Копье Лонгина. Эпизод 5. (Глава 5)

Эпизод 5. 1677-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского (июль 923 года от Рождества Христова).

Императорский гонец, дочитав письмо адресованное графу Гуго Миланскому, сыну Майнфреда, замер в почтительном поклоне. Граф поднялся со своего кресла, поблагодарил посла и поручил своей канцелярии подготовить ответ, в котором граф, как верный вассал, должен был заверить своего сюзерена в своей готовности исполнить свой долг. В своей речи граф был, как обычно, сух и сдержан, и никому из присутствующих ни на мгновение не дал понять, насколько взволновало его письмо Беренгария.
Военная компания Беренгария против Рудольфа длилась уже больше года. Больше года, признанный Бургундией и Ивреей Рудольф, и Беренгарий, признанный всем остальным миром, обменивались между собой напрасными увещеваниями и призывами к совести оппонента, угрозами неизбежного гнева со стороны Верховного Судии и малозначащими маневрами своих войск. В течение всего этого времени обе стороны подспудно искали источники финансирования своих походов и занимались вербовкой своих сторонников среди духовенства и рыцарства. Каждый из миропомазанных монархов пытался со своей стороны заручиться поддержкой Рима, хотя с первых же минут было понятно, что папа целиком и полностью поддерживает императора. Рудольф же настойчиво требовал выполнения своих обещаний от Тосканы, и, в своих словах к графине Берте, даже осмелился воззвать к ее родственным чувствам. Своим ответом Берта расставила все точки над “I’ в своих отношениях с Рудольфом, дерзко и недвусмысленно дав понять, что интересы собственных детей ей несопоставимо ближе, чем интересы седьмой воды на киселе родственничка. Единственное, что она могла сделать для него, так это дать обещание не помогать Беренгарию, своему давнего врагу и несостоявшемуся мужу.
Впрочем, и здесь слова у тосканцев вскоре разошлись с делами – Тоскана охотно воспользовалась ситуацией, чтобы повязать обе воюющие стороны финансовыми обязательствами перед Луккой, и дала в обременительный долг и Рудольфу, и Беренгарию значительные средства на вооружение своих наемников.
В течение зимы-весны 923 года Беренгарий медленно, но верно прибрал к своим рукам все города северной Лангобардии. С вызволением в свою пользу Брешии и Бергамо императорский двор восстановил непрерывный контакт между Вероной и Миланом, а в руках Рудольфа из крупных городов оставались только Новара, Пьяченца, ну и, конечно, Павия, в значении своем стоившая на тот момент больше, чем все города озвученные выше. Этим и руководствовался, объясняя свое бездействие, бургундский король, несмотря на то, что его тесть, герцог Бурхард активно вынашивал планы по захвату Пармы и продвижению к самой Равенне, дабы отсечь возможную помощь Беренгарию со стороны Рима.
Опасения герцога, воина опытного и рассудительного, вскоре оправдались. После Рождества император получил известие от папы, что тому, стараниями своего брата Петра, удалось в своей родной Равенне сформировать внушительный корпус в поддержку императорскому войску. Этот корпус, по планам, к началу июля должен был достичь Пармы. Император решил в этом городе собрать все верные ему силы, чтобы затем одним большим войском выступить в направлении мятежных Пьяченцы и Павии.
Только для Гуго Миланского, находившегося в Брешии, император сделал исключение. Ему, согласно приказу Беренгария, надлежало выступить по более короткой для него, кремонской дороге, занять Кремону и затем соединиться с войском Беренгария возле замка Борго. Именно известие о месте встречи, а вовсе не обязанность выступить в новый поход, заставило вздрогнуть убеленного сединами графа и вызвать в его памяти самые ужасные воспоминания.
