко взлетевшем при дворе Константина и проводившим по этой причине большую часть времени в Никомидии, — и о чем заранее было сообщено префекту города. Поскольку, благодаря заботам сестры Манлия, дом не оставался без присмотра, то приготовления не заняли много времени, а для его охраны был направлен отряд стражников префектуры и столько же вигилов.

Констанция была давно знакома с Аглаей и даже питала к ней весьма добрые приятельские чувства ещё со времен замужества обеих, когда эта последняя, вместе со своим покойным супругом, пребывала при дворе Ликиния – надо признать, довольно скромном, не сравнимым по пышности со двором Константина. Теперь же Констанция, возвращаясь из святой земли, расставшись в Кесарии со своей матерью Еленой, которую сопровождала в паломничество, и которая должна была теперь вернуться обратно в Никомидию, не пожелала по прибытию в культурную столицу империи останавливаться нигде, кроме как у дорогой сердцу подруги — в превосходном, и при том пустующем особняке её брата.

В Александрию Констанцию привело как поручение матери, так и веление собственной души. Осуждение и изгнание Ария – одного из самых известных и почитаемых пресвитеров – было, по её мнению, вопиющим недоразумением и несправедливостью, тяготило душу и заставляло её пылать праведным гневом. Убедить александрийского епископа принять обратно безвинно пострадавшего, по её мнению, священника, вернув ему его лавру и прихожан, было делом чести доброй христианки.

Потому уже на следующий день по прибытии – а прибыла она накануне под вечер, ибо путь по воде сестры императора и её свиты был рассчитан так, чтобы не путешествовать ночью, – она направилась на службу в александрийский кафедральный собор, чтобы прослушать литургию и причаститься святых даров. После же службы предстоял тот самый разговор, ради которого она и проделала свой путь, оставив Елену возвращаться в столицу без неё. В предварительной беседе Александр показался Констанции, к её удивлению, человеком совсем не злым, мягким и уступчивым, и вероятно, вполне склонным к компромиссам. Глядя на его, согбенный старостью, смиренный образ, она уже заранее была уверена в успехе своей миссии. Главной опасностью ей представлялся секретарь Александра. Ходили слухи, что именно под его влиянием и его стараниями произошел раскол между двумя почитаемыми и авторитетными клириками, и именно в результате его гнусных интриг Арий был отрешен от Церкви и изгнан из города. «Сразу видно — скользкий, пренеприятный тип. Ишь, весь из себя скромник с виду — такие самые подлые» — заранее преисполненная предубеждения сразу определилась она насчет Афанасия, присутствовавшего, наряду с секретарем Констанции и ещё несколькими её приближенными, в храмовой базилике, где и состоялась беседа высокопоставленной матроны и епископа Александрийского.

Вдова и сестра императоров, с юности привычная ко всеобщему почитанию и поклонению, Констанция глядела на епископа снисходительно и милостиво, и вместе с тем надменно и строго – даже святой отец не должен забывать кто перед ним. Вид матроны и в самом деле внушал почтение: холодный надменный взгляд глубоких черных глаз, обрамленных густыми ресницами и разлетавшимися над ними от переносицы по ровному и белому мраморному челу к вискам, словно крылья фурий, черными бровями; иллирийский прямой и крупный, будто клюв хищной птицы, нос, внушительная линия больших чувственных губ, блестящие густые черные локоны, схваченные высоко на затылке царской диадемой и обрамленные легким шелковым пурпурным покрывалом, изысканные золотые украшения, обрамлявшие её лицо, шею, грудь и запястья, все убранство её золототканого наряда, гордая посадка головы, ровная царственная осанка, степенные придворные манеры. Весь её облик невольно навевал сравнение с образом Юноны Вседержительницы, которую, помимо Христа, Констанция считала также своей покровительницей.

Однако не успела она перейти от немой атаки взгляда к словесной, Александр опередил её, не по этикету заговорив первым:

— Прежде всего, дорогое дитя мое, прими этот список протокола собора, приговорившего Ария к отлучению и изгнанию. Думаю, сейчас, перед началом обсуждения преступных деяний александрийского ересиарха, самое время тебе будет ознакомиться с ним, дочь моя.

Афанасий, не говоря ни слова, почтительно преподнес обомлевшей Констанции, чьи щеки при этом стали заметно более пунцовыми, чем были, свиток, который она, несмотря на негодование, приняла, не считая нужным ссориться с епископом раньше времени. Развернув его, она послушно пробежала его глазами.

— Что-что? Хула на Господа?! – недоуменно и гневно воскликнула она, переводя взгляд от документа на епископа.

— Верно, — кивнул тот.

— Но собор в Вифинии постановил, что в учении и проповедях пресвитера Ария нет никакой хулы! Собор восточных патриархов принял Ария обратно в церковное общение! Ты не можешь не считаться с этим, святой отче!

Секретарь Констанции, так же почтительно и безмолвно, как Афанасий до него, отдал Александру свиток. Развернув его Александр увидел перед собой протокол собора в Вифинии, с которым был, впрочем, уже ознакомлен и, свернув его, отдал документ Афанасию.

