Александрия. Глава 2. Город христиан

Агапий Сабин был из тех людей, при встречи с которыми окружающие обычно почтительно кланяются, думая: «Вот истинный баловень судьбы и достойнейший из мужей». Прославленный магнат, член городского совета, непревзойденный по щедрости покровитель наук и искусств…

Его дед был из вольноотпущенников. Вместе со свободой хозяин даровал рабу неплохой земельный надел. За какие именно заслуги были дарованы такие блага?.. Семейное предание об этом умалчивало. В доме Сабина ни о самом пращуре, ни о его заслугах перед хозяином не принято было вспоминать.

Отец Агапия втрое приумножил оставленное ему наследство, присовокупив к своим наделам приданое жены, а к концу своей деятельной жизни превратил земельное достояние рода в весьма обширную, приносящую солидный доход латифундию; и, кроме того, согласно цензу, обзавелся званием куриала, возглавив городской совет. Это звание, равно как и остальное имущество, унаследовал и его сын, а удачная женитьба Агапия позволила ему открыть мастерские в городе, ряд торговых лавок и построить богатый дом в самом престижном городском районе, неподалеку от дворца префекта и набережных. Почет, богатство, процветающий дом – чего ещё желать? Благодаря стараниям его доброго гения-хранителя, а также собственной ловкости, с какой он умел управиться с делами, Сабин достиг всего, чего только может желать человек. Но смелым мечтам нет предела, и слишком низкий потолок городского совета уже давил – он уже не мог удовлетворить притязаниям безграничного честолюбия и беззаветной любви к золоту. Сабин с завистью глядел на счастливцев из префектуры и совета управления провинции – вот где можно разгуляться и вершить настоящие дела. Одно было плохо — его там никто не ждал. Нужна была солидная протекция, чтобы оказаться своим для этих патрициев нынешнего времени. Но и тут судьба явила благосклонность, даровав ему двух красавиц-дочерей, и, наблюдая за их взрослением, он с каждым днем все больше убеждался в предопределенности своего успеха.

Дочери повзрослели, достигли определенного возраста и теперь пришло время правильно распорядиться их красотой. И дабы их краса не осталась не замеченной кем надо и не увяла в безвестности, отныне им позволено было посещать городские мероприятия и увеселения — конечно же, в сопровождении гордого родителя. Все остальное время они проводили дома, под строгим надзором, за работой, как то и полагается благовоспитанным девицам.

— Корнелия, где сейчас мои дочери? – как обычно, обратился Агапий к жене, прежде, чем направиться в городской совет.

— Они заняты работой в атриуме, — с готовностью отвечала ему добродетельная супруга.

— Вот и хорошо, пусть трудятся, от безделья все беды. Гляди в оба, за этими кобылицами теперь глаз да глаз!

— Не тревожься на сей счет, твои дочери самые благоразумные и самые благовоспитанные девушки в Александрии, — заверила мужа Корнелия.

Проводив супруга, почтенная матрона, мимоходом наведавшись в атриум, чтобы удостовериться в том, что дочери и впрямь прилежно трудятся, поспешила вернуться к хозяйственным заботам по дому, занимавшим все её дни.

Внутренний двор, где трудились дочери Агапия Сабина, был обширен и прекрасен, под стать самому дому. Ухоженные розовые кусты, насаженные по периметру атриума, своей живой красой, прелестью цветения и благоуханием восславляли застывшую грацию мраморной богини, чья статуя, украшенная свежими цветочными гирляндами, возвышалась в центре дворика, а по обеим сторонам от неё с веселым плеском играла вода в фонтанах.

Обе девушки вместе с компаньонкой-ровесницей из рабынь, одетые в легкие домашние платья, и с небрежно убранными в узел на затылке волосами, работали в тени портика, сопровождая свою работу стройным и слаженным тонким девичьим пением.

— Пантия, о чем ты мечтаешь?! – вдруг раздраженно воскликнула Сабина. Ей и без глупых оплошностей помощницы было досадно проводить столько времени за скучнейшим занятием, к которому её приговорил отец. – Смотри, полоску запорола!

— Не знаю, как так вышло, — удрученно отозвалась Пантия с другой стороны станка.

— Ладно, все равно, — тут же остыв, махнула рукой Сабина.

— Ясно, о чем мечтает! Найди ты ей уже жениха, сестра, не то с тоски она ещё не так напортачит, — проговорила Лидия, трудившаяся над вышивкой неподалеку от них.

— Ты, Лидия, никак насмехаешься над моим несчастьем?

