Копье Лонгина. Эпизод 2. (Глава 2)

Эпизод 2. 1675-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Лакапина, 6-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского (июль 921 года от Рождества Христова).


Надо было знать милейшую графиню Берту, чтобы понять, сколь быстро она начнет действовать. Едва освоившись в родном замке в Лукке и ознакомившись с текущим состоянием дел, она, через свою дочь Ирменгарду, выказала горячее желание встретиться с ее мужем, графом Адальбертом Иврейским. Не успел тот переступить порог ее замка в Лукке, как Берта обрушила на него весь водопад своего красноречия, в котором было все – и ничем не подкрепленная лесть о мнимых воинских доблестях графа, и отрицание наличия таковых доблестей у императора Беренгария, и упреки, что неблагодарные сыновья ее обрекли свою мать на тягостные муки Мантуанской тюрьмы, где гнилая солома служила Берте постелью, а гнусная, червивая каша единственной пищей. Будучи человеком внушаемым и падким на лесть, граф Адальберт целиком и полностью проникся заботами Берты, горячо одобрив планы ее мести, в котором, по словам Берты, он сам являлся бы главным бенефициаром победного заговора против Беренгария и вместе со своей прелестной супругой возносился бы на самый Олимп итальянской власти. Воодушевленный поддержкой Тосканы, Адальберт начал вить паутину заговора столь энергично, будто, помимо слов, графиня Берта передала ему немалую частицу своей души.
Первым делом ему необходимо было собрать вокруг себя всех недовольных нынешним правителем Италии. Для этой темпераментной и гордой нации такое во все времена было делом не слишком сложным. Ядро заговора составили бароны Беренгария, Гизельберт и Одельрик, обделенные императором при своем восхождении (по крайней мере, так считали сами бароны), а также епископ Пьяченцы Гвидолин, чья натура была такова, что угодить ему и рассчитывать на верность его представлялось вещами совершенно неосуществимыми. Вскоре к этой троице присоединился, после долгих уговоров, молодой Фламберт, сын Гуго Миланского, не так давно решивший свернуть свою карьеру при дворе Беренгария и посвятить себя служению Церкви и Господу. Хлопотами императора и усилиями самого папы Фламберту был определен приход в одной из церквей Милана, но последний все равно оставался разочарованным. Фламберт, ни много ни мало, метил в епископы, и заговорщики успешно сыграли на его неудовлетворенных амбициях.
Все, казалось, шло быстро, гладко и грозило зайти далеко, заговор начал обретать реальные перспективы, и, чтобы обсудить детали похода на Верону, заговорщики собрались совсем близко от Беренгария, в одном из постоялых дворов около Брешии. Прелаты церкви, впрочем, сие собрание не посетили к вящей своей удаче, ибо Беренгарий, каким-то образом, не иначе как посредством предательства кого-то из заговорщиков, узнал об этой встрече. Он выдвинулся в сторону Брешии, выслав вперед себя сотню своих венгерских друзей-наемников. Те лихим предрассветным смерчем атаковали спящих заговорщиков, накануне успешно поделивших между собой грядущие трофеи. Главе заговора Адальберту Иврейскому удалось улизнуть, Гизельберту и Одельрику повезло гораздо меньше, особенно последнему. Оба барона попали в плен, и если семье Гизельберта было позволено того выкупить, то Одельрика Беренгарий приказал в назидание всем повесить. На том первая тосканская атака на императора благополучно завершилась.
Берта, кипя от негодования и проклиная судьбу, снова отправила гонцов, на этот раз ко всем своим детям – к Ирменгарде в Турин, и к Гуго в Арль, с требованием срочно явиться в Тоскану. Спустя три недели она дождалась возмутительно, с ее точки зрения, неторопливых, но зато величественных кортежей от маркизы Иврейской и графа Арльского. Этим же вечером она собрала их в уже знакомом нам триклинии лукканского дворца, допустив к семейному совету бывших при ней Гвидо и молодого висконта Ламберта.
