Копье Лонгина. Эпизод 6. (Глава 6)

Эпизод 6. 1677-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского (16-17 июля 923 года от Рождества Христова).

Шестнадцатого июля 923 года Беренгарий выступил в поход из ворот старой Пармы. Настроение императора было, под стать итальянскому небу, почти безоблачным. Рим не подвел и прислал из Равенны мощный пеший корпус, а всего под началом императора собралось около двух тысяч воинов. Немного омрачало настроение Беренгария отсутствие вестей от Гуго Миланского, слишком уж это было непохоже на всегда рассудительного и пунктуального графа. Впрочем, успокаивал себя Беренгарий, изначально их встреча была запланирована не ранее чем у замка Борго, и посему повода для тревоги не должно быть. Вот только интуиция его почему-то упрямо бубнила, что замок Борго от Пармы отстоит не столь далеко, чтобы граф пожалел гонца и его лошадь, и не известил бы своего сюзерена о своем благополучном прибытии.
К замку Борго император подошел к вечеру того же дня. Монахи – хранители останков святого Домнина, считавшегося хозяином этих стен — радушно приняли своего господина, однако в стенах крепости сомнения Беренгария относительно миланского графа получили неоспоримое подтверждение – граф Гуго не появлялся со своим отрядом в окрестностях Борго и с ним явно что-то случилось. Возможно, как утверждали местные, тому виной стала коварная и норовистая По, помешавшая графскому отряду осуществить переправу возле Кремоны. Направить к нему навстречу своего гонца Беренгарию отсоветовали слуги, поскольку неизвестно где и когда решится форсировать реку Гуго. К тому же существовала другая, более веская причина, заставившая императора забыть про все прочие дела на свете – по словам окрестных жителей, во Флоренцуолу, что отстоит от Борго всего на десять миль, накануне вошло бургундско-германское войско короля Рудольфа.
Итак, многомесячная игра в дипломатию закончилась, молодой король почувствовал в себе силы бросить ему вызов, и Беренгарий теперь ощущал в своих жилах давно забытое кипение крови. Почти двадцать лет назад прошло с тех пор, как он в последний раз обнажал свой меч и по иронии судьбы тогда это тоже были бургундцы, правда из Нижнего королевства. Те воспоминания всегда тешили самолюбие императора, и сейчас Беренгарий вновь почувствовал воодушевление. Он теперь чуть ли не благодарил Рудольфа за его вторжение в Италию, ничто иное не омолодило бы императора сильнее и не налило бы такой мощью его мускулы.
Утром войско Беренгария покинуло Борго, а уже к полудню глазам императора предстал неприятельский лагерь, границы которого были расчерчены штандартами обеих Бургундий, Ивреи, Швабии и Лангобардии. Рев труб, раздавшийся в лагере Рудольфа, возвестил, что императорское войско ими было также замечено. Cлуги Беренгария принялись возводить шатер для своего господина, командиры отрядов отдавали приказы своим подчиненным и проверяли снаряжение, а сам император, вместе со своим верным графом Мило, решили подъехать на лошадях поближе к неприятелю, чтобы хорошенько оценить свои позиции.
Беренгарий отдал должное Рудольфу. В полном соответствии с оговоренными в письмах рыцарскими условиями, войска встретились практически на абсолютно ровной и хорошо просматриваемой местности, лишь на юго-западе, в трех милях отсюда чернели леса, пряча под своей тенью подножия холмов. Между войсками же простиралось поле, одно только ровное как стол поле, с полным отсутствием высоких деревьев и каких-либо водных преград.
При беглом осмотре неприятеля настроение у Беренгария ухудшилось. Войско Рудольфа лишь совсем немного уступало в своей численности императорской армии, и Беренгарию впору было начать укорять себя в том, что он в свое время благодушно выпустил из своих рук графа Адальберта Иврейского, барона Гизельберта и епископа Гвидолина. Не прояви он столь высокое христианское человеколюбие, сегодня вражеское войско было бы меньше, как минимум, на треть.
Звук рога привлек его внимание. Очевидно, его заметили, именно ему был адресован этот сигнал, и теперь к нему, под белым флагом, направлялись конные парламентеры, извините, переговорщики, поскольку до рождения слова «парламент» оставалось еще триста лет. Граф Мило ответил звуком своего рога и также, прицепив к своему копью белый холст, помахал своим импровизированным флагом в воздухе, демонстрируя готовность императора вступить в переговоры.
