Выживая - выживай! Эпизод 21. (Глава 21)

Эпизод 21. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного
(10 сентября 915 года от Рождества Христова)

Очередной день небывало жаркого сентября 915 года уходил прочь. Факелы в опочивальне папы Иоанна Десятого были уже давно погашены, но сам папа стоял на балконе своего дворца и задумчиво смотрел на засыпающий за Тибром Рим. Чуть слева горела сигнальными огнями башня Ангела, на которую Иоанн предпочитал лишний раз не смотреть, ибо с первого своего дня пребывания в Ватикане она воспринималась им как молчаливая угроза его власти. Что-то интуитивно недоброе испытывал всякий раз смелый и лишенный излишних суеверий понтифик, когда смотрел на округлые формы этой крепости, и в душе у него не раз появлялась мысль, что было бы неплохо и вовсе снести эту цитадель, так не вписывающуюся в городской ландшафт. Куда приятнее, к примеру, было смотреть на памятники Исчезнувшей Империи, которые уже никому и никогда более не принесут вреда, на бесчисленное множество базилик и монастырей, наполнившее Рим с тех пор, когда он стал сугубо церковным городом. Свет полной луны, струящийся над Римом, и, время от времени, закрывавшийся массивными предгрозовыми тучами, поминутно выхватывал из тьмы и золотил тот или иной храм, построенный во славу Господа, как будто сам Иисус или слуги его на сон грядущий решили пересчитать их количество и успокоить себя тем, что за прошедший день ничего не пропало.
На Рим, по всем признакам, надвигалась гроза. Воздух был тяжел и жарок, но во все это ночное марево уже начали вторгаться короткие и энергичные струйки ветра от идущей с юга и поглощающей собой небо тучи. Папа Иоанн оглянулся назад и тут же оказался в плену мерцающих глаз, смотрящих на него с нежным упреком. Иоанн постарался изобразить на лице взаимную нежность, но против воли почувствовал в душе некоторую досаду, тем более, что обладательница этих глаз возлежала на папском ложе без единого лоскута одежды и, казалось, с охотным вызовом подставляла свое тело наблюдательному оку луны.
Почти полтора года минуло со дня их триумфа, когда жители Вечного города на руках донесли его, сына безвестных родителей из Эмилии, на трон Апостола Петра. Весь мир в этот момент был у ног его и его любимой, и та ночь, после папской коронации, была сколь грешна, в силу его теперешнего положения, столь и прекрасна в своей дикой необузданности. Папские покои до самого утра сотрясались от диких стонов влюбленных, нисколечко не задумывавшихся, какой ужас они поселяют в душах своей смиренной и добропорядочной дворни. В течение месяца после коронации Теодора заставила понтифика убрать почти всех слуг, служивших здесь предшественникам Иоанна, и заменить их на менее щепетильных, лично преданных и имеющих равеннские, греческие или, на худой конец, болонезские корни. После этого она, к удивлению и ропоту Рима, и вовсе переехала жить в папский дворец и вечерами, как ни в чем не бывало, хозяйкой располагалась в нем.
Разумеется, это не добавило популярности новому папе, сколь бы глашатаи и шпионы Теодоры не уверяли горожан в том, что Теодора живет в Замке Ангела, чья непосредственная близость от Ватикана позволяет двум главным лицам в городе принимать быстрые и согласованные решения. Римская чернь, собиравшаяся вечерами в тавернах и на площадях, открыто зубоскалила и по поводу утех, совершающихся в святых покоях, и по поводу властного в отношении Рима, но безропотного, как ягненок, в семейных делах мужа Теодоры, старого графа Тусколо. Слуги Теофилакта отлавливали шутников и жестоко расправлялись с ними, однако, как известно, даже самый страшный террор в истории не позволял окончательно затыкать людям рты. Рим продолжал смеяться над своими властителями и открыто сожалел о временах Иоанна Девятого или даже о кротком и кратком понтификате Анастасия, в ком естественные порывы молодости были успешно побеждены смирением и мудрой благопристойностью.