Пять лет тюрьмы не прошли для Берты даром, что незамедлительно зафиксировал для себя наблюдательный глаз Гуго Арльского. Не то, чтобы тюремное обхождение с ней поспособствовало преждевременному старению, отнюдь, с графиней, вопреки ее словам, все это время обходились предельно вежливо, и стол ее, пусть и не был напичкан изысканными яствами, все же был сытен и обилен, и в прогулках на свежем воздухе графиню никто не ограничивал. Графиню раньше времени состарили чувства, все это время безраздельно владевшие ею. Сквозь ее некогда прекрасное лицо широкие борозды проложила ненависть, эта же ненависть выхолостила и ее волосы, лишив их цвета, формы и объема, она самая ненависть заполонила ее прекрасные голубые глаза, которые теперь ежесекундно высекали адский огонь. Да, за это время она действительно потеряла все интересы и цели в своей жизни, кроме одной – желания отомстить.
Зато дивным цветком расцвела ее красавица дочь Ирменгарда. Братья не смогли скрыть возглас восхищения, когда увидели ее, а та сошла со своих носилок, пряча в уголках своих вишневых губ всепонимающую улыбку. Роскошные, белые с золотом волосы, большие ярко-голубые глаза, белоснежные зубы – не смейтесь, большая редкость в те века! – казалось, весь тосканский дворец озарился дополнительным светом, когда она откинула капюшон своего дорожного блио.
Вид ее брата, тридцатипятилетнего Гуго Арльского, свидетельствовал о том, что дела графа все эти годы шли исключительно в гору. Граф, обладая достаточно заурядной внешностью, сверкал не менее, чем Ирменгарда, нацепив на себя неслыханное количество золота. Каждый палец на руке графа был увенчан массивным кольцом, на шее его висели не менее пяти золотых цепочек с драгоценными камнями и золотыми иконками, воображение челяди поразил великолепный золотой пояс, висевший у довольного собой бургундца на талии. Многие, из приветствовавших сейчас Гуго, изумились бы, если бы могли увидеть, в сколь простом и незатейливом наряде при всем при этом в своем замке сейчас печально бродит сюзерен арльского графа, несчастный король и отставленный император Людовик Слепой. Однако последнему все эти странности в их облачениях были неизвестны и неощутимы, тем более, что единственная, кто мог бы возмутиться таким положением дел — королева Аделаида — не так давно отошла в мир иной, и вокруг Людовика воцарилась пустота не только зрительного восприятия действительности, но и общения.
Граф Гвидо Тосканский, перешагнувший не так давно тридцатилетний порог, по-прежнему оставался верным и послушным сыном, сразу уступив матери роль хозяина во всех делах Тосканы. С Ирменгардой и Гуго у Гвидо, после смерти их отца, отношения были прохладные, граф постоянно чувствовал, что те за его спиной строят какие-то козни и им очень не дает покоя его любовь к Мароции. Тем не менее, спокойная натура графа, его выдержанность и благоразумие все эти годы играли исключительно на пользу тосканским делам и его мать, в конце концов, не могла не признать этого.
И, наконец, в полный возраст и силу вошел висконт Ламберт, младший сын Берты, и единственный из мужчин в ее семье, внешность которого заставляла Берту преисполниться гордостью и за него, и за себя. Да, Ламберт был похож на мать, но в его облике присутствовали и необходимая мужественность, и редкое благородство. Немного портила его образ излишняя горячность и не до конца испарившийся юношеский максимализм, но в этом он со своим родным и искренне любимым братом Гвидо органично уравновешивали друг друга.
Берта, собрав своих детей, вопреки обыкновению не стала спешить с деловым разговором. На протяжении долгого и достаточно молчаливо проходящего обеда, старая графиня внимательно изучала настроения своего потомства, обводя лица детей проницательным взглядом, в течение которого пыталась понять влияние прошедших лет на характер и положение своих отпрысков. Только закончив с трапезой и отпустив прислугу, она напомнила себя бывшую, когда не стала долго гулять своими мыслями в вечернем тосканском небе и сразу объявила детям цель их собрания.
