Александрия. Глава 12. Тот самый камень

Восстановив внешнее единство Римской империи, Константин намеревался приступить к её внутренним преобразованиям, предполагая все государство перестроить заново, на лучших и более твердых основаниях. Важнейшим же из оснований император видел христианскую Церковь — он был убежден, что политическое единство неотделимо от единства религиозного, и достижение такого единства поставил для себя жизненной задачей.

В отличие от Диоклетиана, полагавшего, что христианская Церковь, — это, своего рода, государство в государстве, — ослабляет власть римского императора, Константин, напротив, пришел к выводу, что христианство и его мощная церковная организация могут стать прочной опорой абсолютной власти. К тому ж, гонения Диоклетиана показали всю тщетность религиозных преследований, которые, накаляя внутреннюю обстановку в Империи, одновременно делали христианское сообщество только крепче и сильнее. Эту невероятную, неистребимую самыми жестокими гонениями и истязаниями внутреннюю силу, которая несомненно свидетельствовала о великом могуществе христианского Бога, можно и нужно было использовать во благо государства, а не бороться с ней, во вред себе. Отныне христианская Церковь должна была стать важнейшей опорой государства. По мысли Константина, она должна была своим духовным величием и внешним благолепием привлекать к себе языческое население Империи, постепенно обращая все государство в один сплоченный организм. Поэтому благосостояние Церкви, её единство получили в глазах императора важность государственную и составляли собой предмет самых тщательных его забот.

Но чем больше Константин вникал в дела Церкви, тем менее она оправдывала его идеальные представления о церковном единстве. Среди христиан то и дело возникали разногласия, являясь настоящим бедствием, хуже войны ослаблявшим устои государственной жизни и вызывавшим насмешки со стороны языческого мира.

Едва на Западе совместными усилиями императора и наиболее влиятельных епископов удалось разрешить спор с донатистами, возникший из-за того, что часть христиан отказывалась принимать обратно в ряды христианской Церкви нестойких в вере, павших во времена гонений священников, как Восток, на который император возлагал самые большие надежды, приготовил Константину ещё более жестокое разочарование в виде неожиданно ожесточенного спора между пресвитером Арием и Александрийским епископом. Каким бы незначительным ни виделось это разногласие в глазах императора, не вникавшего особо в детали христианского учения, но постепенно в эту распрю двух старых упрямцев оказалась втянута вся восточная церковь. Ситуация усугублялась ещё тем, что волнения в Египте — одной из наиболее важных и богатых провинций, этой житнице огромной империи, — были чреваты сепаратизмом и нежелательны более, чем где-либо. А значит спор с арианствующими необходимо было разрешить как можно скорее.

Вернувшийся из Александрии Осий Кордубский лишь подтвердил опасения.

— Примирение сторон невозможно, государь. Об этом ты можешь судить даже по повсеместно кипящим, несмолкающим спорам здесь, в Никомидии. Что уж говорить об Александрии, где ожесточение противостояния дошло до крайнего предела, и христианская кровь льется рекой. Разумеется, дело не обходится без подливания масла и злорадных усмешек со стороны язычников.

— Ты прав, достопочтенный отец, этот злосчастный спор должен быть наконец разрешен, — согласился император, не скрывая раздражения по поводу всей этой затянувшейся и порядком надоевшей ему глупой при. — Думаю, как и в деле донатистов, действеннее всего будет прибегнуть ко всеобщему собору – этот метод уже неоднократно оправдал себя. Теперь вот что скажи мне, достопочтенный отец, что лично ты думаешь об этом споре и чью сторону намерен принять?

— Государь, я, как мне и должно, принимаю сторону истинной веры, истинного православного христианства. Учение о Пресвятой Троице непостижимо для человеческого разума. Мы, православные христиане, веруем бесхитростно, не трудясь понапрасну отыскивать доказательства того, что постигается верой. Веруем так, как завещал верить Господь. Ибо любые попытки человека постигнуть эту истину отнюдь не возвысят несовершенный человеческий разум до неё, а, напротив, саму истину втопчут в грязь, в прах земной, из которого человек и создан. Таинство Пресвятой Троицы превышает всякий человеческий ум и слово, и оно усвояется лишь верой. В своем дерзновении Арий пошел против христианских устоев и основ веры, ибо Сам Спаситель, поставляя апостолов, которые должны были сделаться столпами в Церкви, поспешил удалить от них, как бремя, всякую пытливость, касательно Его существа: «Я и Отец – одно», «Никто не знает Сына кроме Отца, ни Отца не знает никто, кроме Сына». Так сказал наш Спаситель. Арий же чужд прямой сердечной веры, а решился в своей гордыни подчинить веру знанию, превратить её в логическое построение, в сухую абстракцию и моралистику. Авторитет церковного Предания не имеет в его глазах никакого значения. Этот человек, верит не в Бога, а в силу своей диалектики.

— Все это мне понятно, — согласился император с доводами епископа. — Но меня интересует суть его учения.

— Отрицая Божество Христа, Арий пытается опровергнуть истину Священного Писания, где нельзя найти ни одного слова о тварности Сына. И коли Арий утверждает, что Христос не Бог, то тем самым он отвергает все понимание Его воплощения и Его земного подвига. Арий желает в своем учении вновь разделить Бога и человека, как было до Пришествия Господа на землю и заявить, что, несмотря на великую крестную жертву Господа, человек обречен на рабство греху и смерти. Арий стремится подменить саму суть нашего учения, уподобив его, с одной стороны, иудаизму, блуждающему во тьме отрицания спасения, с другой – приблизить его к примитивному пониманию языческих философов, с их посредником между Единым и земным.

