Копье Лонгина. Эпизод 3. (Глава 3)

Эпизод 3. 1675-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Лакапина, 6-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского (август 921 года от Рождества Христова).

Король Верхней Бургундии Рудольф Второй, сын Рудольфа, первого короля этого нового государства на карте средневековой Европы, не сошел, а скорее соскочил со своего тронного кресла, когда граф его дворца доложил ему о прибытии Ирменгарды Иврейской. Несколько лет назад он, будучи совсем еще юным и находясь в поиске своего идеала женской красоты, увидел это совершеннейшее создание на одной из ассамблей в Турине, которые устраивал муж этого небесного существа. Спустя время, несмотря на то, что юный король уже стал мужчиной, благодаря опыту и стараниям служанок его замка, его мысли то и дело возвращались к кратким, но восхитительным моментам этой встречи. Даже во время обучения искусству любви, посредством все тех же опытных наложниц, он порой мысленно рисовал перед глазами образ той, так поразившей его, богини. И вот теперь эта богиня, из плоти и крови, запросто переступает порог его дома и, видимо, испытывает определенную потребность и интерес в общении с ним.
Он подскочил к, едва успевшей преклонить колени, графине, и, трепеща всем сердцем, взял ее за умопомрачительно изящную руку и усадил ее в соседнее с собой кресло. При этом он инстинктивно и, происходи это в иных случаях, совершенно непозволительно погладил ее по руке, не имея сил сдержаться. Ирменгарда, видя его реакцию, естественно постаралась подыграть королю и, жеманно вздохнув, спустя мгновение взмахнула ресницами и устремила на Рудольфа взгляд полный дружеского расположения и как будто обеспокоенности за его судьбу. Затем она удивленно и сокрушенно повела вокруг себя очами, и понятливый король велел моментально убраться всем слугам, внимательно наблюдавшим за этим дивным брачным танцем.
— Ваше высочество, рада видеть вас в здравии и христианском смирении, как подобает тому христианнейшему владыке сих земель, – начала она.
— Великолепнейшая графиня, очаровательная графиня, я немедля прикажу казнить всех своих слуг, которых я направлял в ваше расположение все последние годы.
— За что же, ваше высочество? – продолжала жеманничать Ирменгарда.
— Потому что, часами рассказывая о вас и рассыпаясь в комплиментах к вам, они в описаниях своих не упомянули и сотой доли вашей красоты, – склонив голову, ответил ей Рудольф.
Краска тщеславия легкой волной прошла по лицу прелестницы.
— Прошу, нет, требую помиловать их немедленно, ибо они зато поведали мне всю правду о вашей мужественности и вашем благородстве. Видит Бог, они заслуживают немедленного прощения.
— Одно ваше слово, и эти презренные псы будут спасены. Ваше слово звучит в моих ушах небесной музыкой.
— Вот как, – усмехнулась Ирменгарда, – тогда я уверена в успехе своей миссии.
— Что за миссия, прекраснейшая из живущих? – спросил Рудольф, немного разочарованный сменой разговора на более приземленные темы.
Ирменгарда внимательно оглядела короля. Рудольфу не так давно исполнилось двадцать два года. Внешностью он был не слишком примечательной, лицо с высоким лбом оттеняли рыжеватые волосы, все лицо его, щеки и подбородок, было в ямочках, но не в тех, что так нравятся женщинам, а в тех, что скорее свидетельствуют о мягкости и слабости его характера. Он был высокого роста, но совершенно узкоплеч, и туловище его по длине своей не уступало длине ног. Король, увы, был ленив и честолюбив одновременно, и эти два порока устраивали между собой периодические войны, никогда окончательно в них не побеждая.
— Вам известно, что наш император Беренгарий слаб и стар, и дни пребывания его в этом мире вряд ли исчисляются тысячами.
— Время никто не может повернуть вспять, – философски ответил Рудольф.
— И он, ко всему прочему, не имеет наследников, что неизбежно, после кончины императора, приведет к новым междоусобным войнам, от которых в последнее время так устала Италия, – и она вздохнула столь томно, как будто, помимо Италии, смертельно устала и она сама.
— Вероятно, – продолжал отвечать Рудольф, больше занимаясь разглядыванием собеседницы. Это занятие его заворожило настолько, что он машинально ляпнул:
— Но ведь наследником Беренгария должен считаться ваш пасынок, Беренгарий-младший?