— Отныне вы предельно ясно знаете врагов своих, дети мои, и ваш род, ваше гордое имя ставит перед вами единственную задачу их уничтожить.
— Вы уверены, матушка, что все мы точно знаем врагов своих? – съязвил Гуго, выделяя слово «все» и косясь при этом на своего хмурого сводного брата.
Берта раздраженно встряхнула плечами.
— Тогда для непонятливых поясняю. События последних лет весьма четко очертили нам круг врагов нашего дома – это старый пес Беренгар, римские шлюхи Теодора со своей дочерью, и их любовник, по всеобщему несчастью ставший епископом Рима.
— Вот как! А мы все возносили хвалу Беренгарию за то, что он выпустил вас из неволи, –усмехнулся Гуго.
— Невелика заслуга, тем более, что сделал он это ради своей умирающей святоши Анны, рассчитывая, таким образом, умилостивить Небеса и упросить их оставить ее в этом мире. Мне известно, что спустя сутки, после того как эту плебейку забрал к себе Господь, Беренгар отослал в Мантую гонца с приказом оставить меня подыхать в тюрьме. Но, — осанна Небу! — его тюремщики были на редкость исполнительны и так торопились от меня избавиться, что я об этом узнала уже на полпути в Лукку.
Отметим, что это была сущая правда. Беренгарий очень скоро пожалел о своем сколь великодушном, столь и опрометчивом поступке.
— Напомню вам, матушка, что и меня выпустила из тюрьмы Мароция, так несправедливо оскорбляемая вами, – робко вставил Гвидо.
— Несправедливо? О, Господи, смилуйся надо мной! За что посылаешь мне наказание такое? Ваша возлюбленная потаскуха, сын мой, очень быстро смекнула, что управление Тосканой ей не по зубам, тем более, что ей необходимо постоянно держать в поле зрения Рим и Сполето. Вызволив вас из тюрьмы, она рассчитывала сохранить Тоскану под своим влиянием и, судя по вашим словам, ей это неплохо удается.
И снова это было правдой. Граф Гвидо сник и побледнел. Гуго втихомолку усмехался.
— Кознями этих людей мы отстранены от решения судеб италийских земель. Сие недостойно графов тосканских, – с необходимым пафосом закончила свою речь Берта, демонстрируя детям, что долгие лишения не сломили ее характер и не поколебали намерения. Все ее дети склонили головы в знак согласия.
— Союз цезаря и папы превозмочь трудно, почти невозможно, – молвил Гуго.
— Да, все выглядит неприступно. Но за нами не менее могущественные бургундские и тосканские земли, и мы не должны мириться с этим. Нам, вероятно, не под силу начать борьбу против Рима, но позиции Беренгара, во все времена паршивого воителя, всегда выглядят ненадежно. Что скажете, дети мои?
— Вы предлагаете, матушка, еще одну военную авантюру против Беренгария? Не много ли прежних, неудачных примеров для вас, полученных от столь «паршивого воителя»? Всего-то прошел месяц с тех пор, как Беренгарий напустил страху на супруга нашей прелестной сестрицы, – полемику с Бертой осмеливался вести только Гуго. Ирменгарда же при словах брата о неудавшемся заговоре заметно погрустнела, ее губки сложились в маленький замочек упрека.
Однако старую графиню с наезженной колеи было не свернуть.
— Да, да ты прав, сын мой, но до известной степени. Вспомните все подробности походов против него. В первый раз ему помог Альберих Сполетский, на помощь которого он теперь едва ли может рассчитывать. Ах, сын мой, если бы не ваше любовное нетерпение, – она обратилась теперь к Гвидо, – Альберих Сполетский мог бы стать нам сейчас верным и сильным союзником. Какого рожна вам возгорелось заполучить себе его распутную супругу?
Гвидо еще больше съежился. Берта, не дожидаясь ответа, сердито передернула плечами и продолжила, отвернувшись от него.