— О священная, собор в Вифинии не имеет и не может иметь никакого влияния на решение александрийского собора, даже если бы эти собрания были равнозначимыми, но, тем более, учитывая первенство александрийской кафедры на Востоке. А, кроме того, поскольку пресвитер Арий распространял свое лжеучение именно здесь, в Александрии, и подчиняется епископу александрийскому, то именно решение александрийского собора имеет решающий голос в его деле, — проговорил Афанасий.

— Это ложь! – живо и с вызовом отозвался на его слова секретарь Констанции, который в принципе не мог не согласиться с юридически грамотным высказыванием александрийского диакона, но выступал в противовес по велению долга и суровому взгляду черных глаз госпожи. — Никомидийская кафедра никак не ниже александрийской ни по рангу, ни по заслугам, стало быть, проходивший в её пределах собор и все его решения имеют не меньше весу, чем решения собора александрийского.

Констанция, не желая общаться с его секретарем, посмотрела в упор на Александра – тот, сохраняя отстраненную невозмутимость, молчаливо перебирал четки, видимо, мыслями обращаясь к Богу и находясь далеко отсюда, выше всяческих человеческих дрязг.

— Хорошо, оставим все эти формальности, — смягчившись, миролюбиво проговорила Констанция, обращаясь к епископу. – Моя матушка, мой брат, так же, как и твоя смиреннейшая и преданнейшая из дочерей, — она приложила руку к сердцу, — мы все почитаем и любим тебя, отче Александр, так, как только дети могут любить и почитать родителей. Но и лучшие и любимейшие из родителей бывают несправедливы. И тогда мы, горячо любя и почитая их, пытаемся как-то оправдать в своей душе их несправедливость, и если не находим оправдания ей, то смиренно и горько скорбим, — она в горести опустила очи долу, будто пытаясь справиться с мешавшим ей говорить приступом скорби, затем, все же преодолев его, вновь заговорила, горестно глядя на епископа. – Как ни велик и почитаем отче Александр, но отче Арий любим и почитаем нами не меньше. Зачем же вы разрываете наши сердца своей распрей и тревожите покой всех православных христиан?! И это теперь, когда Константину, нашему священному императору, да здравствует он во веки, как никогда нужна ваша сплоченность, сила и преданность! – она с горестным и вместе с тем требовательным укором уставилась на епископа, ожидая ответа.

— О священная, богохульство всегда и неминуемо вызовет распрю, но особенно когда исходит из уст прославленных пастырей, которым внимает множество прихожан. Никто из истинно-православных христиан не станет молча терпеть хулу на Господа нашего, — вновь высказался Афанасий, негромко, но твердо, при этом скромно глядя в пол, избегая тем самым опасности быть испепеленным на месте двумя черными молниями.

— Да в чем же хула?! – все же вынуждена была заговорить с ним священная матрона, побледнев от гнева – разговор упорно не шел в нужном для неё русле и виной тому был этот неучтивый до дерзости, упрямый диакон. – Всем известно, что отец всегда и во всем выше сына, так всегда было и будет!

— И, однако, дитя мое, это не так, — счел нужным заговорить теперь епископ. — Не прилично судить о Боге по нашим человеческим меркам, а для того, чтоб знать Его нам дано боговдохновенное святое писание. И это писание, если читать его со священным трепетом, почтительно и вдумчиво, а не себялюбиво, ради тщеславия, измышляя ереси, подобно пресвитеру Арию, дает нам достаточно ясное представление и об Отце, и о Сыне. Что и подтвердил собор из ста епископов в Александрии. А кроме того, множество влиятельнейших и весьма почитаемых как на Востоке, так и на Западе иерархов, в том числе римский и византийский, уже подписались в подтверждение своего согласия с решением александрийского собора.

Афанасий почтительно преподнес Констанции новый свиток, который она недовольно выхватила и, в нетерпеливой досаде развернув, пробежалась глазами. Свернув его, она немного помолчала, под учтиво-выжидательное молчание окружающих, и вдруг заговорила с воодушевлением:

— А что если всеобщий, вселенский собор всех почтенных православных патриархов, посовещавшись и придя к единому мнению, отвратится от вас и поддержит Ария? Что тогда вы станете делать, обретя вдруг кругом себя ненавистников, которые также будут гнать вас, как сейчас вы, облаченные ныне властью в Александрии, гоните несчастного пресвитера Ария?!

— Господь того не допустит, чтобы хула и ересь взяли верх над истиной! — горячо возразил Афанасий.

— Значит так тому и быть, — одновременно с ним смиренно произнес епископ в ответ на слова матроны.

Увы, ни о каком примирении не могло быть и речи, Констанция с горечью вынуждена была признать поражение, и в этом позорном поражении она винила лишь Афанасия. Теперь она убедилась воочию, что все разговоры про то, кто на самом деле изгнал из Александрии Ария, и с чьей подачи он был отлучен от христианского общения оказались верными.