Глаза Ирменгарды вспыхнули пламенем, знакомым всем тем, кто когда-либо общался с ее матерью. Однако Ирменгарда, ненавидевшая своего пасынка классической ненавистью мачехи, была все же готова к подобному вопросу.
— Недавний мятеж моего супруга, мятеж неудавшийся, привел к тому, что император во всеуслышание поклялся не иметь дело с семьей графа Иврейского, в том числе со своим внуком.
— Это мало что меняет в вопросах наследства.
— Это меняет все для тех, чьи амбиции простираются дальше их владений, полученных при рождении. Ваши доблести, ваше высочество, настолько обширны, что вряд ли достойны пределов занимаемого вами королевства.
— Вы льстите мне, графиня, – сказал, вдруг заметно напрягшись, Рудольф.
— Нисколько. Вы потомок Вельфа и Конрада, ваш род ведет свою историю от самого Одоакра, однако, волею судеб, вы замкнуты сейчас в пределах вашего маленького королевства, хотя вы достойны большего.
Рудольф молчал. Его тщеславие было покороблено обидным словом «маленького». Он сам знал это и сам этим терзался.
— Мне представляется удобным момент, когда вы можете потребовать королевскую и императорскую власть себе по праву сильного, ибо нынешний правитель не в состоянии обеспечить покой вверенным ему владениям, среди которых и святой Рим.
— От кого идет это предложение? – бургундский король пытался говорить с равнодушием в голосе, но глаза его предательски блестели. При всей свой мягкотелости и инфантильности он был вовсе не чужд авантюрам.
— Граф Адальберт Иврейский, супруг мой, говорит моими устами и обещает вам в делах ваших всякое содействие. Помощь вашей миссии обеспечит и графство Тосканское, спасаемое Господом, моей матерью Бертой и моим братом Гвидо, – ответила, привстав с кресла и изогнувшись в грациозном поклоне, Ирменгарда.
— Почему вы обратились именно ко мне? Разве не является креатурой вашего дома ваш сводный брат, граф Гуго Арльский?
— Буду с вами откровенна, на первых порах так все и было. Но! Граф Гуго, увы, связан клятвой с Беренгарием не обнажать против него оружие свое до конца дней одного из них. Граф Гуго навряд ли будет предпринимать что-то серьезное, покуда жив его слепой сюзерен, от которого Гуго ждет не только Лангобардию, но и Нижнее королевство. Что до моей матери, графини Берты, то она полна желания отомстить Беренгарию за свое заточение и любая весть о его падении будет принята моей матерью с великой радостью. Она хочет свершить над ним суд еще при этой жизни. И, наконец, мой родной брат Гвидо недолюбливает Гуго Арльского и менее прочих желает видеть королевскую корону на голове его.
Рудольф опустил голову и хранил молчание. В голове его шла кипучая деятельность, мозг горел и плавился.
— В свое время такое же предложение делали Людовику, моему соседу. И ничего хорошего из этого не вышло.
— Узнайте подробности его кампании, и вы поймете, что именно навредило ему. Однако даже при всей своей никчемности король Людовик стал тогда цезарем, то есть достиг своей цели, не забывайте это.
— До меня также дошли слухи, которые вы несколько минут назад подтвердили, что, не далее как в прошлом месяце, ваш супруг также пытался организовать свержение Беренгария, и что эта попытка была пресечена в самом зародыше.
— О, вы прекрасно осведомлены об итальянских делах, государь!
— Ко мне на днях прибыл бергамский граф Гизельберт, один из активнейших помощников вашего мужа. Он поведал мне, что весь план рухнул из-за предательства в их рядах и, несмотря на все мужество и стойкость Гизельберта, рыцаря Одельрика и вашего мужа, Беренгарий одержал верх.
Ирменгарда громко расхохоталась. Рудольф удивленно смотрел на нее, чувствуя некоторую досаду, так как не понимал причины смеха и допускал вероятность, что где-то в своих словах допустил какую-то оплошность.
— О, великодушно простите, государь! Мой смех вызван исключительно содержанием того, что вам здесь наплел этот мужественный рыцарь Гизельберт, этот бравый вояка Гизельберт!
— Наплел?