Спустя несколько минут к императору приблизились пятеро всадников. Один из них, в фиолетовой епископской сутане, проворно, несмотря на свой почтенный сан, соскочил со своего коня и, оставив своих слуг в стороне, смиренно поклонился императору. Беренгарий также спешился, отдав свою лошадь графу Мило, и подошел к епископу.
— Беренгарию, императору римлян и франков, почет и процветание! – пропел епископ Гвидолин, лучезарно улыбаясь, несмотря на всю серьезность момента.
— Приветствую вас, ваше преподобие! Немного удивлен вашим словам, ибо, насколько я понимаю, войско, стоящее позади вас, находится здесь как раз потому, что не признает меня августом римлян и франков.
— Суета, корысть и гордыня порой овладевают даже самыми достойными христианами, но нет такого спора, который невозможно было бы разрешить мирным путем!
— Ваши слова, ваше преподобие, вселяют в мое сердце радость и дарят надежду стоящим здесь тысячам христиан, что сегодня их чистая кровь не будет пролита.
— Все зависит от решения их владык земных, государь.
— От решения и их намерений. Чего же хочет ваш король Рудольф, осмелившийся украсть у меня корону лангобардов?
— Его высочество вполне устроят земли к югу от По вкупе с землями Милана и Павии. В этом случае, его меч сегодня и навеки для вас останется в ножнах.
— То есть, фактически мне предлагается безропотно оставить ему земли, которые он к сегодняшнему дню потерял? Мне нравятся молодые люди, у них всегда отменный аппетит!
— Да, и…
— Что еще?
— Поскольку вам, цезарь, Господь всемилостивейший не дал возможности заиметь наследника, король Рудольф предлагает вам свою сыновнюю любовь и верность.
— Отчего же он не напросился в мои наследники прежде чем объявляться здесь?
— Только лишь для того, чтобы вы поняли, насколько смел его меч, насколько верен его щит.
— Это возможно будет проверить сегодня.
— Король Рудольф печалится, что жизнь сотен примерных христиан сегодня окажется под угрозой.
— Все в руках этого отважного короля. Если бы не его появление здесь, эти сотни христиан в этот благословенный день славили бы Господа, пили вино, растили детей, и ничто не угрожало бы их жизни. Король Рудольф возжелал иного, но мне отрадно слышать, что он готов изменить своим желаниям. Никто не тронет ни единого волоса с головы его и его слуг, если он сей же час развернет свое войско и навсегда покинет чужие для него земли.
— Король Рудольф был призван на трон и коронован итальянской знатью и клиром с соизволения Господа.
— Коронован кучкой баронов-отщепенцев и священниками, чьи запросы простираются гораздо далее их скромных возможностей и чья верность сродни флюгеру в осеннюю пору – повысил тон Беренгарий, – всех вас, уцелевших после сегодняшнего дня от моего меча, постигнет наказание Рима.
— Карает не папа, карает Господь. В том числе и тем, что отнимает у храброго властелина его разум.
— Вы грозите мне, ваше преподобие?
— Нет, просто трезво оцениваю ваши силы. Кстати, либо мое зрение изменяет мне, либо в вашем войске отсутствует граф Гуго из Милана?
— Да, его нет в моем войске.
— Что же с ним приключилось?
— Не знаю, но, благодарение Господу, вы, судя по вашим словам, также этого не знаете, а значит, граф жив!
— Увы, но вы спешите со своими выводами так же, как и с вашими предыдущими словами о грядущем наказании нашем.
— Что случилось с Гуго, ваше преподобие? – разделяя слова на буквы-молекулы, процедил Беренгарий, мрачно и с полным отсутствием всякого почтения к отцу Церкви глядя в фальшиво-смиренные глаза епископа.
— Он принял смерть воина при переправе через По. Авангард его отряда разделил с ним его участь, прочие остались в Кремоне, дрожа от страха, вызванным силой моего войска.
— Вот как, – Беренгарий снял свой шлем и перекрестился, – Мир праху его! Покой души его!