— Другими словами, Арий утверждает, будто Божественный покровитель императора единой Римской империи Иисус Христос — не Бог?

— Вот именно, государь.

— В таком случае от дерзости этого человека содрогнутся и сами небеса… Что ж, Дух Божий да установит согласие в правильном решении епископов. Думаю собрать святых отцов в Анкире Галатийской, — заключил император, но тут же добавил после недолгого раздумья: — Впрочем, место следует ещё обдумать и обсудить. Так или иначе, Вселенскому собору быть. И да снизойдет на собор Святой Дух, и да утвердится Божественная воля, и да будут единомысленные сплоченные христиане моей надежной опорой!

***

— Хвала Юпитеру всемогущему, христианам конец! Вот теперь-то уж они сполна ответят за все свои пакостные делишки! Уж поверь, друг, я знаю это из самых первых и надежных источников, — многозначительно скосив в сторону префекта оплывшие от пьянства и обжорства маленькие глазки, заверил главный виночерпий, — и уж поверь, сегодня здесь во дворце будет весело. Только тише, более ни слова об этом! Не вспугнуть бы проклятых перебежчиков раньше времени…

— С радостью бы поглядел как скручивают этот скот, но я как раз только что вспомнил об одном неотложном деле, — проговорил в ответ Планк, вознамерившись тотчас удалиться из собрания. Он вовсе не был любителем засветиться в подобного рода скандалах и, тем более, как чумы избегал любых потасовок.

— Постой-ка, друг мой, уж не перешел ли ты на их сторону?

— Нет. Конечно нет, — удивился Планк.

— Ну так оставайся. Кто не с нами, тот против нас, — сквозь зубы процедил, как обычно пребывавший навеселе, Домиций, окидывая приятеля презрительным взглядом, не без оснований заподозрив главного советника в трусости. – Вот подожди, сейчас появится наш бравый командир вигилов и… — Домиций состроил устрашающую гримасу.

Упоминание Галла вкупе со свирепой физиономией не прибавило советнику ни смелости, ни хорошего настроения. Он и без того после смерти Ганнона пребывал в крайнем упадке духа. Однако игнорировать карательное мероприятие было рискованно. Как видно, префект рассчитывал на него. Ничего не оставалось, как остаться и сделать все, что в его долге. При этом Планк не преминул, и не без злорадности, отметить странную неосмотрительность префекта – ох, не то было нынче время, чтобы так открыто нападать на поборников Христовых! — тут он мысленно уподобился Домицию, возблагодарив богов за предстоящую расправу: – Ну уж коли эти мерзавцы испачкались в преступлениях по самые уши, то нечего после скулить на всех углах о новых гонениях.

Ни для кого не было секретом, что префект именно Галлу поручил расследовать убийство Ганнона и найти заказчика. Планк презрительно усмехнулся: что мог расследовать этот выскочка, этот прощелыга, этот нахальный юнец, только что вылезший с арены, неумытый и тупорылый, как все колесничие.

Утративший своих давних, проверенных союзников, светлейший ныне пребывал в состоянии надлома и крайней растерянности. Новый куратор управы, назначенный поверх его головы самим префектом, оказался не только редкостным уродом, но и таким же на редкость спесивым болваном, к тому же ещё христианином, и, по крайне мере, по первому впечатлению, — а глаз на людей у советника был наметан, — о совместных серьезных делах с ним не могло быть и речи. А вот новый главный казначей, плюгавенький, тщедушный мужичонка, напротив, казался самым забитым и трусливым существом на свете, и при этом скользким, точно угорь, с таким вместе не сваришь и бульона из тухлой индюшки, не то что великие дела затевать.

Что и говорить, для главного советника настали не самые лучшие времена. И не потому, что он, к примеру, обеднел, терпел явную опалу или подвергся иному удару переменчивой фортуны. Ничего этого не было. Он по-прежнему был вхож к префекту в любое время и, несмотря на временное перекрытие некоторых каналов, по-прежнему оставался самым богатым и влиятельным человеком в городе. Но вот это избегание его общества теми людьми, которых ранее он встречал у себя так часто, словно они у него поселились — теперь даже дух их испарился, а на своих пирах, как обычно — роскошных и изысканных, он лицезрел теперь лишь подобострастных мелких сошек, типа смотрителя лупанариев, да ещё неизменного, словно маяк на Фаросе, шурина префекта — этого можно было встретить везде, где подавалось много и вкусно пожрать. Даже почтенный Донат, всегда словно царь важно возлежавший в первых рядах на каждом пиршестве, теперь окормлялся исключительно среди таких же как сам новоявленных христиан, а к светлейшему являлся лишь по долгу службы, хотя всем своим видом и выказывал при этом самое искреннее дружелюбие. Все это заставляло главного советника не только предаваться мрачным думам по поводу того, как и что ему делать дальше, чтобы остаться на плаву, но и чаще обычного посещать приемы во дворце. Предвкушение обещанных Домицием арестов ненавистных христиан его не столько обрадовало, сколько вогнало в состояние необъяснимой гнетущей тревоги.