Четверть века, целых двадцать пять лет, минуло с тех пор как он, молодой, задиристый, уверенный в себе, вместе со своим другом детства, юным императором Ламбертом, гоняли по полям возле этого замка, словно зайца, графа Адальберта Богатого и вытаскивали того в одном исподнем из свинарника, в котором граф тщетно надеялся от них укрыться. Ах, если бы его друг не вступился бы столь благородно за плененного графа, которого Альберих Сполетский решил сделать своим пленником и объявить за него выкуп, если бы, в конце концов, Ламберт послал бы в Павию сопровождать Адальберта кого-нибудь другого, но не его! Ах, если бы тогда он упал с лошади и сломал бы себе ногу, ей-богу, сегодня он даже это посчитал бы удачей! Тогда все, все бы могло сложиться по-другому, и каждый день своей оставшейся жизни Гуго не начинал бы с воспоминания о своем преступлении!
За прошедшие четверть века в его жизни были, конечно, и радостные моменты, рос миловидный и умный сын, сюзерен не единожды выказывал свое благоволение, но практически все, включая родных, отмечали всегдашнюю угрюмость Гуго и тяжелый взгляд его глаз, за серой сталью которых пряталось нечто неведомое миру. Угрызения совести преждевременно состарили его, совершенное им повлияло на поступки его и сделало графа, как ни странно, рассудительным и спокойным к чужим грехам и слабостям. Родня и слуги, как правило, прекращали все веселье при появлении своего мрачного господина, однако все они, без исключения, питали глубокое уважение к нему и всегда могли рассчитывать на его выдержанный совет и конкретную помощь. Право слово, сложно сказать, что было бы с ним и каким бы он стал, если бы всю свою жизнь он прожил подле своего друга-императора, не зная боли падений и яда предательств. Он точно был бы более счастлив, но чтобы он сеял вокруг себя? Своим примером он демонстрировал, что порой не так страшно перейти эту границу между добром и злом и заглянуть в темную бездну греха, страшно эту границу и эту бездну не знать вовсе и на протяжении своей жизни так и оставаться, быть может, на неправедной стороне.
Четверть века он, под разными предлогами, избегал мест, связанных с тягостными воспоминаниями, ни разу за это время его ноги не было на полях Маренго, и всеми кружными путями он избегал окрестностей замка Борго, а потому, услышав приказ императора, почувствовал необъяснимый ужас в своей душе, как будто круг его судьбы начал замыкаться. Он расторопно и со знанием дела собрал свой отряд численностью двести копий, и точно, в соответствии со своим планом, покинул Брешию, отправившись на юг, в сторону Кремоны. Город приветствовал его отряд, местный епископ радушно раскрыл свои объятия, а один из кремонских нотариев, у которого недавно родился сын, устроил в честь гостя и в честь своего сына праздничный ужин. Запеленатого хныкающего младенца даже принесли высокому гостю для благословения, и Гуго, окинув его спокойным, — ну да, скорее всего, равнодушным взором, — произнес несколько дежурных слов. Возможно, он что-нибудь добавил бы еще и был бы куда более эмоционален, если бы знал, что ему в этот день представили человека, благодаря летописям которого потомки узнают о событиях десятого века, происходивших в Италии. Ребенку, родившемуся в Кремоне, родители дали лангобардское имя Лиутпранд и в свое время ему суждено будет стать епископом этого города.
Веселый ужин не смог отвлечь Гуго от его дурных мыслей, а приказ Беренгария подгонял его войско вперед. Уже на следующий день Гуго покинул Кремону и взял направление на Фьоренцуолу. Ему пришла в голову мысль получить разрешение императора дожидаться его войск именно там, во Фьоренцуоле, которая находилась на полпути от замка Борго к Пьяченце, а поэтому не было особого смысла воинам Гуго дважды идти по одной и тоже дороге, туда и обратно. Довод веский, если не принимать в расчет, что за всем за этим скрывался безотчетный страх старого графа перед воспоминаниями, которые неминуемо начали бы грызть его совесть, как только взору бы его открылись стены Борго.
