Выживая-выживай! Эпизод 33. (Глава 33)

Эпизод 33. 1670-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Константина Багрянородного, 1-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского (31 августа 916 года от Рождества Христова).

Примицерий нотариев Аустоальд, закончив очередной рутинный день в своей канцелярии, созвал к себе людей, обычно сопровождающих его во время наиважнейших мероприятий. Канцелярские работники, услышав приказ своего начальника, мысленно послали его в преисподнюю, менее всего им хотелось августовским жарким днем тащиться по раскаленным римским мостовым в направлении какой-нибудь богатой резиденции, прячущейся в садах на окраинах Рима, а затем поздним вечером возвращаться обратно, лицезрея обнажающиеся с наступлением темноты пороки ночного города. Куда как лучше было бы провести этот вечер в саду возле городской префектуры, в компании с бутылочкой вина и воркующей рядом миловидной супругой, которая расскажет тебе обо всех городских новостях гораздо красочнее и подробнее, чем все осведомители римской милиции вместе взятые. А вот поди ж ты, приходится повиноваться и одевать на себя эти удушающие плащи из чрезвычайно плотной, да к тому же еще и черной, ткани, по которым каждый встречный узнавал в Риме местных нотариев. Узнавал и, как правило, завистливо провожал их глазами, даже не подозревая, какие тягостные телесные муки в настоящий момент переживают их обладатели.
Примицерий Аустоальд в этот вечер оказался горазд на издевки над своими подчиненными. Первым делом он отдал короткие приказания своим людям по обеспечению своего выезда. Услышав о том, что предстоит путь к Авентинскому холму, в резиденцию римского консула Теофилакта, большинство его слуг вздохнули с облегчением, поскольку путь предстоял не особо дальний, а, кроме того, можно было рассчитывать, что в пункте назначения им будет предложен неплохой стол. Однако, не дав своей канцелярии опомниться, примицерий следующей фразой изъявил желание проследовать туда пешком, и это уже никак не могло понравиться окружающим, тем более что многим были известны мотивы столь героического поступка их начальства. Примицерию шел уже четвертый десяток, но, несмотря на всю свою энергичность и исполнительность, любовь к обильным яствам и доброму пиву, уже начала заметно сказываться на его внешности. И все бы ничего, но на беду Аустоальда как-то раз он увидел, какое восхитительное создание породил и воспитал его помощник, секундецерий Иовиан. Создание это было столь юно, свежо и развязно, что достопочтенный Аустоальд потерял всякий покой, и, в угоду объекту своего вожделения, начал усиленно бороться с излишним весом, с этим выпирающим животом и свисающими, как тесто из-под кастрюли, боками. Правда заодно, в качестве побочного эффекта, ему пришлось смириться с нахождением возле себя самого Иовиана, которого он давно уже терпеть не мог и не без основания подозревал того в подсиживании. Сегодня же с этим хитрющим Иовианом приходилось быть особенно любезным, ибо у того, кажется, и впрямь появился шанс занять его место.
Примицерием римских нотариев Аустоальд стал еще пять лет назад при папе Сергии. Надо сказать, что эта древняя должность, возникшая в Риме еще на закате античной империи, имела невероятно высокий авторитет среди горожан и для многих из них была недостижимой и лелеемой мечтой. Нотарии не были людьми клира и в тоже время примицерий, по сути, являлся секретарем и министром папского двора, а звездный час примицерия наступал в печальные периоды смены пап. Когда Святой Престол становился вакантным, именно примицерий, наряду с епископом Остии и архидиаконами (кардиналами) Рима, осуществлял управление всем папским двором. Аустоальд получил эту должность в лихой период Трупного синода, а протекцию ему составил сам консул Теофилакт, за что благодарный чиновник платил тому полновесной монетой, в буквальном и переносном смысле этого слова. В своих молитвах за здравие Аустоальд ставил своего покровителя на второе место, сразу после себя любимого и – о, ужас! – перед папой римским. Молитвы за последнего воздавались Аустоальдом безо всякого рвения и чисто в угоду закону, к тому же именно папа Иоанн не так давно подсуропил ему этого выскочку и лицемера Иовиана. Сегодня же все могло перемениться в артели римских нотариев, и Аустоальд время от времени с ненавистью поглядывал на своего самодовольного противника.