— Придется очень долго ждать покоя души его, цезарь, – сказал епископ, – граф Гуго умер у меня на руках, и прежде, чем он получил от меня viaticum, он поведал мне о том, как двадцать пять лет назад, во время охоты на полях Маренго, он убил своего сюзерена и друга, императора Ламберта, отомстив тому за смерть своего отца.
Беренгарий тяжело вздохнул.
— Значит все эти слухи, которые сопровождали его всю жизнь, на самом деле были правы.
— Да, и сказанное графом определенно роняет тень на вас и дает Рудольфу дополнительные права.
— Как? Каким образом? Я принял Железную корону еще при жизни Ламберта, а императором стал спустя восемнадцать лет после его кончины при обстоятельствах, совершенно с его смертью не связанных.
— Как знать, как знать, цезарь! Дело в том, что Гуго спровоцировали на это убийство те, кто с тех времен являются вашими друзьями. По крайней мере, один из них точно.
— Кто же это?
— Альберих Сполетский и Теофилакт, сенатор и консул Рима! Альберих после этого захватил власть в Сполето и сослал старую Агельтруду в монастырь. После признания Гуго я теперь готов поверить, что и в смерти брата Ламберта тоже не все чисто. За Альберихом же весьма четкой тенью маячит ваша фигура, цезарь! Прямо или косвенно, но все действия Альбериха были на руку именно вам!
— Это ложь!
— И вы очень быстро, подозрительно быстро признали права Альбериха на Сполето, обойдя при этом родного брата Агельтруды.
На это Беренгарию нечем было возразить. Гвидолин довольно фыркнул.
— Известие обо всей этой истории приведет к тому, что это ваше войско, – епископ вытянул руку в сторону лагеря Беренгария, – уже через неделю поредеет наполовину.
— Вы нарушите тайну исповеди? Впрочем, вы ее уже нарушили.
— Да какая это была исповедь, государь?! Я принимал слова Гуго на неосвященной земле, возле реки По, сидя на грязном песке, а вокруг меня толпились ланциарии, сразившие его, и они также слышали все то, что он говорил. Почти все, – по-лисьему ухмыльнувшись, добавил епископ.
— Да, известие не сулит мне в будущем ничего хорошего, но сегодняшний день в самом разгаре и ничто не помешает мне добыть победу в честном бою, под оком Страшного Судии, и доказать, что я более вашего бургундца достоин носить императорский мир и корону!
— Ваши доказательства могут значительно прибавить в весе, если вы согласитесь выслушать мое, теперь уже только мое предложение.
Беренгарий вскинул свой взор на епископа. Гвидолин улыбался со смесью ехидства и напускной печали.
— Чего же хотите именно вы?
— В моих силах сделать так, чтобы слова Гуго навсегда остались единственно в памяти моей и вашей….
— Чего же потребуете взамен?
— Самую малость, цезарь, самую малость. Шаг, который вам ничего не стоит сделать, как и вашему союзнику, епископу Рима. Уверен, папа не будет противиться этому, если ваши доводы будут подкреплены тем, что вы услышали только что. Восстановите же справедливость, покарайте сына за грехи отца его и освободите епархию священного Милана от недостойного пастыря его!
— Освободить для вас?
— Именно так, государь.
— Разве отвечает сын за отца своего? Разве не сказано в книге Господа: «сын не понесет вины отца и отец не понесет вины сына»?
— Как приятно слышать слова Священного Писания из ваших медоточивых уст, как славно, что император римлян не понаслышке знает Библию. Но я и не призываю вас карать Фламберта, сына Гуго, пусть живет с миром и молится за отца своего. Подальше от Милана.
— Мне кажется, гордость и наглость возымели верх в душе вашей! Хотя, чему я удивляюсь? Ведь я разговариваю с человеком, успевшим за последние два года трижды переметнуться из одного лагеря в другой! Да что там «за два года», вы во время уже сегодняшнего разговора пообещали свое войско и мне, и Рудольфу. Не своей смертью вы умрете, ваше преподобие!
— Не спешите приходить в ярость, государь. Ярость во все времена плохой советник. К тому же вы не дослушали меня.
Беренгарий кивнул головой, приказывая говорить далее.
— Под рукой Рудольфа здесь почти две тысячи храбрых воинов.
— Я это успел заметить.
— Но арьергард его армии составляет корпус города Пьяченцы. Пьяченца готова будет сей же час оставить поле битвы на ваше торжество и вашу победу! Разумеется, если просьба моя будет услышана.