Настроения Рима не на шутку тревожили Иоанна, и во многом поэтому, он, вместо римского гарнизона, поручил охрану папской резиденции своему брату Петру, пожалуй, единственному человеку, помимо Теодоры, которому в этом мире папа доверял без оглядки. Что касается самой Теодоры, то долгая борьба за власть в Вечном городе привела ее к одиозно циничным взглядам на городское население, знать и церковь, и она своим поведением сейчас открыто и, быть может, неосторожно бросала им всем вызов. Если уж сам муж ее, консул Рима, сенатор и прочая и прочая, вынужден был мириться с добавлением к своим многочисленным регалиям титула рогоносца, то Рим и подавно вытерпит все, что будет проистекать из ее уст и уст ее возлюбленного, наследника Святого Петра. Еще одним фактором, обуславливающим поведение Теодоры, являлись банальные возрастные изменения. Об этом мог не догадываться Иоанн, но Теодору бы поняли многие женщины, особенно испытавшие, как и она, моменты прилюдной славы и обожания. Теодоре уже было за сорок и она, привыкшая видеть себя в центре Вселенной и воспринимавшая мужское вожделение при виде ее как самое естественное устроение мира, жадно пыталась урвать последнее от навеки уходящей молодости. Примечательно, но большинство женщин ее века до этого возраста и вовсе едва доживали, а если им и посчастливливалось перешагнуть сорокалетний порог, являли они собой обычно зрелище жалкое и отталкивающее. Однако, Теодора, трепетно следящая за своим телом и не жалевшая средств на бесчисленные бальзамы, мази, пудры, доставлявшиеся ей с Востока, и в сорок с лишним лет выглядела привлекательно, и она делала все от нее зависящее, чтобы неумолимый ход времени до последнего был бы заметен только ей самой. Кремы и бальзамы расходовались все больше, открытые легкие платья постепенно уступали свое место закрытым, и в один несчастный день пришлось примерить на себе чудовищно неудобный, но зато вновь поднявший грудь, металлический обруч на ватной подкладке – предтечу корсета, доставленный ей из бургундских земель.
— Что тревожит тебя, мой друг? – нарушила тишину ночи Теодора.
— Большой город, как человек. Он дышит, живет, радуется и печалится, – ответил Иоанн.
— И что он делает сейчас? Спит или занимается любовью? – Теодора печально улыбнулась.
— Он недоволен нами. Тобой и мной. Он требует уважения к себе. …. И он прав.
— Настанет утро и к тебе придет множество римлян и их гостей. И ты вновь услышишь их восхваления, и имя твое будет произноситься вслед за именем Господа и Апостола его.
— Помимо слов есть мысли, есть выражение глаз. Римляне прячут от меня глаза. А я прячу от них.
— Тебя стесняю я?
— Меня стесняет мое положение, которое накладывает на меня не только права управителя христианского мира, но и обязанности подавать этому миру пример добродетели и быть проводником евангельских идей.
— Но разве не ты ли хотел тиары? Разве, оставаясь архиепископом Равенны, ты не обязан был делать то же самое? Или будучи пастором Равенны позволительно нарушать целибат, а пастором Рима нет-нет, как можно?
— При всей правоте твоих слов, замечу о разной степени ответственности, возлагаемой этими титулами. Пороки пастырей славных, но провинциальных городов являются проблемой местной паствы. Личность же папы римского олицетворяет собой весь текущий христианский мир, по личности папы потомки будут судить о состоянии умов и нравов на тот период. Какой пример сейчас подаю я?
— Нисколько не укоряю тебя, мой милый друг, но я, готовая с тобой последовать хоть в рай, хоть в ад, осмелюсь заметить, что даже сейчас ты рассуждаешь, будучи во власти тщеславия, но не христианского смирения. Иначе ты бы заботился не о том, каким ты войдешь в историю, а о том, каким предстанешь перед Господом.