Меж тем во дворцовой приемной произошло внезапное и сильное движение, словно во дворец ворвался штормовой ветер, опрокидывая и разметая перед собой все до поры устоявшееся. Приемная наполнилась стражниками во всеоружии, тут же перекрывшими все пути отхода, ведущие к лестницам, дверям в другие помещения и к выходу из дворца.

«Грамотный подход» — зло усмехнулся про себя светлейший, мельком бросив взор на собственную охрану, чтобы убедиться, что ребята на месте. Приемная тревожно загудела. Придворная знать, чиновники и богатые горожане двинулись в сторону престола гегемона, как испуганные овцы к пастуху при виде волков, ожидая от префекта – единственного, кто сохранял невозмутимость, — объяснения этому нежданному демаршу.

— Вот! Что я и говорил! – обрадовался Домиций, развязно ткнув локтем в бок приятеля.

— Сиятельный Аттал! – обратился тем временем к префекту Валерий Галл, одновременно в приветствии выбрасывая руку вперед. – Твой приказ расследовать обстоятельства убийства главного казначея исполнен. Виновные теперь здесь, во дворце. Я пришел сюда, чтобы обличить и арестовать их.

Едва смолкли эти слова, гулко прозвучавшие в замершей тишине приемной, как, ничего не подозревавший светлейший Планк отхватил грубый удар в спину и почувствовал, что его руки скручены за спиной, а на его хрупкое изнеженное плечо легла тяжелая лапища стражника. Дернувшись обернуться и позвать свою охрану, он не добился ничего кроме ещё одного грубейшего тычка в спину.

— Что это значит, сиятельный?! – завопил побледневший советник, обращаясь одновременно и к префекту, и к отступившим от него, словно от чумного, коллегам, никто из которых не спешил прийти к нему на помощь и оградить от внезапного беззаконного ареста, но лишь — кто испуганно, кто с удивлением, а кто и со злорадной усмешкой — созерцавшим происходящее. Лишь Домиций оставался рядом с ним, глядя с разинутым в изумлении ртом то на страдания приятеля, то на Аттала, и ожидая, что вот-вот каким-то образом все прояснится и разрешится.

— И вот, этот человек – преступник! – жестко и безапелляционно бросил Галл, указав на скрученного стражниками главного советника.

— Это ложь и клевета! – жалобно возопил поверженный советник. – Сиятельный, не верь наветам, ты же знаешь, что преданней и честней меня тебе не сыскать во всей империи! А этот подлый юнец всего лишь мстит мне!..

— Помолчи пока светлейший, если не хочешь, чтобы тебя заставили умолкнуть силой. После я дам тебе возможность высказаться! – сухо оборвал его взывания Аттал. — На чем основаны твои обвинения? — обратился он к Валерию: — Если выяснится, что ты из личной неприязни, из мести или ещё по каким-либо своим мотивам оболгал этого уважаемого человека, ты понесешь заслуженную кару.

— Я лишь исполняю свой долг – оберегать Александрию и её граждан от беды. Скажешь, что я недостоин этой обязанности, о сиятельный, и я с радостью уступлю свою должность более достойному. Но прежде я должен завершить начатое, – без колебаний отвечал командир вигилов. — Потому повторяю свое обвинение: этот человек – преступник. И повинен он не только в смерти главного казначея, но и в других убийствах, совершенных в городе за последнее время, в покушении на убийство советника императора, а также в казнокрадстве.

Приемная забурлила возгласами удивления и негодования, а Галл продолжал обличать.

— Все эти факты выяснились в ходе тщательного расследования – опросов свидетелей, допросов подозреваемых и соучастников, изучения документов. Каждому моему слову есть доказательства и свидетели.

Сначала о казнокрадстве. Да будет тебе известно, о сиятельный, что главный советник префектуры вместе с главным казначеем сговорились обворовывать казну, втянув в свои дела и куратора управы – он был им необходим, чтобы через него мимо казны договариваться с богатыми купцами и ростовщиками, а точнее угрозами и шантажом вымогать у них дань, взамен наделяя наиболее выгодными условиями и освобождая их от пошлин.

— У тебя есть доказательства?! – перебил его Аттал, исподлобья глянув на Планка так, что у того перехватило дыхание.

— Да, о сиятельный! Вот показания торговцев, — Галл передал через распорядителя футляр со свитками, — которые согласны свидетельствовать на суде. А также фальшивые сделки, якобы заключенные казначейством с ростовщиками. До поры у них все шло благополучно, мошна светлейшего Планка изрядно пополнялась за счет воровства из казны, и все продолжалось бы и по сей день, если бы однажды куратор управы не допустил ошибку, обратившись со своими грязными делишками к торговцам из христианской общины. Эти достойные люди отказались от сомнительного сотрудничества и обратились к твоему сыну, который был среди них частым гостем, намереваясь со временем стать их единоверцем, чтобы тот при случае защитил их перед тобой и свидетельствовал об их честности. К слову, эти люди тоже готовы дать показания в суде. Таким образом Макарий Аттал узнал о преступлениях главного советника. Насколько известно, он собирался сам все доподлинно выяснить, чтобы предъявить тебе не только обвинения, но и неопровержимые доказательства, однако не успел. Едва наушники донесли светлейшему о том, что твоему сыну все известно о его делах, он нанял убийцу — того самого рыбака, казненного тобой за убийство Макария и Марцелла.