Сразу после выхода из Кремоны отряд Гуго, уменьшившийся к тому времени за счет оставленного в городе гарнизона до полторы сотни копий, начал долгую и опасную переправу через По. Ширина реки здесь достигала почти трехсот метров, и Гуго должен был хвалить Небеса за то, что река давно завершила свой весенний разлив. Гуго достиг противоположного берега одним из первых. Отправив вперед несколько человек в разведку, ибо за рекой, сразу после небольшой песчаной отмели, коварно начинался достаточно густой лес, Гуго начал руководить оставшейся переправой.
В этот момент Провидение, по всей видимости, приняло к сведению горячие мольбы графа Миланского и на свой манер согласилось не допустить Гуго к местам, которых он так страшился посетить. На южном берегу По вместе со своим командиром успело переправиться не более двух десятков его воинов, когда из прибрежного леска раздался резкий свист множества стрел. Двое слуг Гуго упали замертво, а ему самому визгливая стрела впилась в плечо. Выставив вперед свой массивный щит, он начал затравленно оглядываться, ища уцелевших в своем войске и призывая тех присоединиться к нему. Пять-шесть воинов с щитами наперевес сгрудились вокруг своего господина, остальные же или были сражены новой порцией стрел от нападавших, либо кинулись обратно в воды По. Что касается переправы, то там началась паника и неразбериха, некоторые поспешили прийти на помощь гибнущему сеньору, другие, особенно те, кто оставался еще вблизи левого берега, праздновали труса.
По всей видимости, противник, напавший на них, уже давно поджидал добычу в этом леске и терпеливо наблюдал за ними, пока командир отряда не окажется на их берегу. Со стороны графа было смелым, но безрассудным шагом переправиться на правый берег одним из первых, но он никак не мог предполагать здесь засады. Разведка, посланная Гуго в лес скорее для порядка, нежели из-за действительных опасений графа, естественно, была легко и бесшумно ликвидирована, и Гуго даже не успел встревожиться ее отсутствием.
Теперь же Гуго и его оставшаяся дружина, плотно сомкнув щиты, отступали к реке, а свист стрел над их головами продолжался. Осторожно выглядывая из-за щита, Гуго видел, как на песчаную отмель густо высыпали вооруженные пешие люди и с воинственным кличем кинулись по направлению к ним. Свист стрел прекратился, но спустя несколько мгновений в щиты обороняющихся ударили первые мечи.
К своему сеньору успели переправиться еще около десятка его смелых и самоотверженных слуг, так что схватка продолжалась достаточно долго, прежде чем нападавшие расправились с миланцами. Гуго, стоя по колено в воде, до последнего размахивал мечом, его сознание уже еле справлялось с приступами дурноты и слабости, вызванной от кровотечения из нескольких ран, нанесенных ему. Наконец, свой собственный и вновь бесцельный взмах мечом лишил его равновесия и он упал ничком в ледяные воды По. Сквозь туман, быстро заполняющий его сознание, он услышал крик:
— Остановитесь! Оставьте ему жизнь!
В следующие мгновения его энергично выдернули из воды и вынесли на берег. Кто-то склонился над ним, закрыв раненому солнечный свет. Гуго начал кричать ему в лицо, во всяком случае, ему казалось, что он кричит, но на самом деле губы его еле слышно шептали:
— Священника! Священника! Я умираю! Во имя Христа, священника!
Тень, склонившаяся над ним, заговорила:
— Я здесь. Я слушаю тебя, сын мой!
Каждое слово Гуго давалось с трудом.
— Кто ты?
— Милостью и волею Господа, я Гвидолин, епископ священного города Пьяченцы.
Немыслимым, невероятным усилием воли, Гуго открыл глаза и попытался сконцентрировать свое зрение на этой тени.
— Священника! Неужели здесь нет никого иного? Умоляю вас, дайте священника! Грешен я, и страшусь суда Господа!