Неделю назад Рим торжественно принимал в свои объятия победоносное войско папы Иоанна Десятого. Для города это уже была вторая пышная церемония за последние полгода и городские аркарии со вздохом уже поглядывали на состояние казны. Тем не менее, папа Иоанн и в этот раз не стал скаредничать, в связи с чем в Рим снова начали стекаться любители дармового угощения и милостыни. Город при этом наводнили слухи о подробностях битвы при Гарильяно и с каждым днем эти слухи становились все красочнее и масштабнее. По уверениям многих, якобы очевидцев битвы, в самый опасный момент сражения, когда чаша весов грозила склониться в сторону нечестивцев, воины папы вдруг увидали в небе апостолов Петра и Павла, приветствовавших их, и в ту же минуту сарацинское войско оказалось повергнуто наземь. Другие уверяли, что сам папа в тяжелый момент битвы, безо всякого оружия, с одним знаменем, на котором был начертан лик Иисуса, ворвался в неприятельский лагерь и сарацины пали ниц, устрашась гнева Господа, воплотившегося в грозной фигуре понтифика. Наконец, третьи уверяли, что папа, отменно владеющий мечом, во время сражения сразил не то три, не то четыре десятка самых благородных пунийских воинов, и у последних уже не осталось никого, кто мог бы повести их за собой. Все это в итоге сложилось в один грандиозный, славный до елейности миф, и уже никто из римских острословов не рисковал напомнить горожанам о греховном поведении римского епископа и о нарушении законов Церкви при его избрании.
Самим же Иоанном овладел сильный соблазн обставить свое возвращение в Рим в духе и традициях римских триумфаторов. Немудрено, ведь шли года, века и тысячелетия, но и тогда, в десятом веке, и сейчас абрис Великой империи невидимой тенью, недосягаемым миражом стоит перед глазами всякого властолюбивого и амбициозного самодержца, мечтающего о покорении Вселенной. Не был лишен таких амбиций и Иоанн Тоссиньяно, в грезах которого все светские монархи должны были признать себя его вассалами, и только от него, главы христианского мира, должны исходить все пути и решения, касающиеся устроения государств и народов. У Иоанна на протяжении веков найдутся еще более амбициозные и, в немалой части, удачливые последователи, однако он стал, по сути, первым провозвестником грядущей агрессивной политики римских понтификов, определявшей судьбы средневековой Европы. При этом пастырский посох, правда, окажется куда более грозным и действенным оружием, чем воинский меч, ведь следующая попытка викария Христа возглавить войско на поле брани, предпринятая спустя век после виктории в Гарильяно, приведет к пленению папы и подчинению Святого престола норманнскому железу — новой напасти, пришедшей от северных морей.
Петр, брат папы, человек честолюбивый и самоуверенный, горел той же идеей и настойчиво предлагал включить в шествие папского войска по улицам Рима элементы старинных триумфов, но Иоанн от многих из них все-таки благоразумно отказался, опасаясь испортить все впечатление от своей славной победы в глазах требовательных и богобоязненных римлян. К тому же, напомним, казна Церкви и города начала демонстрировать все признаки своего обмеления. В итоге, по предложению папы, торжественное мероприятие должно было включить в себя короткое шествие от Аппиевых ворот до Латеранской базилики, где папа, в присутствии римского Сената, отслужит торжественную мессу, по окончании которой плебс получит свой очередной дармовой ужин и, так уж и быть, поглазеет на греховодников-жонглеров. Многочисленные трофеи, захваченные в Гарильяно, предполагалось пронести от Латерана до набережной Тибра и временно складировать их недалеко от греческой церкви Девы Марии. Такое решение было продиктовано опять же античными традициями, именно сюда победоносные римляне сваливали свои трофеи, добытые в различных закоулках мира, о чем в десятом веке свидетельствовала громадная куча мусора и осколки многих тысяч глиняных горшков. Что касается несчастных пленников, то они, по высочайшему замыслу, не должны были задерживаться в Риме, а, проследовав к Остийским воротам, к вечеру покинуть город и уйти туда, откуда пришли, в сторону Неаполя и местного невольничьего рынка.