— Аминь, — с затаенной угрозой произнесла она, задумчиво и как бы сквозь него глянув при этом на диакона, оставив свое высокое кресло, тем самым показывая, что разговор окончен.

Согласно христианскому этикету подойдя сперва под благословение, после Констанция, весьма раздосадованная, в сопровождении свиты и охраны покинула кафедральный собор.

Общинники, которых она собиралась посетить после службы и беседы с епископом, так и не дождались в тот день священной гостьи. Зато слово «вселенский собор» с этого дня стало самым частым в разговорах александрийских христиан с обеих противоборствующих сторон.

Несмотря на неудачу в богоугодном миротворчестве, горьким ядом отравившую ей все дальнейшее пребывание в Александрии, к торжественному приему в свою честь Констанция прибыла в благодушном настроении – ей давно хотелось посетить дворец Адриана, о котором она так много слышала лестного. И да, её ожидания не были обмануты. Приемная не впечатлила, зато пиршественный зал, выдержанный в черных, темно-лиловых и желтых тонах, превзошел её надежды и поражал красотой, несмотря, что Манлий описал его достаточно точно. С помоста, на котором возвышались их серебряные ложа, украшенные позолотой и мраморной инкрустацией, был отлично виден расписной пол, искусно выстланный дивными узорами из самоцветов и перламутра. «Вот умели же в прежние времена возводить прекрасное! Надо будет и у себя повторить что-нибудь этакое» — с восхищением и завистью размышляла Констанция, любуясь на работу безвестных древних мастеров и стараясь разглядеть и удержать в памяти отдельные детали мозаики.

Направляясь в общество, преобладающе языческое, она оделась не в пример скромнее, чем на литургию в кафедральный собор, сменив сложный златотканный убор на простую паллу и покрывало из пурпурного шелка, из украшений оставив лишь золотую, сверкающую алмазами, тиару, дабы народу, пребывавшему во тьме, преподать урок христианской скромности и добродетели.

Александрийская знать поразила её своим дремучим язычеством. Сколько провинциальной спеси, пафоса было в этих людях, разукрашенных словно павлины. Сколько приторно-вязкой словно патока слащавой лести в устремленных к ней речах! Столько, что ей нестерпимо захотелось испить чистой родниковой воды, вместо разливаемого на пиру вина.

Среди всего этого невежества и затхлости лишь префект, надо признать, сумел произвести впечатление умного, приятного в общении человека, чего при всем желании нельзя было сказать о префекторше, якобы красивейшей женщины Александрии. Да, она действительно довольно миловидная и хорошенькая в своей юной хрупкости и свежести, которую не могло скрыть даже обилие всевозможных украшений её богатого убора, но называя её прекраснейшей жемчужиной Востока, Аглая жестоко посмеялась над бедняжкой. А её речь! Как видно, родители изрядно сэкономили на учителях.

Из всех многочисленных придворных, кто был ей представлен, священного внимания удостоилась лишь одна молодая пара. Это был служивый юноша, судя по амуниции и обилию наград не по годам высоко взлетевший, и его скромная спутница, по виду христианка. Священная тотчас услыхала от префекта, что этот юноша – герой Александрии, непревзойденный колесничий, а ныне командир вигилов, который вполне заслуженно, несмотря на молодые годы, снискал и свою славу, и награды. Юноша был красив, но явно недостаточно умен и образован для высокого общества, зато его невеста прекрасно восполняла неотесанность жениха. В её манерах сквозило отличное воспитание и образованность с неподдельной искренностью и простодушием. Она явно была не из простых горожанок, однако, в отличие от остальных матрон и девиц, явившихся во дворец в блеске драгоценностей, открытых платьев и изысканных причесок, Лидия в своей подпоясанной палле и, почти скрывавшем фигуру и прическу, покрывале резко выделялась на их фоне. Было очевидно, что она оделась так не из бедности. В её облике читалось осознанное намерение — противопоставить христианскую скромность языческой роскоши. Это был вызов, и довольно отважный. О, как понятно это было Констанции! Но то, что могла спокойно проделывать сестра императора, для другой, не столь высокопоставленной женщины, могло составить непомерно высокую цену. Такое поведение не могло не заинтересовать и не вызвать одобрение и симпатию сестры Константина. Констанция тщательнейшим образом и с неподдельным интересом расспросила Лидию из какой она семьи, и кто её родители, и узнав, при каких трагических обстоятельствах девушка осталась сиротой и что теперь она живет в христианской общине при кафедральном соборе, так расчувствовалась, что подарила юной христианке свои изумрудные четки, чем вызвала неподдельный ответный восторг, который девушка, несмотря на всю свою природную скромность, не смогла скрыть. Это юное создание ещё не умело лицемерить.

Не успела священная матрона закончить разговор с Лидией, как перед её взором предстала Сабина.

— О священная! Позволь в знак приветствия и восхищения подарить тебе свой танец! – решительно обратилась она к сестре императора.

— О священная, поверь, это будет прекраснейшим из всего, увиденного тобой в нашем городе. Сабина — воистину лучшая танцовщица на всем Востоке, — живо заверил префект.