— Помимо меня здесь нет иных служителей Церкви Господа нашего. Вам придется довериться мне или предстать перед Господом нераскаявшимся!
Гуго застонал.
— Спешите, сын мой. Ваше тело истекает кровью, а дух теряет силу. Не медлите и ничего не бойтесь, священный елей находится при мне и вы получите виатикум.
— Господи! Господи! Как я грешен, Господи, что даже в эти минуты ты посылаешь мне врага моего! Господи, как страшусь я справедливого суда Твоего, ибо нет более тяжкого преступления, чем то, которое я совершил!
— Любовь Господа к рабам своим есть любовь отца к своим детям. Нет такого греха, который не простил бы нам Господь, видя искреннее раскаяние наше! – спокойным тоном отвечал ему епископ, благоразумно и ответственно решивший не заострять свое внимание на слова Гуго о врагах.
— Все эти годы, тысячу раз за день, я каялся в грехах своих, но не находил в своей душе покоя и места, и чувствовал, что моя вина не искуплена. Все эти годы жертва греха моего приходила ко мне ночью после молитв моих и, простирая руки ко мне, укоряла меня в чудовищном, неслыханном злодеянии.
— Ваши слова откровенны и чувственны. Я, презренный слуга Господа и служитель Церкви его, отчетливо вижу это. Я верю сердечным словам вашим и молюсь за вас, сын мой, чтобы Господь отпустил вам грехи за чистое раскаяние ваше! Примите же Духа Святого. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся.
Зрение, наконец, после очередного усилия воли, вернулось к умирающему. Он увидел человека с паллием епископа на шее и успокоенно вздохнул:
— Слушайте же, ваше преподобие, и найдите в себе силы для молитвы за меня, если сможете. Двадцать пять лет назад, в лесах Ивреи, во время охоты на кабана, я, польстившись на искушение дьявольское, на яд клеветы, влитый мне в уши со стороны слуг его, предательски убил своего друга, с которым вместе рос все предыдущие годы, ел из одного блюда и пользовался одной одеждой. Я убил……
Епископ замер, склонившись над умирающим, так что капюшоном своим скрыл от стоявших вокруг воинов лицо Гуго. Он знал, что сейчас услышит, но его более интересовали подробности.
— Я убил императора Ламберта, и вся моя жизнь была отравлена этим грехом, – еле слышно сказал Гуго и вдруг издал горький протяжный стон. Все вокруг содрогнулись.
— С вашими словами раскаяния, вашу душу покинул нечестивый, мы все отчетливо слышали это, – громко сказал епископ, поднимая глаза на своих слуг. Те хором подтвердили сказанное, почти все испуганно крестились.
— Все эти годы я пытался успокоить свою растревоженную и падшую душу тем, что поступок мой был вызван горем и местью за смерть отца моего. Но я чувствовал, что Господь не принимает оправданий моих, а в снах моих даже мой отец укорял меня и говорил мне, что я услышал змеиные слова наветников, но закрыл душу свою для слов Господа. Никогда, вы слышите, никогда, месть и зло не приведут душу вашу к добру и успокоению.
— Кто же, следуя советам дьявола, затмил своими словами разум и душу вашу?
— О смерти моего отца мне поведал монах Хатто, к которому меня привели герцог Альберих и сенатор Теофилакт, – прошептал Гуго. Его преподобие выпрямился, лицо его излучало вид человека, получившего на хранение крайне важную и драгоценную вещь.
Епископ простер руки над графом и громко и отчетливо начал молитву. К нему подскочил служка и передал ящичек, в котором оказалось освященное оливковое масло. Епископ нанес елей на лоб и ладони умирающего.
— Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь.
— Как хорошо, когда Бог в сердце твоем! – с такими словами и неожиданной улыбкой на устах, столь несвойственной ему все эти годы, граф Гуго Миланский навсегда покинул этот мир.