— Так вот оно что… — проговорил потрясенный Аттал, — ну?! что ты на это скажешь?! – обратился он к Планку.

— Это грязный наговор, от первого до последнего слова, — мрачно отозвался тот.

— Говори, — снова кивнул префект командиру вигилов, чтобы тот продолжал свою речь.

— Но этого ему показалось мало. Светлейший с той поры стал слишком опасаться за свою шкуру. Поэтому решил окончательно замести все следы, убив своих подельников. Для убийства куратора он нанял, как сказано ранее, того же рыбака, а Ганнона убил собственный доверенный слуга главного казначея — Архилах. Он так же дал все показания против себя и своего нанимателя.

— Что за подлец! – в сердцах рванулся Планк, но упершись в непроницаемый, словно глухая стена, взгляд Галла, понял, что допустил роковую ошибку в тот момент, когда недооценил этого юношу. – О да, ты далеко пойдешь! Что тебе главный советник! Как же я так ошибся в тебе, колесничий! – светлейший нервно расхохотался.

— Ты ещё и смеешься, мерзавец! – заорал вдруг тучный Домиций, набрасываясь с кулаками на бывшего приятеля, но, напоровшись на преграду в виде скрещенных секир, вынужден был отступить.

— Так что? Скажешь, что все ложь? – вновь обратился наместник к бывшему советнику.

— Да не совсем, о сиятельный, — попытался зло усмехнуться в ответ советник, но вместо этого невольно скорчился от боли в скрученных за спиной руках. – Заявляю, что все обвинения лживы! Кроме одного. Да, о сиятельный, это я убил твоего сына!

— Да он спятил! – прорычал Аттал, побагровев.

— Но нанял я не рыбака, а одного дезертира, — Планк выразительно подмигнул Галлу, – здесь у твоего тупоголового любимчика оплошность вышла, впрочем, как и во всем остальном. И вот что я скажу вам: зря вы так лебезите перед этими свиньями – вот ваша главная оплошность, – с ненавистью заговорил советник, пользуясь предоставленным ему словом, — боги очень не любят, когда их предают. Константин не вечен, и как только он выйдет из игры, все вы, так же как все, проклятые богами, перебежчики будете распяты как грязные вонючие рабы, так же как мы распяли вашего никчемного жалкого Христа! – проговорив все это Планк презрительно сплюнул и гордо умолк, наслаждаясь последовавшей в собрании бурной реакцией на его проклятие.

— Если эта мразь не доживет до казни, ты будешь казнен вместо него, — бросил Аттал Галлу, и кивнул, подавая знак, чтобы арестованного увели.

— Все казнокрады, мрази и убийцы ненавидят Христа! – перекрывая общий гул, выкрикнул в спину уводимого стражниками арестованного почтенный Донат.

***

Проскрипции были исполнены, Макарий и Синухе отомщены, и ничто больше не угрожало остальным её друзьям. Только теперь Лидия позволила себе признаться, что изначально не слишком-то верила в успех их дела, и однако же — на днях состоялась казнь главного злодея, последнего и самого могущественного их врага! Не иначе сам Господь помогал им вершить справедливость. Что же касается последнего имени в списке, то теперь она сожалела, что с её подачи это имя было внесено туда. Она ошиблась, и теперь это стало для неё яснее ясного неба Александрии. Несправедливая казнь не должна свершиться!

Оставалось лишь убедить остальных. Только по этой причине она вновь согласилась встретиться с друзьями ночью в саду, хотя и полагала, что собираться в ночи, словно злоумышленники, не было больше никакой надобности. К тому ж ей претило обманывать общинных тетушек, от которых она не видела ничего кроме добра.

И вот, с великими предосторожностями, рискуя быть арестованной вигилами, караулившими возле ворот, она явилась на собрание, где не обнаружила никого, кроме Хетти и Баты, а вместо обсуждения дела, вынуждена была слушать пустую болтовню. Почему-то они решили, что ей будут безумно интересны подробности недавней казни.

— Старина Лиэй бичевал на совесть, прям себя не щадил. Так и хотелось помочь ему, бедолаге.

— Сколько было ударов? Я перестал считать после пятидесятого.

— Ровно сто. Каждый удар навек запечатлен в моем сердце.

— Уважил по чести, этот демон верно и сейчас ещё вопит в преисподней.

— Черной кровищей весь помост залил.

— Черной? – недоверчиво переспросила девушка.

— У демонов черная кровь, ты разве не знала? – усмехнулся Бата.

— И у крыс ещё, — не то уточнил, не то возразил Хетти.

— Это да.

Хотя троица шепталась бок о бок, а в небе сияла луна, её свет почти не пробивался сквозь густо переплетающиеся ветви садовых деревьев, отчего в саду царила полнейшая тьма, и собеседники почти не видели друг друга, а со стороны и вовсе могли показаться лишь еле различимыми смутными тенями тихо шелестящих веток.

— Так его забили до смерти?

— Как бы не так. Пирушка только начиналась.

— Главное угощение ожидало свой черед.

— И что же? Ему отрубили голову?

— Ты слишком добра к этому гнусу. Хотя, разумеется, он только об этом и мечтал, но уж слишком префект был зол на него за убийство сына, поэтому нет, ты не угадала, сестра. Попробуй со второго раза, — давясь от смешка, проговорил Хетти.