«Такая же лучшая танцовщица, как и первая красавица» — недоверчиво подумала Констанция, при этом одобрительной милостивой улыбкой отвечая на обращение к себе юной префекторши.

Легкой уверенной походкой приблизившись к музыкантам, Сабина выхватила из рук одного из них тимпан и, выйдя на середину зала, пустилась в пляс, аккомпанируя сама себе то звенящей россыпью бубенцов, то бухающими глухими ударами барабана.

Что ж, Констанция вполне убедилась в правдивости слов наместника – этот завораживающий танец юной нимфы с тимпаном в руке, осыпанной дорогими украшениями, обряженной в богатые одежды, но не утратившей во всей этой роскоши своего естества, посреди сказочно прекрасной, искрящейся узорами из самоцветов мозаики александрийского дворца — ей, пожалуй, никогда не забыть. Казалось, что это сама Александрия — прекрасная, гармоничная и вечно юная танцует перед ней в приветственном танце.

Сабина же, казалось, забыв обо всем, словно жила своим танцем. Даже не в силу сана танцовщицы, а в силу её блистательного таланта никто из присутствующих не смел отвести от неё взгляда. И лишь тот, ради кого на самом деле она танцевала, единственный из всех оставался равнодушным, время от времени отводя взгляд от танцовщицы и с тихим разговором обращаясь к своей невесте.

Когда же танец завершился, после нескольких мгновений зачарованной тишины, Сабину накрыл гул восхищенных возгласов. Она же, скромно опустив взор, приблизилась к священной матроне и поклонилась ей.

— Ты и в самом деле восхитительно танцуешь, милое дитя, — ласково произнесла Констанция, — твой танец и впрямь превосходит все те, которые я когда-либо видела. И не только в вашем городе, — одобрительно добавила она, обращаясь префекту.

— О священная, может быть ты рано хвалишь меня, — неожиданно проговорила Сабина вместо того, чтобы с достоинством вернуться к своему ложу рядом со священной матроной. — Ведь ты ещё не видела танца моей сестры Лидии – той самой, с которой говорила только что. Мы занимались у одних учителей, она танцует не хуже и тоже мечтает станцевать для тебя. Позвольте же и ей порадовать тебя и всех присутствующих своей грацией и мастерством! – громко произнесла Сабина, и, сияя ослепительной торжествующей улыбкой, вызывающе посмотрела на сестру. Той же ничего не оставалось, как, смутившись и покраснев, с позором удалиться из собрания на глазах всего города.

Они обе знали, что Лидия вечно сбегала от учителя танцев, предпочитая слушать бредни старого философа. Впрочем, никто во всей Александрии не рискнул бы соперничать в танцевальном искусстве с префекторшей.

— Прости мою невесту, о священная, она слишком скромна и робка, — вступился жених Лидии, не удостоив Сабину даже взглядом, — а кроме того, её бог запрещает ей публично плясать.

— Что ж, думаю, мы оставим первенство в танцах за Сабиной, — отвечала Констанция, с улыбкой кивнув префекторше, кто так живо напомнил ей её саму в юности. — А ты найди Лидию и утешь её слезы, славный юноша, ведь скромность – прекраснейшее украшение для девушки!

— И самое дешевое при том, ведь оно ничего не стоит, — вполголоса усмехнулся наместник.

— Скромность девушки как чистая родниковая вода. Она одинаково ценна хоть в серебряном кубке, хоть в глиняной кружке. Она дарит жизнь, и чем она чище, тем ценнее, — заметила в ответ Констанция, принимая вызов.

— Точнее сказать, скромность девушки — это самоцвет, который нуждается в умелой огранке и хорошей оправе, чтобы засверкать во всем своем блеске, — парировал Аттал.

— Друзья мои, я предлагаю каждому из вас высказать свое слово в защиту девичьей скромности! — обратилась ко всем свидетелям завязавшегося диспута священная матрона.

Тем временем Лидия, выбежав из пиршественного зала, в мыслях была уже на свободе. Хотя девушку и жег стыд перед священной матроной за это глупое бегство, но в то же время она была благодарна Сабине, что та предоставила ей повод преждевременно покинуть столь тягостное для Лидии общество нечестивых язычников.

— Эй, Лидия! – Пантия подбежала, поправляя на голове покрывало, сбившееся от быстрой пробежки – глаза горят, губы угрожающе стянуты в зловещую ухмылку. Лидия слишком хорошо знала наперсницу Сабины, чтобы не заметить, что та в бешенстве, хотя и пытается это скрыть. — Не мешало бы нам с тобой потолковать, — проговорила она, исподлобья поглядывая на стражников.

— О чем? – для виду поинтересовалась Лидия, хотя сразу поняла, в чем дело. Уж слишком Галл перестарался, разыгрывая из себя влюбленного женишка.

— Все о том же, — многозначительно прищурившись, отвечала Пантия.

— Что ж, говори, — равнодушно пожала плечами Лидия.

— Это не разговор на ходу, дело серьезное.

— Мы уже говорили, забыла?

— С тех пор многое изменилось.