Возле Латеранской базилики уже с самого утра столпился народ, а к полудню сюда подтянулись самые знатные фамилии города. У дверей Латерана папу ожидал римский Сенат во главе с консулом Теофилактом и его женой Теодорой — та просто светилась от счастья, поскольку считала себя полноправной участницей триумфальной кампании. Римская милиция организовала живые цепи из своих стражников, которые освободили коридор вдоль площади перед Латераном, где должны были пройти гордые победители и униженные враги.
Рядом с Теофилактами стоял Петр Ченчи, которому первому досталась порция восхвалений, предназначенная победителям иноверцев. Слушая сплошные реки похвалы в адрес него, Теофилакт недовольно хмурился и недоумевал, почему папа вместе со своим братом не прислал к нему его сына Теофило, так, как это было при коронации Беренгария. Между тем, рядом с Петром стоял, держа в руках увесистую трубу, глашатай, готовившийся вести шествие.
Отдаленный гул бюзин возвестил о приближающейся процессии, и горожане нестройно заголосили приветствия и похвальные оды папе-воину, хотя он, по всей видимости, в это время еще только-только входил через Аппиевы ворота. Гул трубного оркестра становился все громче, напряжение и ликование толпы все возрастало. Вот на подступах к Латерану появились уже первые всадники со знаменами Святого Петра, а толпа возбужденно и яростно взревела, ибо, вслед за всадниками, на площадь первыми вступили колонны несчастных пленников.
— Узрите, благочестивые христиане, жители Рима и гости его, лица тех, кто многие годы, отринув от себя Создателя и Господина всего сущего, нес смерть и разорение вам и вашим домам! Будьте же милосердны к поверженным врагам вашим, как заповедовал нам об этом Господь наш! – возвестил глашатай.
Африканцы шли, опустив головы и глядя себе под ноги, всем видом своим демонстрируя полную покорность своей, так незавидно сложившейся, судьбе. Вслед им, вопреки призывам глашатая, обильно летели проклятия и оскорбления, свойственные безнаказанной и даже негласно поощряемой в своем садизме толпе. Было предпринято несколько попыток бросить в закованных пленников камни и палки, однако милиция незамедлительно остудила градус толпы, выведя из нее наиболее ретивых в своем праведном гневе смутьянов. В течение нескольких минут побежденное войско печально продефилировало мимо Латеранской базилики, пока в итоге не скрылось в направлении Цирка Максимуса.
Папа поступил в очередной раз грамотно, пустив вперед всей процессии побежденных африканцев. В противном случае городской милиции пришлось проявить бы неизмеримо больше усилий, чтобы успокоить толпу, ибо через некоторое время после прохода пунийцев на площади показались печальные римские обозы с телами павших воинов.
— Прими, Рим, достойных сынов своих, с именем Иисуса Христа отважно сражавшихся на поле битвы, но, волею Господа, павших от неприятельского оружия. Вознесем молитвы за души их и прославим их имена навеки!
Телега, шедшая первой в траурном обозе, отделилась от общей колонны и приблизилась к ступеням Латерана. Консул Рима вдруг почувствовал, как страшная пугающая слабость овладела всем его телом, а сердце буквально заколыхалось внутри. Он вцепился глазами в приближающийся обоз и до последнего наивно надеялся, что красное полотно, укрывающее мертвое тело, принадлежит кому-нибудь иному, но только не тому, о ком он даже боялся подумать. Но все тщетно, телега с телом сраженного воина остановилась прямо перед ним и на площади воцарилась пугающая тишина. Теофилакт мутным взором оглядел все собрание и увидел, что все слуги его прячут от него взгляд, а все зрители на площади опустились на колени перед этим печальным поездом.
Громкий крик раздался где-то рядом с Теофилактом и он даже не сразу узнал голос своей жены. Неуверенными шагами, как пьяная, Теодора приблизилась к телеге, остановившейся перед ними, приоткрыла полотно и упала без чувств. К ней кинулись ее слуги и дочери. Младшая дочь, увидев мертвое лицо брата, начала истерично трясти погибшего, как будто намереваясь таким образом привести того в сознание, а затем разразилась дикими криками. Мароция, с лицом белым как снег, взглянула в лицо Теофило и немедленно отвела взгляд.