Беренгарий с изменившимся лицом отошел от продолжавшего ухмыляться епископа. Он медленно побрел вдоль поля, чувствуя, что ему предстоит сделать нелегкий выбор. На мгновение он оглянулся на епископа, который оставался на месте и не следовал за ним.
— Но ведь это будет нарушением правил Церкви, если вы, епископ Пьяченцы, станете епископом Милана!
— Полноте, ваше высочество. За вами папа Иоанн, который в свое время успешно перескакивал с болонской кафедры на равеннскую, а затем и вовсе на римскую. Еще одно маленькое отступление не нарушит устои Церкви и не утяжелит сильно грехи Иоанна!
Беренгарий покачал головой и побрел дальше. Епископ остался ждать его решения. Соблазн был чудовищно велик. Предательство Пьяченцы почти наверняка обещало победу его войску – это главное. Обстоятельства убийства императора Ламберта, пусть Беренгарий нисколечко в этом замешан не был, сложились таким причудливым образом, будто действиями преступников кто-то и в самом деле управлял, а он, Беренгарий, при этом оказался в итоге главным бенефициаром случившегося, и теперь остаток своих дней может провести в бесплодных оправданиях или бессмысленных гонениях на клеветников, а имя его впоследствии получит проклятие безжалостных потомков. Наконец, сын Гуго, архиепископ Милана Фламберт, уже давно не пользовался симпатией императора, будучи не раз уличенным в симонии, что и стало причиной того, что Беренгарий, с трудом согласившийся на его назначение архиепископом, обязал Фламберта заплатить солидный выкуп, который он, кстати, пока почему-то не торопится внести.
Двадцать лет назад, когда Беренгарий очертя голову гонялся за европейскими коронами, он, оказавшись в подобной ситуации, не тратил бы время на размышления и принял бы предложение епископа. Десять лет назад возможно тоже согласился бы. Но сейчас, когда богобоязненному императору оставалось сравнительно немного времени до момента своего явления пред Господом, когда его голова уже увенчана вожделенной короной Августа, принесшей ему на самом деле больше горя, нежели радости, сейчас мудрый пожилой правитель медлил с ответом, ибо сиюминутные цели для него уже давно померкли перед желанием справедливым правлением своим очистить свою душу от грехов прошлых лет. Достойную ли службу сослужит он Творцу, если заменит одного подлеца в сутане на другого, еще более подлого, и даст ему понять, что страшится сообщенных ему сведений? Достойно ли он поступит как рыцарь, если, договорившись с соперником своим о честной битве, воспользуется услугами Иуды среди соратников его? Ведь если они с Рудольфом сейчас заклинают Господа стать для них сегодня судьей на поле брани, как будет выглядеть он, явившись на этот суд бесчестным? Как поступил бы, царство ему Небесное, благородный Ламберт на его месте, если бы его предатель-слуга проник бы к нему с подобным предложением?
Так рассуждал старый, наивный для нашего времени и нашей оценки, король, быть может, не очень удачливый правитель, но зато храбрый и честный человек. Приняв решение, он, боясь возвращения суетных мыслей, поспешил вернуться к Гвидолину.
— Передайте вашему королю, епископ, что если он оказался настолько смел, что явился в мои земли с оружием в руках, пусть смелость эта не изменит ему сегодня, ибо сразу после ноны я буду атаковать его войско.
* * * * *
Яркое июльское солнце сделало все от него зависящее, чтобы предотвратить грядущую бойню между дружинами, каждая из которых несла впереди себя символ великой жертвы Господа, пела гимны о святости и благочестии, и жарко приглашала Сына Человеческого, пострадавшего за грехи мира, к себе в союзники. Солнечные лучи немилосердно обжигали светом две людские колонны, шедшие навстречу друг другу с целью губить чужие жизни и постараться спасти свои. Никто из бравых воинов обеих армий, спроси их о целях и истоках сегодняшнего сражения, не смог бы внятно объяснить причины начинающегося боя. Их знали, и то не до конца, только их предводители, стоявшие возле своих шатров и оценивающие свои быстро меняющиеся шансы на лавры победителя, в то время как людские массы, привлеченные сюда прихотями своих сеньоров и ради сомнительного прибытка в своих кошельках, начинали отчаянно кромсать друг друга.