— Из уст моего мужа и его слуг, уцелевших после короткой стычки, я слышала несколько иной рассказ о случившемся. Венгры Беренгария атаковали их на рассвете и застали спящими. Мой муж Адальберт, поняв, что врагов на их головы Господь наслал более, чем способны поразить их мечи, не стал одевать на себя графскую одежду, без сожаления расстался со своими драгоценностями, что были на нем, и еще по дороге к Беренгарию был отпущен на свободу жадными венграми, которым один из наших иврейских вассалов дал за моего мужа выкуп, как за простого всадника.
— Ловко!
— Граф Одельрик, действительно, был чуть ли не единственным, кто до последнего сжимал в руках свой меч. Возможно, он понимал, что, будучи однажды уже уличенным в неверности Беренгарию, ему едва ли приходится рассчитывать на повторное прощение. Так оно и вышло. Император для устрашения врагов своих приказал повесить его. Господи, помилуй его душу!
— Помилуй его душу! – повторил король.
— Что касается нашего храбреца Гизельберта, то в момент, когда его приволокли связанным к императору, из одежды на нем была только короткая камиза, доходящая ему до пупка, так что все прочее было открыто для созерцания всем желающим.
Плечи короля затряслись от смеха.
— Зато столь комичный вид пленника, вероятно, спас тому жизнь. Беренгарий посчитал, что публичное унижение стало Гизельберту достаточной платой за измену. Он собственноручно возложил на срамную фигуру графа свой плащ, дабы прекратить невежливый смех своих подданных и нелестные оценки графу со стороны собравшихся жен.
Смех короля достиг самых отдаленных пределов его приемной залы.
— Перестаньте, Ирменгарда, я уже не знаю, как теперь завтра буду встречать графа и сохранять при этом подобающий вид. Перед моими же глазами будет постоянно стоять картина, описанная вами!
Ирменгарда замолчала. Король, отсмеявшись, усилием воли вернул себе серьезное выражение. В этот момент красавица произнесла:
— Государь, свое решение вы должны принять чрезвычайно быстро. Сейчас и только сейчас ваше время, дальше будет поздно. Если Господь и в самом деле призовет Беренгария к себе, мой брат Гуго незамедлительно предъявит свои права и тогда уже все, безусловно, поддержат его, а не вас.
Дальше можно было не продолжать. Рудольф вскочил и начал нервно вышагивать по зале. Всегда и во все времена новость о том, что твой ближний, и, как правило, ненавистный сосед сможет одержать верх и получить незаслуженную – а как же иначе? – и притом космическую награду, затмевала все практические расчеты и заставляла позабыть об осторожности.
— Ваш шанс, кир, действовать быстро и смело, – докончила Ирменгарда.
На мгновение здравая мысль заскочила в потревоженный рассудок Рудольфа.
— А вам, прекраснейшая графиня, какой интерес вам участвовать в компании против вашего брата?
— Против сводного брата, государь, – ответила Ирменгарда, вовремя вспомнив такую же отговорку из уст Гуго, — мои родные братья живут в Тоскане. А потом, не скрою, я рассчитываю, что падение Беренгария лишит серьезной поддержки моего пасынка.
— Хорошо, хорошо, прекрасная Ирменгарда. Замысел ваш смел и отважен, вот только предыдущие попытки всякий раз оказывались неудачными. Тот же Гуго тому свидетель.
— Повторяю, у исхода тех событий была своя логика, — и Ирменгарда повторила слова своей матери, логично объяснившей причины прежних неудач, – но вам, помимо отсутствия воинских доблестей у Беренгария, должно придавать смелости и нечто другое. Того, что точно не было у вашего соседа Людовика семнадцать лет назад.
— Что вы имеете в виду, Ирменгарда?
— Как? Вы еще спрашиваете? Священное копье, которым по легенде пронзили тело нашего Господа, и которое, по слухам, находится у вас.
— Это не слухи, прекраснейшая из живущих.
— Тогда верно и то, что говорят монахи про это копье.
— Что говорят?
— Что обладатель этого копья непобедим на поле брани. А раз так, то вам действительно нечего бояться.
Рудольф обхватил свою голову руками.
— И все же, Ирменгарда, почему вы хлопочете о моем успехе?
— Потому что ваша победа, ваше высочество, сделает вас сеньором Ивреи, и тогда я стану вашей послушной и робкой госпожой.
— Послушной для чего?
— Для всего, чего пожелает мой могущественный сюзерен. В вашей воле будет тело и душа моя.