Теофилакт последним приблизился к телу своего сына. Горло его давили чьи-то невидимые руки, весь мир жуткой каруселью завертелся у него перед глазами, из которых ручьями брызнули слезы, и их невозможно было остановить. Вся жизнь его теперь представлялась каким-то нелепым и лишенным смысла существованием, его сын, его наследник, в котором заключались все мечты и амбиции старого консула, лежал недвижим и, видимо, слишком мала была вера Теофилакта, чтобы воскресить умершего. Проклятия, проклятия всему миру посылало сознание обезумевшего от горя отца, и внезапно ад раскрыл перед его невидящими глазами свои раскаленные двери и огненным жаром обдал каждую клетку его мозга.
Мароция в этот момент хлопотала над матерью, пытаясь привести Теодору в чувство. Теодора, вернувшись в сей мир и вспомнив последний эпизод, предшествующий ее обмороку, коротко простонала, но невероятным усилием воли обуздала свои чувства и встала на ноги, пытаясь придать своей шатающейся фигуре подобающий своему статусу вид. В этот момент Теофилакт, пораженный увиденным зрелищем преисподней, с застывшими от ужаса глазами грянулся на землю, и все внимание семьи переключилось уже на него.
Консул был жив, но вся левая сторона лица его застыла в какой-то ужасной гримасе, а сам он не мог пошевелиться. Тем временем толпа разноголосо соболезновала семьям, в чьи дома также пришла сегодня смерть, и с любопытством разглядывала и комментировала печальные фигуры родственников, ведь всякий живущий отчего-то всегда испытывает странный интерес и возбуждение, когда видит смерть среди ближних своих. При этом гамма страстей постороннего наблюдателя особенно расширяется при смерти, случившейся в кругу сильных мира сего, ибо каждый в этот момент ощущает не на словах, а видит перед глазами неопровержимое доказательство изначальной равности людей меж собой в этом мире.
Третьей частью шествия должно было стать появление Иоанна и войска его. И оно состоялось, и папа был провозглашен римлянами героем на века. И Теодора с Мароцией вынуждены были лицезреть чужую радость, тогда как мысли их теперь целиком были связаны с волнами несчастий, на глазах у всего города захлестнувшими их семью.
— Святой Рим приветствует своего властителя, своего епископа, верховного иерарха кафолического мира, наместника Апостола Петра, основавшего здесь Церковь свою, благочестивого и победоносного папу Иоанна! – такими словами глашатай возвестил об окончании торжественного шествия папы-победителя.
Теофилакт был перенесен в свой старый дом на Авентине, и в течение нескольких дней лучшие врачи, приглашенные Теодорой, колдовали над ним. Однако состояние консула не улучшилось. Теофилакт пребывал в сознании, но речь его была серьезно нарушена, он по-прежнему мог шевелить только правой рукой и ногой, и по-прежнему вся левая сторона лица была обезображена страшной гримасой.
Прогнозы врачей и самой Теодоры были неутешительными, по их мнению, в таком состоянии папский вестарарий, magister militum, консул и сенатор Рима мог пребывать еще долгое время, а посему мало-помалу возник вопрос о, по крайней мере, временном делегировании исполнявшихся им служебных функций. Проще всего было с титулом консула, так как титул этот не имел за собой реальных властных полномочий и только выделял Теофилакта среди прочих сенаторов Рима. Но вот остальные должности парализованного вельможи необходимо было на время передать.
Именно за освидетельствованием данного решения и направлялся примицерий нотариев Аустоальд к Авентинскому холму, воздавая горячие молитвы к Небу за здравие своего покровителя. Поскольку Теофилакт находился в здравом уме, решение о передаче его полномочий должно было исходить непосредственно от него. На этом же настаивали и его жена Теодора, и сам папа. Несмотря на то, что из Сената уже давно были исключены все лица, в свое время сопротивлявшиеся усилению влияния Теофилактов, папа и его любовница имели основания подозревать возможность возникновения среди четырнадцати сенаторов Рима ненужных искушений.