— Во второй раз все решила глупость и жадность вашего Людовика. Ну а ваш поход, сын мой, изначально не преследовал цели отобрать у Беренгара корону, вы это знаете лучше других. Вы, я так понимаю, тогда решали больше свои внутренние бургундские проблемы, или я не права?
— Да, но итогом этой кампании стала моя клятва не поднимать более меч на Беренгария, – ответил Гуго.
— Ценю вашу щепетильность, сын мой, но разве нет повода оставить ваше слово в стороне?
— Нет, матушка, я дал слово, и я останусь верен ему, – твердо ответствовал Гуго.
Берта сокрушенно всплеснула руками. Гвидо недоверчиво взглянул на Гуго. Что-то он не слыхал ранее о силе и надежности слова своего сводного братца.
— Ну а заговор графа Иврейского развалился из-за предательства одного из его сообщников. По всем слухам, доходящим до меня, и, судя по рассказу нашей Ирменгарды, предателя нечего искать среди воинов. Беренгару донес кто-то из числа облаченных в рясу, либо эта крыса Гвидолин, либо Фламберт, чье короткое слово, похоже, уже становится, фамильной чертой их рода. А может и оба вместе.
На сей счет с Бертой никто не спорил.
— Ну так что, – продолжала она, вновь всплеснув руками, — давайте признаем власть этого старого гриба Беренгара, признаем верховенство этого неувядаемого самца, папы Иоанна, и его старой потаскухи Теодоры, давайте поклонимся подстилке всех римлян Мароции, и успокоимся навеки, ибо, что еще нам остается делать, раз мы все такие щепетильные и честные?
— Матушка! – синхронно произнесли Гвидо и Гуго, первый с укором, второй спеша с опровержением.
— Слушаю тебя, сын мой, – Берта повернулась к Гуго, даже не удостоив Гвидо кивком головы.
— Если Господь не наделяет нас своей силой и правдой в настоящий момент, это не значит, что против нашего врага решительно некому выступить. Есть сила новая, тщеславная, которая может попытать себе счастья и сразиться с Беренгарием. Нам же останется только наблюдать за этой борьбой и постараться воспользоваться плодами этой битвы вне зависимости от ее исхода.
— Так, так, продолжай, – довольно встрепенулась Берта.
— Мой славный сосед, король Рудольф, достиг вполне определенного возраста, когда корона давит на неокрепшие мозги и зовет на подвиги. Вот только пространства для него маловато, он не может разевать свою пасть ни на мое королевство, – ого, Гуго уже называл Нижнюю Бургундию не иначе как своей вотчиной, и это при живом-то Людовике! — ни тем более на королевства франков и тевтонцев. Три года назад он неосторожно потявкал на короля Генриха, по прозвищу Птицелов, и был наголову разбит этим отважным германцем возле Винтертура. Между тем, оставаясь, пусть отдаленным, но все же потомком Карла Великого, он имеет основания претендовать на итальянскую корону. В свое время папа Иоанн Тибуртинец и его слуга Теофилакт позвали моего сюзерена на царство, что если нам повторить их прием и пригласить в Италию Рудольфа за тем же самым?
— Я слышала об этом Рудольфе, – ответила Берта – но, исходя из услышанного, я сомневаюсь, что он станет достойным правителем.
— Тем лучше, ведь мы и не преследуем такой цели, матушка, – обрадованно заметил Гуго, – нам нужно, чтобы он выступил против Беренгария, а мы, … мы будем иметь дело с тем, кто одержит в этой борьбе верх.
— То есть либо с недотепой Рудольфом, либо с ослабленным войной Беренгарием, – задумчиво продолжила Берта, – что ж, такой расклад может быть весьма неплох, в вашем предложении определенно имеется смысл и его надо хорошенько продумать. Ну а вы, сын мой, в случае провала Рудольфа, возможно, получите тогда виды еще и на Верхнюю Бургундию, не так ли? – Берта насмешливо, но одобрительно взглянула на Гуго, – Учитесь, дети мои, у вашего старшего брата, он мыслит как настоящий стратег и правитель. Но кто возьмет на себя смелость и интерес начать переговоры с этим Рудольфом?