У Рудольфа перехватило дыхание. Он ждал именно такого ответа. Будь он менее робок, он бы немедленно попытался авансом воспользоваться всеми преимуществами своего грядущего сюзеренитета, благо в зале кроме них никого не было.
— А как же ваш муж?
— Мой муж уже достаточно в годах, чтобы из всех жизненных интересов для него осталась привлекательной лишь власть. Вот уже больше года никто не тревожит мой сон. Но не думайте, что моими желаниями руководит легкомысленная похоть. Вы лучше представьте себе, как величественно и грозно бы выглядел союз Бургундии, Ивреи и Северной Италии. Мы заставили бы Рим трепетать. Да что там, мы заставили бы Рим подчиняться!
Глаза Ирменгарды манили, однако Рудольф, при упоминании Рима, на мгновение о чем-то вспомнил, украдкой взглянув на свой стол. На столе лежали письма из Рима от Мароции Теофилакт. В одном из них, совсем недавнем, значилось:
«Мой дорогой друг! Усилиями наших врагов из Мантуанской тюрьмы освобождена старая интриганка Берта Тосканская. Не удивлюсь, если апокрисиарии ее, в том или ином обличье, появятся подле вас с предложением всяких авантюр. Умоляю, будьте благоразумны».
Однако, в самом деле, время не оставляет ему другого выбора. Или сейчас или все приберет к рукам этот прохиндей Гуго, и та же Берта с удвоенной энергией кинется поддерживать его, ведь он ее собственный сын. Только сейчас или никогда. Только сейчас или никогда.
— Только сейчас или никогда, – словно угадав его мысли, повторила Ирменгарда, и Рудольф вздрогнул.
— Мне хотелось бы еще, конечно, заручиться поддержкой моих союзников из Швабии, и, в первую очередь, герцога Бурхарда, – словно оправдываясь, сказал он.
— Говорят, этот герцог предлагает вам руку своей дочери Берты? — сложив на лице печальную мину, спросила Ирменгарда.
— Меня не интересует рука его дочери, меня интересует его конница, – Рудольф запротестовал настолько жарко, что Ирменгарда женской интуицией поняла, что попала в точку.
— Так в чем же дело? Обещайте им щедрую добычу, Италия – богатая страна. Германские же воины прекрасны в бою. Это станет прекрасным подспорьем вашему божественному палладиуму. Кстати, покажите мне это копье, ваше высочество. Вы можете его мне показать?
Рудольф закивал головой и хлопнул в ладоши слугам. Те, получив приказ, вновь удалились и спустя несколько минут принесли своему господину бархатный ларец. Рудольф достал ключ, болтавшийся у него на шее, и открыл крышку. Ирменгарда, вся трепеща от благоговения, заглянула внутрь ларца.
На алом бархате, мирно и ничем не выдавая свое великое происхождение, лежал наконечник старого копья, который при желании и сегодня можно лицезреть в Венском музее. Копье римского воина Лонгина, по легенде, нашла Елена, супруга императора Константина. Великий август приказал перевезти сокровище в Иерусалим, где оно, с недолгим перерывом, находилось до начала десятого века. Рудольфу же эта реликвия досталась от соратника его отца, оборотистого и невероятно деятельного графа Сансона, чья неуемная энергия однажды забросила своего хозяина в палестинские земли. Свои приключения в Святой Земле граф Сансон не открывал никому и никогда, известно было только, что он приплыл в Массалию без гроша в кармане, но зато с целым ворохом самых невероятных реликвий, которые немедленно пустил в оборот, и молодой король стал одним из первых и совершенно точно самым щедрым клиентом. Сансон действовал хитро, он сделал все, чтобы о копье Лонгина король узнал сам от городских сплетников, а во время аудиенции сначала долго отрицал слухи, затем долго упирался в цене, всем своим видом показывая, что данная вещь бесценна и торгу не подлежит. Когда Рудольф уже было совсем упал духом, хитрый Сансон, будто бы из любви к своему юному монарху и токмо за ради процветания Великой Бургундии, которой, по его словам, уготовано грандиозное будущее, вдруг ополовинил последнюю цену, предложенную королем. Сделка состоялась, Сансон получил в итоге не только приличные деньги, но и трамплин для последующей быстрой карьеры, ибо король был не из тех, кто забывает такую бескорыстность и такое благочестие. Копье сменило грубые холщовые обмотки на изящный ларец и с тех пор начало свое великое путешествие по Европе. Дабы оказать реликвии особую почесть и отличить его от обычных римских ромбовидных копий, с их прорезями посередине лезвия, Рудольф приказал выполнить золотые накладки. Много времени юный властелин с тех пор потратил, изучая в одиночестве великий подарок Судьбы, и тщетно искал в старом наконечнике гвозди от Креста Господня, которые, согласно легенде, были вделаны в копье. Реликвия хранилась в личной сокровищнице короля, имела собственную стражу, и выносилась на всеобщее обозрение только в день Светлой Пасхи, после чего королевские гости, уезжая из Безонтиона, своими восторженными языками разносили по всему христианскому миру славу о счастливом Рудольфе Бургундском, чья звезда должна вознестись в самое ближайшее время. И в самом деле, уже тогда ходила легенда о непобедимости в бою их обладателя, легенда, которой впоследствии будут верить многие вседержители и тираны мира, начиная с Оттона и заканчивая Гитлером. Впрочем, у Рудольфа не было еще повода проверить копье в деле, он приобрел его у графа Сансона чуть позже того, как пострадал в столкновении с Генрихом Птицеловом, королем Саксонии.