— Ничего не изменилось, все так же как раньше, уверяю тебя, — отвечала Лидия, и считая, что этого достаточно, чтобы успокоить ревность рабыни, отвернулась, чтобы направиться дальше.

— Не думай, что вот так просто можешь уйти, — прошипела Пантия, удерживая её за руку. — Даже если уйдешь из дворца, я тебя в городе найду. Ты этого хочешь?

Пантия вполне была способна устроить скандал в общине и Лидия, действительно, совсем этого не хотела. Разговаривать же здесь, посреди коридора, где было столько посторонних ушей, о таких важных вещах тоже было немыслимо. Все в городе должны были думать, что они с Галлом невеста и жених. Это было необходимо, прежде всего, для неё самой, но так же и для общего дела.

— Ну хорошо, — нехотя проговорила девушка.

Схватив Лидию за руку, чтобы та не вздумала тихонько сбежать от неё по дороге, Пантия привела сестру в дворцовый атриум. Аромат цветов и пышно растущей повсюду зелени, блеск чистой воды в бассейне, алебастровые и мраморные статуи – Лидия, оказавшись здесь впервые, была бы не прочь прогуляться и оглядеться, но не тут-то было. Пантия, не давая возможности рассмотреть красоты атриума, потащила её за боковые колонны. Здесь, к досаде Лидии, их поджидали две незнакомки, одна длинная в желтом шелковом покрывале и того же цвета платье, другая простоволосая, маленького роста, в синей столе.

— А они зачем?

— Затем! Говори свое последнее слово перед смертью, двуличная тварь! — сказала Пантия, выхватив из-за пояса маленький остро отточенный кинжал.

Лидия оторопело уставилась на бывшую рабыню, не веря, что та способна так хладнокровно и вероломно расправиться с ней.

— Ты что обезумела?! – воскликнула она, но не дав договорить и последнего слова, которое на самом деле было сигналом к атаке, на Лидию обрушилась одна из женщин, обхватив её руками за шею. Не долго думая, Лидия, размахнувшись назад, огрела нападавшую рукой со сжатыми в пальцах изумрудными четками. Удар пришелся точным попаданием в глазницу.

— Ааа! – пронзительно и жалобно затянула женщина, отпрянув от Лидии быстрее, чем напала на неё, и, упав поодаль на колени, завыла, схватившись за лицо. Вторая подбежала к ней, и принялась причитать и хлопотать, пытаясь отнять руки от лица подруги, чтобы рассмотреть рану. Обе и думать забыли о делах Пантии.

Пантия же, слегка опешив от такого поворота, вместо того, чтобы завершить задуманное, замешкалась, хлопая глазами и упустив время, зато Лидия и не думала мешкать в такой опасной для себя ситуации и ринулась на злодейку, чтобы перехватить её руку с кинжалом, а лучше вырвать его у обезумевшей от ревности Пантии, и после спокойно объясниться с ней. Но рабыня не собиралась ни отдавать оружие, ни отказываться от своего преступного плана расправы с коварной соперницей, поэтому обе, схватив друг друга за волосы, и пытаясь завладеть кинжалом, с угрожающим визгом повалились на пол.

— Да отдай же кинжал, безумная фурия! – отчаянно, но тщетно взывала Лидия. – Ты поплатишься жизнью за свою дурость!

— Пусть хоть четвертуют, но ты заплатишь мне кровью за обман, предательница! – скрежетала в ответ зубами Пантия, мечтая хоть на мгновение высвободить руку, чтобы вонзить острую сталь прямо в сердце разлучницы.

Наконец, после нескольких беспощадных ударов кисти руки о каменный пол, Пантия, с криком ярости и боли все же разжала пальцы, и кинжал, лязгнув, скользнул по каменному полу. Лидия тут же отпихнула его подальше, насколько это возможно сделать, когда тебе рвут волосы и царапают лицо.

— Кербер, ко мне! – внезапно и громко возопила Пантия. – Кербер!

Обе девушки перестали драться и принялись всматриваться вглубь атриума, одна в ожидании, а другая с опаской.

Вскоре они увидели огромного черного пса, который несся к ним со всех лап. Однако, приблизившись, пес сбавил ход и, махая дружески хвостом, подбежал к Пантии.

При виде явного добродушия такого страшного с виду животного Лидия расхохоталась.

— Он меня съест?! – давясь от хохота проговорила она, и по-свойски потрепала чудовище по патлатой макушке.

Пантия поняла, что окончательно проиграла. Для неё стало неприятным сюрпризом, что гаремный пес признавал своими не только здешних женщин, но и посторонних.

— Ты все равно заплатишь мне за предательство, — упрямо проговорила она.

— Ты ошибаешься и зря ревнуешь его ко мне, все не так, как ты думаешь. Я люблю другого, — еле слышно, почти одними губами проговорила Лидия. – У тебя синяк под глазом, — усмехнулась она.

— А у тебя царапина на лбу, — отмахнулась Пантия, — легко же ты отделалась.

— Я всегда побеждала тебя в драках.