Швабско-бургундское войско, как и предполагал Беренгарий, предпочло атакующую тактику. Вперед, ощетинившись копьями, ринулась конница, состоящая из рыцарей Бургундии и Ивреи, за ними дружным быстрым шагом следовала сначала швабская пехота, а затем дружина епископа Пьяченцы. Император же предпочел классический оборонительный вариант, поставив конницу венгерских наемников и веронских рыцарей на фланги, а в центре возлагая свои надежды на папских дорифоров.
Удар бургундской конницы был направлен прямо в центр императорского войска, Рудольф, а точнее герцог Бурхард – именно он принимал решения по ходу боя – намеревался, таким образом, рассечь армию неприятеля надвое, кратчайшим путем добраться до шатра императора и, опрокинув его, добиться быстрого и решительного успеха. Однако, прежде чем бургундцы достигли вражеского войска, их с обеих сторон с диким гвалтом атаковали венгры, осыпая рыцарей своими стрелами, стремительно поворачивая к своему лагерю и возвращаясь вновь с новой стрелой, вытащенной из колчана. Круговерть, устроенная кочевниками, стала откровением для рыцарей Рудольфа, их колонна смешалась, потеряла темп, и сила их удара по императорской пехоте оказалась снижена в разы, отчего их атакующий меч не развалил вражескую армию пополам, а прочно увяз в ее туше.
В довершение всех бед с флангов возобновили свои кусачие наскоки венгры, словно свора собак, накинувшаяся на медведя. Бургундской коннице пришлось бы совсем плохо, если бы не подоспели швабы. Начался жаркий бой, в котором уже не было место тактическим ухищрениям, адская музыка сражения представляла собой безумную, пеструю симфонию человеческих страстей, в которой предсмертные крики, радость убийц, страх и злость ежесекундно звучали ужасными аккордами, а Люцифер являлся здесь и композитором, и дирижером, и благодарным зрителем, не скупящимся на аплодисменты всякий раз, когда чья-то душа печальным облаком отлетала из поверженного тела.
Беренгарий, видя размазавшуюся по всему батальному полю вражескую конницу, решил пустить в действие свой резерв. Веронские всадники вклинились в бушевавшее людское море и их организованная атака, к ужасу Рудольфа, повергла в бегство его соотечественников. Дрожа всем телом, король бросился к своему тестю, умоляя того остановить бегущих прочь бургундцев. Отмахнувшись от него, герцог помчался навстречу убегавшим, но не для того, чтобы остановить бургундцев, а чтобы организовать оборону швабской дружине и попытаться спасти положение. Одновременно с этим он приказал двинуться вперед отряду епископа Гвидолина. Таким образом, обе стороны ввели в бой свои резервы.
Рудольф же, оставшись наедине, если не считать пары юных оруженосцев, вынес из своего шатра свой ларец со Священным копьем, раскрыл его, и, не решаясь более глядеть на поле битвы, опустился перед обломками копья на колени. Король начал неистово читать молитвы, прося реликвию явить миру свою силу, и затыкал уши лишь бы не вслушиваться в ежеминутные торжествующие крики смерти.
В какой-то момент показалось, что характер боя начал меняться. К стойко сопротивлявшимся швабам пришли на выручку дорифоры епископа, и градус сражения вновь начал подниматься. Однако воины Гвидолина оказались не слишком тверды и, после лихой атаки на них страшно визжащих венгров, кинулись врассыпную прочь. Победа императорского войска стала очевидной.
Швабы, под руководством, осыпающего всех и вся проклятиями, герцога Бурхарда, начали отступать, пытаясь сохранить подобие организованности и отбиваясь от продолжавшихся наскоков врага. В прежнем эпицентре боя осталось порядка трех десятков бургундских всадников, участь которых представлялась теперь незавидной, все внимание победителей обратилось на них, недавний страх перед смертью теперь, в их помыслах, уступал чувству глумливой радости над поверженным врагом и вновь проснувшимися корыстными устремлениями. В отчаянно спасавших свою жизнь бургундцах они видели теперь исключительно предмет наживы, и чем дороже было снаряжение рыцаря, прекрасней конь, богаче конское убранство и воинские доспехи, тем больше черни теперь терзало его, пытаясь заявить права на его имущество.