Потребовалось более часа, прежде чем примицерий и его сопровождающие, покинув здание префектуры, располагавшееся в то время возле знаменитого Пантеона, подошли к авентинским садам. Примицерий шествовал важной поступью, с надменным высокомерием оглядывая склоняющиеся перед ним спины римлян и возмущенно сверкая глазами, когда до его ушей долетали оскорбления и насмешки со стороны во все века несносных мальчишек-нигилистов. Его виду, как могли, подражали и шествующий чуть позади него секундецерий и шесть писарей с тремя подмастерьями, несущими в своих узелках пергаменты, песок для чернил, сами чернила, печатную глину и перья. Важную канцелярию охраняли шестеро стражников, по трое с каждой стороны, своими копьями отодвигая от персоны примицерия зазевавшихся горожан, назойливых цыган и все тех же непочтительных сорванцов.
Во дворе дома Теофилактов уже яблоку негде было упасть от важных носилок и колесниц. Сюда приехали все сенаторы со всех округов Рима, а также сам папа со своим неразлучным братом. Примицерий был торжественно препровожден в покои Теофилакта. Консул лежал на огромной кровати, вокруг него без отдыха хлопотали двое слуг и доверенный лекарь Теодоры. В глубине большой комнаты со скучающими лицами сидели сенаторы, которые в большинстве своем осознавали всю свою текущую неспособность повлиять на развитие ситуации и терпеливо ждали ее разрешения. На почетном месте восседал папа Иоанн, рядом с ним, на почти таком же высоком кресле, сидела Теодора. К последней периодически и, как правило, по всяким пустякам наведывался кто-нибудь из сенаторов или префектуры, подобострастно склонив спину и всем своим видом подчеркивая свою чрезвычайную деловитость перед той, кому, как считало большинство, отойдут основные исполнительные функции Теофилакта. Мароция со своей младшей сестрой находились напротив матери.
Аустоальд методично разложил на столе свои свитки, усадил клерков за рабочие места и, чувствуя себя сейчас всеобщим центром внимания, церемонно подошел к Теофилакту.
— Благородный мессер Теофилакт, сын Теофилакта, консул и сенатор Рима, вестарарий папского дворца и глава городской префектуры и милиции! Прежде всего, прошу от вас подтвердить, что вы слышите меня, и, в знак этого, прошу прикрыть ваши глаза.
Теофилакт прикрыл правый глаз, веко левого глаза осталось неподвижно. Со стороны это выглядело немного комично, получалось, что больной двусмысленно подмигнул нотариусу.
— Весь Рим опечален постигшей вас болезнью и горячо молит Господа прогнать прочь от вас ваш недуг. Все мы верим, что Господь услышит наши молитвы, и деятельность ваша еще долго будет служить во славу и процветанию города Рима. Однако текущие дела требуют немедленного исполнения и посему здесь собрались все лица, полномочные взять бремя управления ваших функций на себя. Прошу вас подтвердить, что вы понимаете, о чем я говорю, и, если вы согласны, прошу вас вновь закрыть глаза или же оставьте их открытыми на случай, если у вас имеются возражения.
Правый глаз Теофилакта закрылся.
— Готовы ли вы со всей ответственностью временно передать бремя ваших полномочий другому лицу? В случае согласия закройте ваши глаза или же оставьте их открытыми, если хотите, чтобы решение по данным вопросам было принято Сенатом Рима.
Теофилакт вновь опустил ресницы. Теодора облегченно вздохнула, а сенаторы едва заметно ухмыльнулись. Разве можно было ожидать чего-то иного?
— Готовы ли вы назвать вашего временного преемника на посту сенатора Рима, папского вестарария, главы городской префектуры и милиции?
Да.
— Можете ли вы написать его имя на документе, который я зачитаю перед вами, и стану впоследствии свидетельствовать о соблюдении всей законности совершаемой процедуры?
Теофилакт снова подмигнул. Примицерий передал один из свитков Иовиану для зачитывания.
— «Я, волею Господа и решением Святого Города Рима, его консул и сенатор Теофилакт, сын Теофилакта, вестарарий дворца Его Святейшества папы Иоанна, префект и глава городской милиции, находясь в твердом сознании и действуя добровольно и в интересах Рима, на время моего недуга и до момента моего полного исцеления, о коем я оповещу лично, распоряжаюсь о передаче полномочий префекта, сенатора Рима и вестарария папского дворца на доверенное мне лицо, а именно…..»