— Знаю, потому и позвала этих клуш, — раздраженно буркнула побежденная. — Ни на кого нельзя положиться, одни предательницы кругом.

Внезапно её хмурое лицо как будто разом посветлело, глаза снова заблестели, на устах заиграла уже не злобная, а радостная улыбка. Поглядев в ту же сторону, куда смотрела рабыня, Лидия увидела, что в атриуме появился Галл.

— Милый, тебе нельзя здесь быть! – приветливо воскликнула Пантия тоном, говорившем скорее об обратном – что только здесь быть ему и следовало.

В тот же момент спокойный и веселый гаремный пес угрожающе зарычал, заставив обеих девушек вздрогнуть, и оскалив желтые зубы-кинжалы, превратившись внезапно в лютое чудовище, со всей яростью бросился навстречу незваному гостю.

— Кербер, прочь! – в ужасе воскликнула Пантия, бросаясь следом за ним, однако в растерянности остановилась, увидев, что спасать надо не гостя, а пса.

Вместо того, чтобы, бросившись на забредшего в его владения постороннего мужчину, повалить его и перегрызть ему горло, что он обязан был сделать по своей собачьей службе, Кербер оказался вжатым мордой в пол и, жалобно поскуливая, взывал о пощаде. А лишь только почувствовав, что железная хватка чужака ослабла, и услыхав от Пантии команду отбоя атаки, понуро потрусил прочь, стыдливо опустив голову.

По виду девушек Валерий сразу понял, что здесь происходило, как это понял бы любой другой человек, оказавшийся сейчас в атриуме, пустующем по причине приема в честь священной гостьи.

— Так вот что ты затеяла, демоница! Знай же, что я не только могу здесь быть, но могу и задушить тебя сейчас собственными руками! – набросился Галл с ругательствами на Пантию, грубо схватив её за плечи.

— Какая трогательная встреча, — насмешливо проговорила Лидия, пытаясь спешно привести в порядок пострадавшую в драке одежду, чтобы убежать отсюда восвояси. – Здесь третий лишний, пожалуй, не буду мешать вам объясняться.

— Погоди-ка, Лидия! — окликнул её Галл, — зачем ты сбежала? Констанция велела тебе вернуться, она тебя ждет!

— В таком виде? – расхохоталась Лидия. – Скажи, что я умерла от стыда. А ещё лучше – приведи туда свою настоящую невесту! – она указала на Пантию и, не мешкая более, скрылась за парчовой занавеской, отгораживающей женскую часть дворца.

Лишь на дворцовой лестнице она с досадой вспомнила, что оставила в атриуме подарок священной матроны. «А ещё Констанция одарила меня драгоценными четками, но я их потеряла.» – никто никогда в это не поверит.

***

Хотя бывший возлюбленный даже не взглянул на Сабину во все время пира, несмотря на все её старания, зато муж в эту ночь вновь призвал её. А она-то уже стала опасаться, что он совсем охладел и вот-вот отправит её с глаз в гарем.

— До чего же несносна моя сестра, она только и делает, что досаждает мне, — не забыла в сердцах пожаловаться она мужу, прежде, чем ответить на его ласки. – Как она заискивала перед Констанцией, да ещё выклянчила себе дорогой подарок! Сколько ещё она будет позорить меня?! Знаешь, возлюбленный мой, нет ничего лучше, чем проснувшись одним прекрасным утром, узнать, что у тебя больше нет сестры.

— Ух, какая ты кровожадная, — с насмешливым упреком заметил Аттал: «Давид ошибается, между ними нет тайной любви» — подумал он при этом, уверенно отметая подозрения по поводу Галла. – Скажи-ка, красавица моя, зачем ты ходила к Ганнону?

— К кому? – насторожилась Сабина.

— Да ни к кому, — сейчас это все было так не важно…

***
Для Констанции этот день завершался в приятном обществе подруги. Женщины, угощаясь фруктами и разбавленным вином, болтали о том-о сем, но все больше о делах при священном дворе. Аглая слушала придворные сплетни, затаив дыхание, Констанции же необходимо было выговориться, поделиться своими тревогами. К её радости она нашла в лице подруги слушателя как благодарного, так и надежного, будучи уверенной, что о чем бы она ни говорила – разговор не покинет пределы комнаты.

— Нет, дорогая, я убеждена, — и никто не сможет переубедить меня,- что брат нашел себе самую неподходящую жену, какую только можно было найти во всей империи. Просто вообрази себе деревенскую дурочку, ряженую в парфиру – и вот тебе портрет Фаусты во всей красе. Всему виной её природное легкомыслие. А что делать нам? С тех пор как забурлили злые сплетни насчет цезаря, Елена не находит себе места от тревоги. Она любит Криспа, да и все мы его любим.

— Но ведь именно цезарь разбил флот Ликиния, твоего мужа, — заметила Аглая.