Беренгарий отдал приказ прекратить преследование швабов и остановить бессмысленную резню попавших в окружение бургундцев. Бароны Беренгария начали наводить порядок, тем более что помыслы их мало чем отличались от устремлений их дорифоров, они также стремились теперь пожать в должной мере плоды своей великой победы. Ликующие крики веронцев и равеннцев все громче раздавались на полях Фьоренцуолы и нашлось, наконец, немало людей, которые, прежде чем начать делить трофеи, упали на колени и вознесли благодарные молитвы Богу, пощадившего сегодня их жизни и даровавшего победу над их врагом. К их числу присоединился и сам император став, пожалуй, самым усердным в пении литаний.
Хор поющих в какой-то момент затих, так что бас императора стал явственно слышен. Беренгарий недовольно огляделся вокруг и заметил, что окружение его, вместо умильного созерцания неба, смотрит куда-то вдаль, причем лица слуг его вновь приобрели напряженное выражение. Вскоре прорезались и первые крики трусливого страха. Граф Мило подскочил к императору с серым, словно, пепел лицом.
— Государь, государь, нас снова атакуют!
Беренгарий вскочил на коня. Серой лавиной к ним летела колонна всадников, выставив вперед свои копья. В голове отряда неслись знаменосцы с флагами, на красном поле которых развевался белый крест.
— Павийцы, павийцы! – в ту же секунду раздались крики подле императора и толпа вокруг него начала быстро редеть, недавние победители не в силах были теперь противостоять новой угрозе. Жизнь их вновь повисла на волоске и толпа, которой теперь овладел исключительно инстинкт самосохранения, кинулась искать пути к своему спасению, не видя никого и ничего вокруг, забыв о всяком почтении перед своими господами и слыша только раскрывающиеся позади них ворота ада.
Бегущие опрокинули с лошади своего императора, кто-то, немыслимо нахальный, подхватил узды, сам взгромоздился на его коня и кинулся прочь. Другие ловили лошадей, отпущенных своими наездниками во время дележа трофеев или же навсегда лишившихся своих хозяев, павших во время битвы. Но подавляющее большинство доверилось исключительно собственным ногам и бежало без оглядки по необъятным просторам поля. В один момент исход боя развернулся на сто восемьдесят градусов.
Виной такой неожиданной концовки действительно оказался рыцарский отряд из Павии, возглавляемый графом Гариардом и бергамским бароном Бонифацием. Сотня их рыцарей со вчерашнего дня стояла в засаде в лесу, в трех милях от поля боя, ожидая сигнала к своему выступлению. Таковой они получили от герцога Бурхарда, когда преследование его швабов со стороны врага прекратилось, и враг начал праздновать преждевременную победу.
Не снижая темпа, павийский отряд врезался в беспорядочно отступающую толпу императорского войска. Сам Беренгарий, упав с лошади и на какое-то время потеряв сознание, неминуемо попал бы в плен, если бы не слепая ярость атакующих. Они вихрем пронеслись над ним, преследуя его слуг, а один из всадников даже случайно задел лежащего императора своим копьем. Спустя несколько мгновений, когда погребальный звон подков павийских лошадей начал стихать, к телу императору устремился чудом уцелевший граф Мило. Схватив в охапку своего сюзерена, он бросил его к себе на лошадь и, сам вскочив в седло, пустил в действие шпоры, благодаря Небеса за предоставленную возможность спастись. Благодарить было за что, на батальном поле к тому моменту вновь появились швабы, подбирая и добивая то, что опрокинула союзная им кавалерия.
— Мы живы, а, значит, мы еще не проиграли, – сам себя подбадривал молодой граф Мило, уносясь со своим беспомощным владыкой прочь с места их совместного позора, еще полчаса назад коварно выглядевшее как место их триумфа.
А на другом краю поля битвы, в своем королевском шатре, продолжал, не переставая, молиться Священному копью король Рудольф. По его лицу текли благодарные слезы, он с умилением целовал ларец, в котором тихо-мирно лежали обломки великого оружия, и беспрестанно повторял:
— Господи, благодарю! Господи, благодарю! Господи, благодарю!
Рядом с ним, громко кряхтя и недовольно морщась, освобождался от своей тяжелой кольчуги герцог Бурхард, покрытый весь пылью, потом и пятнами чужой крови.