— Здесь мы впишем имя того, кто будет исполнять ваши полномочия, – прервав на секунду Иовиана, пояснил Аустоальд.
— «Обязанности главы городской милиции и судьи я возлагаю на дефензора Михаила, сына Михаила, согласно законам города, а титул консула останется пребывать со мною и далее. Да послужит сказанное мною во благо и славу Господа, Церкви и Святого Рима!» — закончил Иовиан.
— Вы готовы вписать доверенное имя и скрепить сей документ своей печатью?
Правый глаз Теофилакта снова закрылся. Аустоальд поднес к нему пергамент и перо, предварительно обмакнув в чернила. Своей фигурой примицерий заслонил Теофилакта от присутствующих, и те в течение нескольких минут слышали только сопение консула с усердным трудом выводящего буквы, которые вдруг стали такими сложными и причудливыми.
Добившись от больного подписания документа, Аустоальд повернул пергамент к свече, чтобы рассмотреть написанное консулом. Лицо его немного вытянулось от изумления и он, в нарушение норм, вновь наклонился к Теофилакту и шепотом его спросил, видимо, рассчитывая получить дополнительное подтверждение для себя. Затем Аустоальд торжественно, придав своим жестам нарочитую плавность и замедленность, посыпал песком нанесенные на документ чернила и скрепил документ печатью Теофилакта и своей собственной печатью примицерия. Все, затаив дыхание и прекратив всякие разговоры, следили за ним.
Примицерий, не расставаясь со своим неописуемо важным видом, подошел к папе Иоанну и с низким поклоном передал тому свиток с висящими на нем двумя печатями.
— Воля консула исполнена. Полностью и с осознанием совершаемого. Я отдаю указание на изготовление копий документа, – сказал Аустоальд, мысленно поздравив себя с блестящим окончанием своей ответственной миссии.
Папа развернул документ и, едко усмехнувшись, передал его Теодоре. Та жадно схватила свиток и, увидев имя, нервно пожала плечами, демонстрируя всем, что она нисколечко не удивлена. Свиток последовал в руки прочих сенаторов, и они в течение следующей минуты передавали его друг другу, сопровождая короткими комментариями шепотом. Далее документ взял Петр и, недовольно сдвинув брови, с видимым раздражением сунул его Мароции. Та, как и все до нее, развернула свиток, и на его сморщенном от многократных скоблений полотне увидела выделяющиеся среди прочего текста семь дрожащих, как будто пьяных или стыдящихся чего-то букв, составивших вместе ее собственное имя.
«Мароция».

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ КНИГИ.

В следующих книгах серии:

Kyrie Eleison. Копье Лонгина.

«Мне порой кажется, что величие тех событий заключалось как раз в том, что ничего необыкновенного в тот день для жителей Иерусалима не происходило. Был обычный весенний день, люди шли в город на предстоящий праздник, все было настолько привычно и обыденно, и казнь строптивца вместе с двумя ворами вполне вписывалась в каждодневный ритм иудейской столицы… Быть может, в этой будничности скрывается особый смысл, быть может, эти события должны служить напоминанием всякий раз, когда власть и толпа принимаются решать судьбу любого ближнего своего. Обрекая человека на смерть, власть и толпа всегда должны помнить, что когда-то их предки так же с легкостью пролили бесценную кровь Сына Божьего, видя в нем лишь бродягу, оскорблявшего их веру и нравы своими дерзкими речами».

Kyrie Eleison. Низвергну сильных и вознесу смиренных

«Великий Рим возродится, когда христианство ослабит свою хватку, когда в храме Весты вновь будет зажжен благословенный огонь…. Вы Мессалина, свободная дочь Рима, и крест, висящий у вас на шее, этого никак не изменяет. Носите и продолжайте носить ваш крест, ведь это так необходимо вашим слугам и вашим союзникам. Но теперь вы знаете, кто вы на самом деле, и видите в моем лице новых верных друзей, которые не предадут вас, ибо видят в вас свою надежду на возрождение».