— Если вы не возражаете, то я, матушка, – промолвила прекрасная Ирменгарда, – я веду переписку с королем Рудольфом и, … и, … осмелюсь вам сказать, молодой король оказывает мне определенную симпатию и доверие.
— Поосторожнее, дочь моя, – сердито перебила ее Берта, – довольно мне одного влюбленного безумца среди моих детей.
— Уверяю вас, здесь глупости нет места, – сказал Гуго, Гвидо при этом заметно нахохлился, – ваша дочь Ирменгарда имеет доверительные отношения с королем Рудольфом и это кратчайший путь к его помыслам и амбициям, поверьте. Любого другого из нашей семьи он примет настороженно, а меня и вовсе побоится пустить на порог.
— Хорошо, пусть так, – согласилась Берта, – но как поведет себя супруг ваш, маркиз Адальберт Иврейский? От его позиции зависит очень многое, когда имеешь дело с Бургундией. Признаться, в свое время я наобещала Адальберту гораздо большее, чем он смог осилить, но слова-то мои он запомнил!
— Не беспокойтесь, матушка, – за Ирменгарду снова ответил Гуго, что не понравилось уже самой Берте, – граф Адальберт получит свою выгоду при любом исходе дела, лишь бы победитель его был родом из Бургундии, – двусмысленно закончил он.
— А если будет иначе, и Беренгарий сокрушит Рудольфа, также как и прочих, то ничего не останется Тоскане, как напрямую выступить против Беренгария, – негромко проговорила Берта, уставившись глазами в пол.
— Это будет вашей последней и отчаянной мерой, матушка, – сказал Гуго, склонив голову, – надеюсь, до этого все же не дойдет.
— Спасибо за намек о моем возрасте, сын мой, – резко сказала Берта, и Гуго заметно испугался своих неосторожных слов, — Но, клянусь кровью Господа нашего, если мне не останется ничего иного, я действительно это сделаю! И я сама лично возглавлю тосканское войско, – с горячностью произнесла Берта.
— Есть еще Рим, вы совсем забыли про него, а как поведет себя он? – словно в пустоту бросил слова Гвидо. Все досадливо обернулись в его сторону. Берта нахмурилась.
— Сын мой, я прошу вас немедленно принести мне клятву, что все услышанное вами сегодня не станет известно ни одному лицу, находящемуся за пределами этих стен, – ледяным тоном произнесла Берта. Гвидо тут же потерялся.
— Я жду, сын мой, — от голоса графини, в зале, в самом деле, повеяло арктическим холодом.
Гвидо ничего не оставалось, как принести эту клятву. Ламберт все это время силился прийти к нему на помощь, отчаянно шевелил что-то губами, и уже готов был очертя голову ринуться в бой, причины которого он сам не до конца понимал, но Гвидо взглядом остановил его.
— Вот и славно, – произнесла Берта, – ничего не должно мешать интересам тосканского дома, и было бы вселенской глупостью повторить ошибки графа Иврейского. Что до Рима, то, лишившись поддержки на севере Италии и поссорившись с герцогом Сполето, у Иоанна и его любовницы останется не так уж много козырей. Если нашим планам Господь всемилостивый определит успех, следующей нашей целью будет Рим.
Этими словами Берта дала понять своим детям, что семейный совет окончен. Братья Гвидо и Ламберт уныло поплелись в свои спальни, находящиеся в соседней башенке. Гуго со свойственной ему непринужденностью занял смежные с материнскими комнаты отчима, покойного графа Адальберта Богатого. Спальня Ирменгарды находилась также рядом. Не успела красавица графиня опуститься на кресло перед своим оловянным зеркалом, как к ней проворной тенью скользнул Гуго.
— Прелестная сестрица, я благодарю вас за помощь и надеюсь на вас, – как опытный кот, увидевший на крыше подругу, промяукал Гуго и бесстрашно запустил свои руки под тунику сестры.