— Да, ты права, Теодора.
— Ты не первый из священников Рима, кто нарушил целибат, и думаю, что не последний. Мало кому из предшественников твоих довелось умирать девственниками, но даже если это и случалось, как с Формозом, это не гарантировало ему отсутствия суда при жизни или после смерти. Чего уж говорить о других? Давно ли папа Сергий забавлялся с моей дочерью, а затем овладевал глупенькими монахинями прямо в исповедальнях?
— Бог ему судья, Теодора, но в последнее время Сергий был явно одержим. Что до Мароции, то он встречался с ней тайно, и это стало известно только вашей семье.
— Выходит, что я тебя все-таки стесняю.
— Я прошу понять, мой друг, что мое положение обязывает к тому, чтобы все мои пороки, как человека, безусловно, грешного, оставались по возможности в тени, ибо их нарочитая демонстрация губит не мою, уже, быть может, навеки погубленную душу. Они губят авторитет Церкви и даже самого Рима! Они множат и укрепляют врагов наших, дают им повод для неповиновения, и потому я так тороплю сейчас Беренгария! Его коронация защитила бы нас. Как же не вовремя умерла его жена!
— Смерть человека редко бывает вовремя, – усмехнулась Теодора, – но в данном случае она, действительно, умерла на редкость удачно для наших недругов!
— Вот как, – удивился Иоанн. Он подсел к Теодоре поближе, – есть подозрения?
— Вполне определенные, Ваше Святейшество! Лекарь Беренгария, без сомнения сведущий в своем ремесле человек, нашел приют здесь, в Риме, куда он сбежал, опасаясь гнева своего хозяина. Он рассказал мне о последних днях королевы Бертиллы.
— Так, так.
— Однажды королева поранила себе ладонь. Очень скоро рана загноилась и почернела. У королевы началась горячка. После чего уже по всему телу начали возникать похожие раны. Лекарь сделал все, что мог, а мог он в таких обстоятельствах не очень много.
— Похоже на проникновение в кровь черных бесов. И что из того?
— Да, но бесы не появляются из пустоты. В один из моментов, когда к Бертилле ненадолго вернулось сознание, лекарь спросил об обстоятельствах, при которых она получила первую рану. Выяснилось, что порез на руке во время гадания ей сделала одна из женщин, то ли из числа огнепоклонниц, то ли из норманнских земель, которая появилась у них при дворе незадолго до этого и вызвала интерес королевы своим искусством гаданий и магии.
— Ах, вот оно что! Королева погибла из-за своих грешных пристрастий! Ее муж нередко упрекал ее в любви к волхвам. Попытка заглянуть в будущее, которое только волей Господа предопределено, есть величайший грех и искушение!
— Напомню вам, Ваше Святейшество, что волхвы были первыми, кто посетил Христа после его рождения. И как скажите после ваших слов относиться к Откровению, повествующему о последних днях мира?
— В Откровении есть высшая воля Господа и назидание всем нам и потомкам нашим о недолговечности мира сего и необходимости жить в постоянном покаянии и страхе перед Создателем и скорым судом Его!
— Жить все время в страхе – не лучший вариант существования.
— Великий Григорий говорил: «Кто любит Бога, тот должен радоваться кончине мира; тот же, кто сокрушается о ней, — таит в своем сердце любовь к земному, не жаждет будущей жизни и даже не помышляет о ней».
— А по-моему, лучше жить в земной любви и радости, наслаждаться каждым днем, дарованным тебе Господом, ведь именно для этого, а не для ожидания своей кончины, даровал он нам эти дни. Имею дерзость поспорить с папой Григорием и полагаю, что именно такие настроения более угодны Господу, Отцу нашему. Разве больше радости отцу доставляет видеть, как дети прячутся от него в страхе быть наказанными и с испугом смотрят в глаза его, чем если бы дети веселились бы вокруг него и пели ему осанну?