— То была воля Господа, а вовсе не Крисп устроил тот шторм, что потопил большую часть кораблей. Ликиний противился Христу, потому потерпел поражение. Но оставим, это все политика, — она с досадой отмахнулась от случайно возникшей в разговоре неинтересной для себя темы и продолжала свою. — И вот из-за чьих-то интриг, — о, я догадываюсь, кто их автор! – мой брат перестал доверять старшему сыну, которого сам же назначил цезарем. Вот так, из-за глупых и злых наветов! Когда до Константина дошли сплетни об их якобы переглядках с Фаустой за его спиной, удача отвернулась от бедного юноши. А мы-то сначала недоумевали, отчего император то лишает его права видеться с собой, а то и вовсе отлучает от священного двора и спроваживает в дальние провинции. Из-за досужих домыслов мальчик попал в опалу. Елена пыталась замолвить слово, но ведь когда брат что-то возомнит себе, его уже никто не переубедит. Он слишком долго жил среди галлов, и, видно, от них набрался этой жестокости и непреклонности в решениях. Уж как я умоляла его оставить в живых моего мужа! Я готова была последовать за Ликинием в любое изгнание, но какое там! Он казнил его в тот же день, что получил мое письмо, думаю, он и не читал его.

— Что же, Константин теперь назначит другого цезаря?

— Если бы только это! Елена опасается уже за жизнь самого Криспа. Если Константин приговорит его к казни, она не перенесет такого горя, тем более, зная, что это все злые наветы, да глупость дурочки Фаусты всему виной.

Аглая вздохнула и отвечала с печальной укоризной:

— Да, это так, мужчины редко руководствуются разумом, выбирая себе жену. Ты же видела нашу префекторшу. Вот ты говоришь про Фаусту, а я как будто вижу Сабину перед собой. Знала бы ты, сколько толков ходит про неё в городе, один похлеще другого.

— Вот как?

— Но поверь, священная, мы стараемся не раздувать злую молву, и заступаемся как можем за бедняжку, чтобы сплетни не дошли до ушей нашего старика-Аттала. С тех пор как он снова женился, все достопочтенные матроны нашего города вздохнули свободнее, ибо, клянусь Христом-Богом, до того, как он встретил её, никто из нас не мог чувствовать себя в безопасности. Поэтому мы все желаем ей всяческих благ и молим Бога, чтоб продлил страсть к ней наместника. Но простолюдинам-то рот не заткнешь.

— А что её сестра? – Констанция не могла не вспомнить очаровавшую её девушку, которую в знак своего расположения одарила любимыми изумрудными четками-подарком матушки. — Мне показалось, что насколько они схожи внешностью, настолько же отличаются по свойствам характера…

— Мы ничего не знали о Лидии, пока лучший колесничий города, Валерий Галл, не объявил о сговоре с ней. Это было второе событие после победы Константина под Адрианополем, клянусь тебе всеми святыми, о священная! А для иных кумушек, пожалуй, что и первое! – смеясь, поведала Аглая.

Констанция понимающе улыбнулась.

— Но, дорогая, наместник Александрии, похоже, увлекается не только женщинами, — заметила она. — Мне показалось, что он продвигает этого юношу и уж слишком расположен к нему. Ей-богу, Лидии надо быть настороже.

— Аттал потерял единственного сына, и мы думаем, что он нашел ему замену в лице Валерия, — с задумчиво-печальным, понимающим выражением на лице проговорила сановница. – Ты, должно быть, слыхала, священная, о покушении на жизнь епископа Кордубского? Этот доблестный юноша спас его от руки наемного убийцы, жестоко расправившись с негодяем.

— Ах вот оно что! Конечно я слыхала об этой истории! Так значит префект сказал сущую правду, и юноша действительно заслужил свое высокое положение. И невесту себе нашел достойную, — одобрительно приговорила она.

— И при том — христианку! А значит, что и сам не преминет следом за возлюбленной стать на пусть истинный.

— Непременно, верю в это всем сердцем! – с искренней теплотой и надеждой отозвалась Констанция. — Божий промысел да не оставит этих благочестивых людей, аминь. Чего тебе? – с досадой обратилась она к появившейся в комнате рабыне – Агава была доверенной служанкой и имела право являться к царице в любое время. И не было случая, чтобы она этим правом злоупотребила и явилась не по делу.

— О священная! К тебе явился великий предсказатель и посланец богов, он говорит, что не уйдет, пока не передаст тебе волю Сараписа! – с благоговейным трепетом проговорила служанка.

— Что?! – удивленно воскликнули обе женщины.

— Не ругайся в благочестивом доме, Агава! – посчитала должным построжиться Констанция.

— О священная, верь ему! Он действительно посланец богов, он мне сегодня поведали прошлое и будущее, да и другим тоже! – быстро затараторила девушка, доверительно таращась.

Женщины недоуменно переглянулись.

— Что ж, пусть придет, — кивнула Констанция.

Аглая в молчаливом недоумении наблюдала за происходящим, не понимая, что за чудеса творятся здесь и откуда в этом доме было взяться языческому магу. Однако, как только гадатель явился пред очами высокочтимых матрон, ей все стало ясно: Саратий, томясь от скуки и безделья, как видно, вздумал позабавить себя и её этим спектаклем, а заодно поглазеть вблизи на сестру императора. Такое дерзкое самоуправство рассердило матрону. Разве своей добротой и любовью она не заслужила уважительного отношения к себе? Но, видя явную заинтересованность и оживленность подруги, она не стала разоблачать актера, не желая разочаровывать Констанцию.