— Упаси Господь отгадывать такие загадки! Кстати, о префекте, послушай, Хетти… — начала было Лидия.

— Да откуда тебе знать, — перебил её Бата, — ты ведь всю жизнь провела в четырех стенах, в доме своего папаши-куриала, а теперь так же, безвылазно, сидишь в общине.

— Да, но я вот о чем… — не сдавалась девушка.

— Погоди, коли не знаешь, так слушай, — отрезал Хетти. — Сподручные палача приготовили для советника отменнейший, гладко вытесанный заостренный кол.

Оба смолкли, зажимая себе рот в беззвучном хохоте.

— Слышала бы ты, что сотворилось с народом на площади при виде этого угощения.

— Площадь, говоришь? Да ты громче всех гоготал.

— Да ты сам взревел словно осел при виде полных яслей.

— Да что я, весь народ точно обезумел: хохот, свист, топот, будто пришли сатурналии.

— Ну и ребята не сплоховали, вогнали в крысу кол с мастерством лучшего столяра.

— Да брось! И Харитон так ловко не управляется со своими болванками и тесаками, как эти молодцы сажают на кол человека.

— Постой-ка! Не человека, а демона в человечьем обличье.

— Да ещё при всем народе.

— И тогда он умер? – с почти угасшей надеждой молвила девушка.

— Как бы не так. Мне хорошо было видно, что он хрипел и дергался, когда его тащили к виселице, чтобы вздернуть, как последнего бродягу.

— Как ты мог слышать его хрип с храмового портика?

— Говорю тебе, что я это слышал и видел, точно сам вздергивал его.

— Крысе — крысячья смерть!

— Зато падальщикам будет чем поживиться.

— Теперь до следующих календ стервятники пировать будут.

— Труп врага хорошо пахнет.

— Лидия, ты разве не рада, что эту злобную крысу постигла заслуженная кара?

— О нет, ты ошибаешься. Но наш список ведь ещё не закрыт. И я хочу вот что сказать вам…

— Не торопи события, сестра, префекта завалить — это тебе не куратора управы пырнуть.

— Здесь нужна тщательная подготовка. Иначе погорим, как Темеху.

— Вот кто радовался-то в преисподней больше всех, слушая вопли гниды Планка.

— Да, скольких мы потеряли за этот год…

— Но и наши враги не обрадовались.

— Ага, особенно советник не обрадовался, — оба снова беззвучно засмеялись.

— Знаете, вот что я думаю — префекта мы должны отпустить, он ведь не причастен ко всему этому злу, — тихим, но решительным шепотом произнесла Лидия, воспользовавшись заминкой в разговоре.

Приятели перестали смеяться и смолкли в темноте, словно обдумывая её слова, что не могло не приободрить девушку – если сразу не возражают, значит понимают, что она права.

— Как скажешь, сестра, — к радости девушки произнес после недолгого молчания Хетти. Однако её смутила слишком явная отстраненность и безразличие в его голосе.

— Прекрасно. Значит всё, расходимся…

— Не спеши. Ещё несколько слов.

— Ладно, — нетерпеливо бросила девушка. Что бы он ей ни сказал, ей не было до этого никакого дела. Куда больше волновало, чтоб в общине не заметили её отсутствие. И чтоб удалось возвратиться так же неприметно.

— Ты очень красивая, и к тому же не дура, я сразу одобрил выбор братишки. Хотя он был и младше, но во многом гораздо толковее меня, признаю это. И невесту по себе нашел.

— Ты что, шутишь? – не веря собственным ушам и досадуя на себя, за то, что остается здесь и слушает эти глупости, проговорила Лидия.

— Девушка, мой брат – Синухе — мертв! Какие могут быть шутки?! – с внезапной злостью проговорил Хетти. – А ты, Лидия — ты для всех нас была и остаешься его невестой. Поэтому сейчас ты отправишься следом за ним в преисподнюю, и скажи там братишке, что его убийцы сдохли в муках! Расскажи все, что мы только что тебе рассказали, порадуй его…

Раньше, чем девушка успела что-либо ответить, Хетти вдруг повалился на землю, растворившись во мраке.

— Вот и всё, — сказал Бата, расправившись с приятелем прежде, чем тот успел расправиться с ничего не подозревавшей Лидией. – Испугалась?

— Должно быть, в нем помутился рассудок… — проговорила ошеломленная девушка, едва приходя в себя от этой быстрой череды событий, произошедших за один миг.

— В нем? Да нет, Хетти как Хетти, — невозмутимо отвечал ей тихий голос из темноты — Бата склонился к трупу, чтобы забрать свой кинжал, загнанный под ребра товарища, и кинжал убитого, валявшийся поблизости в траве. – Он сразу решил, что после того, как ты поможешь расправиться с убийцами, то отправит тебя в преисподнюю к Синухе.

— О Господи… — только и произнесла девушка – вероломство Хетти поразило её в самое сердце.

– Послушай меня, — вдруг совсем иным тоном заговорил Бата. В темноте сверкнули его глаза – и она не узнала его, словно это был другой человек – гораздо старше и строже прежнего, известного ей, — ступай-ка в общину! И запомни вот что – ты будешь жива до тех пор, пока тебе не придет на ум рассказать кому-нибудь о том, что здесь сейчас приключилось.