Ирменгарда осенила себя крестным знамением – даже это она делала с каким-то жеманным кокетством — и взяла в свои нежные ручки старый обломок оружия, когда-то прервавшего земные страдания Христа. Она стала вертеть копье перед глазами, изучая со всех сторон, и даже несколько раз приподняла вверх, оценивая его вес.
— Говорят, это копье охотилось за Иисусом сразу после Его Рождения и младенцев Иерусалима убивали именно им. Затем оно оказалось в руках Лонгина … Подумать только, этим копьем пробили тело нашего Спасителя! Что если на нем сохранились пятна его крови? Что, если вот эти бурые пятна не ржавчина, а настоящая кровь Его? – и Ирменгарда прикоснулась к наконечнику копья губами.
Она повернулась к Рудольфу.
— Представь, что ощутил Спаситель, когда его ударили этим копьем.
И она легонько ткнула копьем в грудь королю. Рудольф мог ожидать от нее все, что угодно, но только не это. Он испуганно отпрянул от нее. На его рубахе проступило небольшое пятнышко крови.
— Что ты делаешь? — крикнул король. В дверях немедленно показались потревоженные его криком слуги, но король сердито махнул им рукой.
Ирменгарда снова рассмеялась, обезоружив властителя Верхнебургундского королевства.
— Отныне все будут говорить, что это копье за все время существования пробивало тела только двоих в этом мире. Спасителя и твое, – и она, вернув копье в ларец и поклонившись ему, подошла вплотную к Рудольфу, ослепляя его близким блеском своих глаз.
— Я не достоин, чтобы это копье касалось моего тела, – пробормотал он, — Мы совершили святотатство.
— А римский воин? Лонгин в свое время и близко не подозревал, кого он протыкает этим копьем, он совершал свой выпад с абсолютным безразличием и уж тем более не мыслил, что совершает святотатство. А вот я, в отличие от него, знаю, кому наносила удар. И я, тем самым, хотела воззвать тебя на подвиги, которые достойны только самых великих людей, поскольку верю, что тебе это по плечу. И, прежде всех прочих, именно я готова стать твоей первой наградой, если миссия твоя удастся, и горе тому, кто попытается занять мое место, – с этим словами она обвила своими руками шею Рудольфа, не дав охваченному страстью королю возможности сообразить, для кого адресована ее последняя фраза.
Ну что еще нужно было молодому, тщеславному и закомплексованному монарху? Его звали, ему обещали помощь, ему гарантировали награду, о которой он мечтал, на его стороне был священный талисман, приносящий успех в ратном деле – помехой оставался только старый, никчемный, доживающий свои дни император. И пусть кусает локти хитрый завистливый сосед-родственник, пусть навсегда оставит мысль об итальянской короне, ему на сей раз будет уготована малопочетная роль молчаливого свидетеля чужого триумфа. Ах, если бы еще его, Рудольфа, ко всему прочему, поддержал бы своим войском Бурхард Швабский!
И Рудольф принял решение. То решение, которое, как ему казалось, он выстрадал, и то, которое от него, все заинтересованные в этом, ждали.