— Радость существования и материальные блага порой заставляют нас в тщеславии своем забыть об истинном источнике этих благ и приписать случившееся только собственным заслугам. Ни одному отцу не понравится такое поведение своих детей.
— Вернемся же к королеве Бертилле. Та ворожея, последовательница Ормузда, бесследно исчезла из Вероны на следующий же день после гадания. Королева умирала две недели и есть основания полагать, что эту ворожею уже невозможно найти. Быть может, она и вовсе убита своими сообщниками.
— У нее были сообщники?
— Говорят, что она появилась при королевском дворе по рекомендации Гуго, графа Миланского.
— Ого!
— Нет, мой милый. На этом логическая цепочка рвется. Я не вижу причин у Гуго ненавидеть короля Беренгария. Он пользовался его расположением и был ярым врагом бургундского или тосканского домов.
— А слухи о его причастности к смерти императора Ламберта?
— Во-первых, это только слухи. А во-вторых, эти слухи только подогревали симпатию к нему со стороны Беренгария.
— Действительно. И теперь, так или иначе, но коронация Беренгария в который уже раз откладывается. Поневоле поверишь в злосчастный рок, висящий над ним.
— Многочисленные оракулы и ворожеи, постоянно крутившиеся при Бертилле, уверяли ее и ее мужа, что они ясно видят императорскую корону на челе Беренгария. Однажды, говорили многие из них, ряды его врагов рассеются и он увидит свободную и широкую дорогу на юг, ведущую его к победе и власти над миром.
— Это, скорее всего, придворная лесть.
— Главное, что коронация Беренгария действительно сейчас в наших интересах.
— Но ее пока не будет. И мы в кольце врагов. Мой брат оттолкнул от нас Альбериха Сполетского. Герцоги южных земель заняты междоусобными распрями. Ваш муж Теофилакт не может испытывать к нам добрые чувства.
— Он многие функции передал сейчас моему старшему сыну Теофило. А тот во всем слушается меня, – с улыбкой заметила Теодора.
— Но он при этом остается сыном Теофилакта и его также не может не задевать тот факт, что…… его мать живет в папском дворце и ………провоцирует народ Рима на недовольство.
Теодора обиженно отвернулась от Иоанна.
— Власть сложнее удержать, чем захватить, Теодора. Мы вынуждены считаться с силой и мощью наших врагов. Мы не должны давать повода для обвинений в наш адрес.
— Я сделаю все, что вы просите, Ваше Святейшество, – срывающимся голосом произнесла Теодора и начала одеваться. Плечи ее подрагивали.
— Друг мой, я забочусь о нас обоих, – просительным голосом произнес Иоанн.
— В пылу вашей заботы вы изгоняете меня из своего дома и заставляете вернуться к человеку, с которым меня связывают только общие дети.
— Согласитесь, это немало.
— Мои дети уже выросли и сами заботятся о себе.
— Настолько, что одна из них теперь в стане наших врагов, – съязвил Иоанн.
— Моя дочь уже давно наказана вами и наказана весьма жестоко, по-моему, даже слишком жестоко, но, я вижу, вы в своей ненависти к ней не можете остановиться. Достойные чувства демонстрирует нам верховный иерарх!
— Это не ненависть, Теодора. Это трезвая оценка нашего окружения, где Мароция занимает видное место в ряду наших недоброжелателей. И среди всех прочих она определенно заслуживает внимания к себе. Знаете ли вы, что имя ее славят в Риме, что горожане с печалью, как об утерянном, вспоминают понтификат Анастасия, что видят в Мароции желательного наследника вашей власти?
— Какая наивность!
— Скорее всего, да, но недолгий понтификат Анастасия служит ей хорошую службу. Ничего не изменилось, римляне запомнили только хлеб и зрелища, доставленные им в те дни, да овечью кротость молодого папы, на фоне которого наши грехи выглядят еще более отталкивающе.