— Послушай, не надо меня запугивать, я не из пугливых, — хмуро отвечала в тон ему Лидия. – И спасибо, ты, кажется, спас меня от смерти.

— Кажется, — усмехнулся Бата. – С тебя молчание.

— Ясно, не дура.

Лидия исчезла.

Дело было сделано — не подкопаешься. Теперь ему оставалось только избавить общинный сад от трупа…

Вопреки опасениям Лидии, её ночное бегство из общины, так же, как её возвращение, не было замечено ни вигилами, что вполголоса беседовали около небольшого огня, разбитого невдалеке от распахнутых ворот общины, ни самими общинницами, мирно отдыхавшими после трудов прошедшего дня.

Забравшись в постель, Лидия тихонько всхлипнула носом в подушку. Мысль о предательстве друга была невыносима, может лучше бы он и впрямь расправился с ней, но зато она бы умерла, не зная этого тяжелого чувства и не подозревая о том, что проклятый Иуда оставил на земле столько своих последователей. Что же теперь — жить, никому не веря? Ну уж нет, так нельзя, лучше смерть… – преисполненная этими мрачными думами девушка, незаметно для себя, погрузилась в крепкий сон и проспала до самой зари.

Прошли дни, и вскоре ожидание радостных грядущих событий вытеснили для неё тяжелые впечатления прошлого. Близилась Пасха – праздник, который принесет ей не только ликование о Воскресении Спасителя, но и исполнение её собственной мечты – хвала Господу, она станет христианкой! Теперь уже было точно известно, что Лидия будет среди новокрещенных, — матушка Биррена знала это наверняка, — а значит, ей, Лидии, предстояло пережить её второе и истинное рождение — из бессмысленности бытия родиться в исполненную смыслом, очищенную от всех прежних суетных помышлений и дел жизнь с Богом — жизнь, исполненную служения Ему. Она воистину пополнит ряды Христова воинства, войдет в Церковь и сможет причащаться Богу на равных с остальными общинниками. А злые демоны отныне отступят навсегда и не смогут причинять ей больше зло, они будут бессильны перед её ангелом-хранителем, который теперь станет ей верным защитником.

И все это сбудется не когда-нибудь в неизвестном и далеком будущем и не во сне, а уже через несколько дней – через несколько самых бесконечных дней в жизни. Лишь одно обстоятельство смущало и расстраивало девушку – ей предстояло солгать учителю на исповеди перед крещением. Хотя почему солгать? Всего лишь умолчать – это не то же самое, что солгать. Господь читает в душах и видит, что она утаивает часть свей жизни от отца Афанасия не со зла, не из-за лживости и порочности, а только потому, что не имеет права выдать чужую тайну. Все что касается её лично, вся она – вот, на виду и не таит о себе ничего.

Как ни тянулись бесконечные дни поста, но воскресный, двадцать четвертый день месяца Фармуфа все же настал. И день этот, казалось, ничем не отличался от других: солнце так же сияло с ясно-лазурной вышины небес, а небеса так же щедро одаривали землю зноем. Но как изменились люди! Сегодня их лица светились улыбками, сегодня они надели самую лучшую и красивую одежду: Воскресный день святого праздника Пасхи пришел!

Биррена, с самой зари пребывавшая в праздничных хлопотах – веселая и помолодевшая в этом белом с золотыми узорами платье и такой же накидке, с переливающимися на солнце причудливыми браслетами из тонких витых золотых пластин на запястьях; Трифена, которая будто стала выше ростом в своем солнечном пышном одеянии, в ожерелье из жемчугов (подарок хозяйки) и цветочном, подобранному в тон платью, уборе в волосах, да и все остальные – необычайно яркие, веселые, праздничные. Главное же, что украшало женщин – их сияющие радостью глаза. В это праздничное утро лишь оглашенные выглядели неприметными серыми птахами рядом с солнечными птицами-феникс — им только предстояло войти в христианское сообщество и стать частью великого праздника вместе со всеми, а пока что они держались невзрачным сереньким особняком.

Отец Афанасий – такой же красивый и преображенный, каким она однажды видела его во сне, тогда, во дворцовом карцере, – с посветлевшим лицом, и с теми же, что и у всех христиан сегодня — исполненными неземной радостью глазами – вопрошает её: отрекается ли она от сатаны. А после её ответа вновь вопрошает — сочетается ли она Христу? Голоса звучат гулко, словно колокол храма, а священная вода в купели волшебно искрится от солнечных лучей. Она словно умирает, погружаясь в неё и воскресает вместе с Христом. А из купели её встречает Биррена, со сверкнувшими алмазами слез в её добрых глазах и со светлой праздничной одеждой в руках – той, что Лидия давно сшила себе в ожидании этого главного в её жизни дня, — помогая новокрещенной облачиться в неё, и читая при этом торжественным, чуть срывающимся голосом молитву, и провожает к епископу, который, именем Духа Святого, крестит её лоб и запястья святым благоуханным миром.

Счастье переполняет её настолько, что кажется, она легко могла бы сейчас взлететь. Весь мир Христов принадлежит отныне ей. Люди вокруг поздравляют её и друг друга объятиями. Ей кажется, что это и есть рай – радостные счастливые, любящие друг друга люди в светлых одеждах, и нет зла и смерти.