— О да, это сам Лар, известный в Александрии предсказатель, — подтвердила она и затем строго обратилась к Саратию: — Как посмел ты явиться сюда, чародей?! Ты ведь знаешь, что в этом благочестивом доме не привечают гадателей! Лучше бы тебе оставить нас подобру-поздорову!

— Пред волей богов открыты все двери, никто не смеет противиться ей! – зловеще проскрежетал Саратий, сверкая страшным взором из-под косматых бровей. Внезапно он застыл в ужасе, уставившись на сестру императора, словно увидел вместо неё самого орка, а затем, сделав несколько пассов руками, как бы рассеивая некое марево, мешавшее ему читать в её душе, заговорил, угрожающе и таинственно: – Вижу все твои тайные помыслы, смертная! Они огненными знаками начертаны над твоей головой!

Констанция, побледневшая и онемевшая, так и обмерла, при мысли о том, как бы этот странный и страшный старик и в самом деле не вздумал перечислить все её грехи.

— Знай же, что боги даруют тебе счастье, о котором ты так долго молишь их… — поведал Саратий все тем же страшным голосом.

— Я?! – испуганно проговорила Констанция, вскинув руки к груди.

При виде искреннего трепета подруги, Аглая пожалела, что сразу не прогнала наглеца, позволив ему насмехаться над священной матроной, но теперь было поздно, она стала невольно соучастницей розыгрыша и, боясь только одного – как бы не расхохотаться, нахмурившись следила за происходящим, моля Бога, чтобы самозваный гадатель поскорее ушел и больше не показывался на глаза Констанции, а уж она после сама позаботится об этом — в саду был отличный тайный погреб, где, пожалуй, шутник и проведет все оставшееся время до отъезда сестры императора и её людей.

— Но прежде они хотят испытать: велико ли твое желание и достойна ли ты получить свою награду! Первое испытание – разгадай загадку!

— Что ж, я готова! Говори, чародей! — решительно произнесла матрона. При слове «загадка» она догадалась, что всё это всего лишь шутка, но не подала виду, продолжая подыгрывать занятному старикану.

А тот, все так же зловеще скрежеча, внезапно заговорил стихами:

— Услышь же загадку и ответь мне, о священная!

О девах трех прекрасноликих поведу в ней речь.

Угадать коль сумеешь имена трех сестер

Счастье боги даруют тебе!

Имя первой сестры отыщешь в пыли арены,

Иль в строке удачной поэта прочтешь,

Когда дева пальмой одарит его триумф,

А имя оставит в веках.

Констанция, обожавшая шутки и загадки, оставив ложе, принялась прохаживаться по комнате, внимая чуднОму старику и все внимательнее приглядываясь к нему. Выслушав загадку и несколько мгновений поразмыслив, она, радостно блеснув догадкой во взоре, с улыбкой отвечала:

— Знаю имя сей доблестной сестрицы,

Хоть загадка твоя, о пророк, и трудна

Разгадать её все же я сумела

Слава — имя первой сестры!

Услыхав правильный ответ, старик лишь ещё суровее взглянул на матрону и заговорил ещё глуше и таинственнее:

— Имя второй матерям не называй, ненавистной им,

Подскажет его звук трубы и звенящий металл,

В броне стальной бледная смерть её назовет,

Страх и огонь она сеет!

Констанция, почти не задумываясь, лишь радостно кивнула в ответ и отвечала:

— Эта дева и мне ненавистна, как всем матерям!

Знаю кто она и гоню её прочь от себя и детей!

Ярость, страх и огнь пусть сгинут прочь

Имя немилосердной сестры – война!

Старик нахмурился ещё больше.

— Третей имя прекрасно на всех наречиях,

Схоже оно с нежным лепетом волн

И с лаской пылкой ночи, что до звезд возносит

Тех, кто ей верен остался.

Констанция, еле сдерживаясь от смеха, отвечала ему строго в тон:

— Эта загадка всех остальных труднее будет!

Много имен у третьей сестры и не частая гостья она

в мире смертных. Ищут любовь повсюду несчастные люди, но

встречают лишь призрак её.

— Ты все верно угадала, о мудрейшая из жен! Боги даруют тебе счастье, как достойнейшей в мире матроне! – приговорил старик, поклонившись и стукнув посохом об пол.

— Благодарю тебя, о пророк! Теперь мой черед вопрошать! – заговорила Констанция, желая продолжения шутки. Вечер явно удался! — Скажи, не сам ли Флакк из преисподней явился мне сегодня в Александрии, чтоб предвещать будущее от имени языческих богов?

— Я пою о пирах и о прелестницах,

Острый чей ноготок страшен для юношей,

Будь я страстью объят или не мучим ей,

Я – поэт легкомысленный, – продекламировал Саратий своим собс ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)