Ирменгарда встрепенулась, стряхнула руки Гуго, и, встав, отошла к огромному окну.
— В чем дело, сестрица? – Гуго не любил подобных отпоров.
— Я, наверное, полная дура, что помогаю вам, Гуго, – сказала Ирменгарда, – что мне, лично мне, обещает ваша удача?
— Как что? Ваш супруг, безусловно, укрепит свое графство, оно наверняка пополнится новыми землями и рабами.
— Прекрасно. Мой супруг выиграет, за него я теперь спокойна. А что это обещает лично мне?
— Вам? – пробормотал Гуго. Признаться, ничего кроме меркантильных расчетов все эти дни его душу не занимало, однако он нашелся довольно быстро, – все мы смертны, сестрица, и муж ваш смертен. Представляете, сколь могущественен и грозен был бы союз Ивреи и Бургундии, особенно если последняя не будет делиться на верхнюю и нижнюю, северную и южную?
— Каким же образом? Мы с вами брат и сестра, и ни один священник в мире не возьмет на себя грех повенчать нас.
— Нуууу, – Гуго растягивал слова, пытаясь найти решение, – во-первых, мы не родные брат с сестрой, а во-вторых, ………
— Что, «во-вторых»?
Ничего «во-вторых» у Гуго не было. Но надо было как-то замаскировать это или перевести разговор на другую тему.
— Я не могу сейчас обо всем вам сказать, Ирменгарда, однако знайте же, что я не желаю подле себя иную, кроме вас.
Ирменгарда всплеснула руками.
— Да что я слышу?! Да я ни на грош не верю вам, мессер братец! Мне достаточно известно, что вы, также как и наш несчастный Гвидо, влюблены в эту римскую сучку Мароцию, только он в своих стараниях более счастлив, чем вы, а вас гложет самая настоящая ревность и зависть.
Гуго угрюмо молчал.
— Я вижу, вижу, как у вас меняется лицо, когда речь заходит о ней. Оно меняется также как у Гвидо! Не понимаю, что вы находите в ней, как вы можете желать ее, когда, по слухам, в ее постели побывала уже добрая половина Рима?!
— Прекрасная сестра моя, взгляните на свое отражение и ответьте, может ли мужчина, находясь подле вас, желать еще кого-то другого? Неужели кто-то, познав само совершенство, может польститься на нечто низменное и гораздо менее привлекательное?
Гуго умел подольститься. Ирменгарда жадно ловила его слова. Ей хотелось, чтобы он продолжал и продолжал восхвалять ее и унижать ту. Даже неизвестно, чего хотелось более слышать — комплиментов себе или хулы по адресу другой.
— Вы само воплощение великой Вальдрады, вы образ, вдохновляющий на подвиги и благородного сеньора, и сорванца-жонглера, вы, вы,…… – с этими словами Гуго подошел к Ирменгарде и вновь обвил ее своими руками.
Ирменгарда, коротко ахнув, раскрыла свой алый ротик для поцелуя. Гуго не заставил себя долго ждать.
Три коротких хлопка послышались за их спинами. В дверях спальни стояла Берта в ночном одеянии, с нелепым чепцом на голове. Неизвестно, в какой момент она очутилась здесь и как долго наблюдала всю эту сцену.
— Я рада видеть, что мои дети испытывают друг к другу столь явную симпатию.
Гуго и Ирменгарда, разомкнув объятия и втянув головы в плечи, стояли молча.
— Но на этом я положу предел вашим чувствам и я не желаю, чтобы когда-нибудь до моих ушей доходили хотя бы намеки на непозволительную связь между вами. Иначе все это будет на руку врагам нашим, и в отношении вас я тогда буду действовать, как в отношении потворников врагам моим. Надеюсь, вы меня поняли, ибо дважды я повторять не собираюсь.
И старая графиня, цепко ухватив Гуго за руку, потащила его, как неразумного щенка, прочь из спальни Ирменгарды.