После крещения все общинники с зажженными свечами в руках вместе с новокрещенными направляются от баптистерия на праздничную литургию, прежде обойдя вокруг храма с песнопениями в праздничном Крестном ходе. Рядом с ней идет, распевая молитвы, матушка Биррена. Невдалеке от себя, среди других она видит и Бату, они уже поздравили и обняли друг друга после крещения, когда он подошел к ней — такой же — преисполненный благодати, радостный и торжественный, что и она сама.

Лидия не смогла сдержать счастливых слез, когда при входе в храм ей не нужно было больше оставаться в притворе – теперь ей, как истинной христианке никто не мог воспрепятствовать, теперь она могла войти в храм и молиться вместе со всеми. Как часто она представляла себе этот светлый миг и сколько дней провела в ожидании его! Вместе со слезами радости её посетило одно неприятное воспоминание, и тут же возникла одна идея, которую она поставила себе осуществить после литургии во что бы то ни стало — в качестве своего первого подвига воина Христова. Но это потом… пока же она отмела эту мысль в дальний ларец своих помыслов, а все её обновленное существо обратилось к праздничной молитве и подготовке к её первой в жизни Евхаристии, к которой её также сопроводила матушка Биррена.

После литургии владыка Александр обратился к христианам в праздничной речью:

— Снова Пасха и ликование, братия и сестры мои! – степенно произносил епископ внимавшим ему в торжественной тишине общинникам. — И мы снова принимаем участие в той радости, которая на небесах, — вместе со святыми; ведь они издавна возвестили о таковом праздновании, а для нас в своих деяниях служили примером…

Когда праздничная литургия окончилась и люди в радостном оживлении повалили из храма, Лидии не представило большого труда, пользуясь сутолокой, улыбаясь и то и дело отвечая единоверцам на пасхальные поздравления, неприметно для матушки Биррены и остальных обогнуть храм и, скрыв лицо под покрывалом и поплотнее закутавшись в него, устремиться знакомой дорогой переулками, в сторону Бавкалеоса.

Для нехристей это был самый обычный будний день, и никто из встречных, занятых своими повседневными заботами прохожих или усердно трудившихся тут и там мастеровых и торговцев не обращал внимания на женскую фигурку, закутанную в яркое и светлое, слишком приметное для пыльных александрийских переулков, нарядное праздничное одеяние, решительно шагавшую куда-то в одиночестве — не так быстро, чтобы вызвать во встречном тревогу или любопытство, но и не слишком медленно, чтобы никому из язычников не пришло в голову привязаться к ней.

«Посмотрим, как вы теперь посмеете выгнать меня из храма!» — Она не обдумывала заранее, что и как скажет еретикам. Она знала – учитель говорил – что нужные слова сами придут, что сам Господь заговорит её устами: «ибо в тот час дано будет вам, что сказать». И этот час пришел.

Возле арианского храма она остановилась, оглядев ещё раз ту самую церковь, из которой её, не крещенную, когда-то с позором изгнали; нищих и калек, которые и сегодня, как и в тот день, облепили паперть, оглашенных, толпящихся при открытых вратах притвора и, убрав с лица покрывало, решительно направилась внутрь.

В храме, несмотря на многолюдность, оказалось необычайно тихо – лица собравшихся верующих, все как один выражавшие в этот миг самое благоговейное внимание и сосредоточенность, были обращены к диакону, который, стоя на амвоне, с неспешной торжественностью разворачивал свиток праздничного послания от Ария.

— Христос Воскрес! – радостно возвестила в тишине Лидия.

Диакон оторвал взгляд от свитка и с удивлением глянул на вошедшую. В белой одежде и с сиявшем на высоком челе крестом, словно освещавшим её прекрасное открытое юное лицо, она действительно показалась ему божьим вестником.

— Воистину Воскрес! – отозвался зачарованный её явлением диакон. Следуя за его взглядом, остальные также уставились на чудо явления в их церкви ангела, словно завороженные.

Воспользовавшись всеобщим замешательством, Лидия быстро прошла сквозь толпу расступавшихся перед ней верующих к праздничному Распятию, возвышавшемуся в центральной части храма напротив амвона, и, не позволяя присутствующим опомниться, горячо заговорила, обращаясь ко всем:

— Мир вам, братья и сестры! Я пришла с добрыми словами приветствия и поздравления от неаполитанской общины! Мы хотим прекратить вражду! Смягчите ожесточение ваших сердец! Вражда меж христианами противна Господу!

Сказанное Лидией в миг лишило девушку в глазах присутствующих всего её неземного очарования – вместо небесного вестника перед ними предстала ненавистная александровка. Люди в храме одновременно заговорили, загалдели и зашикали, не желая дальше внимать призывам вражины, тем более имевшую наглость помешать чтению письма их изгнанника-пресвитера. Лица, только что взиравшие на неё с благоговением в один миг исказились гримасами злобы.

— Пусть Александр вернет нам нашего пресвитера!

— В том вина Александра! Не мы устроили вражду!

— Возвращайся откуда пришла и передай Александру, пусть вернет Ария!

Лидия в растерянности оглянулась на диакона.

— Если вы действительно желаете с нами мира, то хотя бы не мешай читать послание от отца Ария, — с укоризной произнес тот.

— Она не достойна слушать слова Ария! – вновь загалдели вокруг.

— Пусть убирается вон!

Ещё немного и, казалось, ариане набросятся на неё с кулаками, не боясь ни греха, ни Распятия.