— Будьте тогда последовательными в своих действиях, Ваше Святейшество, и прекратите не только отношения со мной, но и ваши военные упражнения.
Теодора знала, о чем говорила. Папа Иоанн, к изумлению всего клира, сразу же после папской коронации, ввел моду между оффициями третьего и шестого часа проводить время в занятиях, совершенно не стыкующихся с положением главы христианского мира. Папа и его друзья с превеликим удовольствием сражались на деревянных мечах, совершенствовались в конской езде, и стреляли из луков по мишеням прямо возле собора Святого Петра, и зачастую даже не сняв с себя церковного облачения. Рим в своей истории видел множество разных пап, но никогда еще тиара не находилась на голове папы-воителя.
— Отряд моего брата — наша самая главная и надежная опора в Риме. Они должны быть в полной готовности. Даже не подумаю отменять занятия. В конце концов, говорят, великий папа Григорий тоже с оружием в руках сражался против лангобардов Агилульфа.
— Да, да, и воевал, и сочинял музыку, и прогонял чуму. Но все-таки в историю он вошел, прежде всего, как выдающийся отец Церкви и толкователь Священного Писания, вновь вознесший авторитет Рима над всеми городами Европы.
— Не смею даже соперничать с ним в этом.
— Быть может, и не надо? Быть может, надо использовать свои лучшие качества, ниспосланные вам Создателем? – произнесла Теодора и лукаво улыбнулась. Иоанн с надеждой взглянул на нее. Он узнал эту улыбку, по всей видимости, Теодоре пришла в голову интересная мысль.
— А согласились бы вы, мой гордый и честолюбивый друг, и в самом деле войти в историю как первый папа-воитель, папа, держащий в одной руке своей крест для раскаявшихся, а в другой меч для упорствующих?
Иоанн не ответил. И Теодора вдохновенно продолжала.
— Ничто, ничто на протяжении веков так не поднимало авторитет римским правителям как победа, воинская победа над своими врагами. Что если вы соберете под знамена Христа и Рима все итальянские короны и обрушите всю мощь своего войска на тех, кто является врагом и Рима, и Сполето, и Тосканы, и Фриуля, и всех прочих земель, осененных крестом Господа? Вернувшись в Рим, вы будете приняты как триумфатор, и все злые языки засохнут в бессильной ярости, ибо никто не пожелает слушать их, так как вы избавите Рим от давнего и общего врага и выступите защитником всех христианских святынь Италии! Любое Ваше слово тогда будет восприниматься единственно как слово главного защитника христиан, пусть не молитвой, но мечом защитившего дома их.
Иоанн восторженно глядел на нее. Он уловил ее мысль, но не стал перебивать Теодору, дозволив ей самой логически завершить сказанное.
— Освободите же Италию от сарацин Гарильяно! Поднимите и организуйте против врагов Христа войска итальянских князей от Ивреи до Беневента, и будет славно ваше имя до скончания ваших дней!
— Мой друг не только самая красивая и желанная женщина в мире, но воистину и самая мудрая, – улыбаясь, сказал Иоанн.
— И она еще укротит похоть свою и не будет с сегодняшнего дня возмущать разум ваш присутствием своим, – сделав театрально серьезное выражение лица, сказала Теодора.
— Как всякий смертный, я могу иметь определенные слабости, – слукавил папа.
— Это значит, что мне дозволено остаться?
— Сегодня я даже требую это!
— А завтра?
— Завтрашнее утро придаст нашим решениям больше мудрости и меньше эмоций.
Теодора разочарованно вздохнула. Вдохновенный полет птицы ее души, воспарившей было над папским дворцом, был безжалостно прерван. В сердце ее занозой поселилась обида, и она уже с погасшим сердцем смотрела, как папа римский трепетными влажными руками срывает с нее только что натянутые одежды и жадно, как паук пойманную муху, тащит ее к своему ложу.