— Тебе лучше уйти, девушка, — проговорил диакон, предвидя много несчастий для ариан, если движимые ненавистью и озлобленные этой наглой выходкой они причинят посланнице Александра хотя бы малейший вред. Он и сам был не в меньше мере, чем остальные возмущен её поступком, но, помятуя о договоре с Афанасием, оставался бесстрастным, подавая благочестивый пример смирения перед врагами своим прихожанам.

— Я пришла к вам с миром, и уйду от вас с миром! – воскликнула Лидия, но вместо того, чтобы направиться к притвору, быстрей испуганной птахи взлетела на амвон:

— Услышьте же меня, люди! – в отчаянии возопила она к арианам с амвона. — Вы все христиане и все знаете, как сказано в Писании: «И Слово было Бог»! Стало быть, только безумный может вопреки Священном Писанию отрицать божественность Слова! Рад ли вам Христос?! Принимает ли он вашу Пасху, коли вы отрицаете Его единство с Отцом?! Как вы можете в угоду безумному, выжившему из ума старику лишать свои души благодати и бессмертия?! – говорить далее девушке уже не позволили. Последние слова она выкрикивала уже из притвора.

А так как её весьма немилосердно выволокли из храма и самым жестоким образом столкнули с лестницы, то, немного придя в себя и попытавшись подняться на ноги, она лишь вскрикнула от боли – она снова повредила при падении ту же ногу, что и прежде, но на этот раз даже встать не представлялось возможным.

Тем временем оглашенные, а также нищие попрошайки с паперти окружили её, разразившись гневной руганью кто во что горазд. Самыми добрыми словами, которые она услышала были:

— Забудь сюда дорогу, проклятая александровка!

— Глупая девка, кто ты такая, чтоб проповедовать здесь?!

– Оставьте новокрещенную, люди, пусть уходит откуда пришла!

Но вот уйти как раз она и не могла, окруженная со всех сторон еретиками и вынужденная по неволе слушать их грязные проклятия и ругань. Оставалось лишь молиться и уповать на чудо. Однако долго оставаться в образе смиренницы и удобной мишени для ругани и язвительных насмешек было не по ней.

— Вы не о том печетесь, глупые еретики! – воскликнула она, с нескрываемым презрением оглядывая обступившую её галдящую толпу дурней. – Вы даже не понимаете, что для того, чтобы Бог простил вам вашу богомерзкую ересь, вы должны все свои дни проводить в молитвах и стенаниях! Потому что вы оскверняете само имя Господа нашего Христа каждый раз, когда упоминаете Его своими грязными погаными устами! Бог давно от вас отвернулся! А за смерть своих душ и грядущий ад благодарите вашего лжеучителя!

— А я её узнал! – заорал маленького роста плешивый мужичонка в изношенной старой тунике, — эта дрянная девка попала мне камнем в голову той ночью! — недолго думая, он схватил первый попавшийся под руку камень, чтобы метнуть его в девушку.

Остальные последовали его примеру.

— Забейте эту гадину! – заорали они друг другу, осыпая девушку градом камней.

— Отец Федор! Отец Федор! Они убивают её! – услыхала Лидия словно в отдалении знакомый детский голос и это было последнее, что она услышала…

…Этот навязчивый громкий истошный крик помешал её забытью и вскоре она поняла, что это уже не детский крик, а женский плач. Вместе с тем она почувствовала острую боль, потом пришла дурнота, затем она поняла, что лежит на кровати и слегка приоткрыла глаза – даже веки теперь с трудом повиновались ей.

— Да жива она, жива! – немного раздраженно проговорил рядом мужской голос. – Успокойся, ради Бога, матушка. Чудом, но жива…

Но женский голос не унимался, продолжая истошно вопить и причитать:

— Да за что же Господь на нас прогневался?! Вся в крови, с почерневшим распухшим лицом — это ли наша Лидия?!

Открыв глаза, Лидия, однако, увидела не матушку Биррену — по голосу это была именно она, и не лекаря, осторожно ощупывавшего её голову и пытавшегося унять громкие причитания женщины, а Валерия. Он молчал, но его пристальный взгляд, выражавший одновременно и злость, и жалость, и насмешку, словно ожег её.

«Он прав, я — жалкая, глупая гусыня» — подумала она, сгорая от стыда.

— Лидия, доченька! – обрадованно воскликнула матушка Биррена — Она и впрямь жива, хвала Господу! У проклятых ариан хватило наглости утверждать, будто она сама, оступившись, упала со ступеней и разбилась чуть ни до смерти! Да только кто же им поверит!

– Они сказали правду, матушка, — с трудом шевеля разбитыми губами отозвалась Лидия. – Я действительно сама, по своей глупости, оступилась на ступенях храма. Не знаю, как так вышло, – добавила она и покраснела так, что природная краска проступила даже сквозь кровоподтеки и синяки на лице. От невыносимого смущения она закрыла глаза. «Только бы не расплакаться» — с ужасом подумалось ей.

Все это не укрылось от Биррены.

— Ты что это смущаешь девушку?! Ты зачем здесь?! А ну-ка уходи! – строго выговорила она сыну, прогоняя его.

— Так больно? – продолжал тем временем свою работу лекарь.

— Нет, — стиснув зубы, ответила девушка — её мучила вовсе не боль.