Страдания несчастной одинокой Пантии были в их маленьком кругу извечным предметом жалоб и обсуждений.

— Даже не думала, — отвечала Лидия, одновременно отсчитывая ровные шелковые стежки, выбегавшие один за другим из-под её быстрой иголочки.

Замечание одной из девушек дало повод для дальнейшей оживленной беседы двух других.

— А и в самом деле, хотела бы, так давно нашла б себе приятеля! – заметила Сабина.

— Приятеля? Ну уж нет, — отвечала Пантия, — если я кого полюблю, то всерьез и на всю жизнь! Только где же найти достойного?

— Тебе ли жаловаться? Смотри, столько воздыхателей вокруг тебя вьется! Вон, этот бедняга, сын садовника, с тебя просто глаз не сводит…

— Кривоногий коротышка!

— Ну или ещё этот, слуга из лавки, как его… сегодня всю дорогу до бани за тобой шел…

— Рябой урод!

— Ну а тот рослый молодчик, из соседской челяди?..

— Довольно тебе, Сабина, перечислять местных увальней, среди них все равно нет ни одного достойного моего привета, — с досадой перебила Пантия.

— А кого же тебе надо? – удивилась Сабина. – Может в невестки к самому префекту метишь?

— Никто не может знать, что уготовила Судьба, — смиренно отвечала Пантия. – Но и кроме сына префекта много достойных юношей в городе.

— Ну так и быть, коли хочешь, забирай этого моего, колесничего, — милостиво проговорила Сабина, с прозорливостью пифии всегда ясно видевшая все самые тайные чаяния подруги.

И действительно, Пантия даже остановила работу и, не скрывая радости, посмотрела на подругу сквозь разделявшую их нитяную перегородку:

— Да наградит тебя благая Исида! – быстро и серьезно проговорила она.

— Ах да, совсем забыла, — тут же добавила Сабина, стукнув себя пальцами по лбу, — к несчастью, твой красавчик нынче отчалил на войну… — и расхохоталась в лицо подруге.

Пантия, потемнев лицом, молча продолжила работу.

— Вот как? Колесничий? – рассмеялась Лидия. Она бросила на сестру насмешливый взгляд, но тут же снова отвернулась к пяльцам. – Кто же следующий? Матрос в порту? – поинтересовалась она, начиная новый шелковый листок в орнаменте полотна.

— Какой ещё матрос? – удивилась Пантия.

— Если он красив и хорош в любви, то почему нет? – невозмутимо отвечала сестре Сабина. – А что, у тебя есть такой на примете?

— У меня? Нет.

— А кто есть?

— Да никого у меня нет! Любовные утехи меня не интересуют.

— А ты поинтересуйся, а то того и гляди отец повыдаёт нас за каких-нибудь старых хрычей, так и не узнаешь никогда, каково это – любить и быть любимой.

— Без любви этой вашей можно и обойтись, — отмахнулась Лидия, — меня другое тревожит — как бы мне не запретили посещать занятия в школе…

Не успела она договорить, как её подруги залились безудержным смехом.

— Глупые гусыни, вам никогда меня не понять, — только и вымолвила она в ответ на их хохот.

— Сама ты гусыня, как есть! – смеясь проговорила Сабина, — ты из дома-то выходишь только под присмотром няньки!

— Я делаю то, что велит отец, — пожав плечами, отвечала благоразумная Лидия.

— Сейчас ты делаешь то, что велит отец, потом будешь делать то, что велит муж.

— Да! И что с того?

— Ну и зачем тебе в таком случае грамота с арифметикой, философия и Вергилий, если ты всегда делаешь только то, что тебе прикажут?

— Мужа стихами ублажать, — хихикнула Пантия.

— Тебе не нужна школа, коли ты и дальше собираешься жить не своим умом и не своей жизнью!

— Я живу своим умом, Сабина, – уверенно парировала Лидия. — Я всегда буду послушной дочерью и послушной женой, потому что сама так решила!

— Ничего ты не решаешь! – Сабина забыла про работу и подошла к сестре. — Смотри, ещё совсем недавно ты с такой горячностью, какой, верно, и сам Вулкан позавидовал бы, рассказывала нам с Пантией, что хочешь стать христианкой, – заговорила она, делая вид, что разглядывает вышитый сестрой узор. — И что? Дальше пылких речей дело не сдвинулось…

Лидия бросила иголку. Последние слова сестры действительно её задели.

— Потому что матушка не позволила мне этого, — отвечала она, стараясь не поддаваться гневу и сохранять хладнокровие, и тут же покраснела с досады, так как в то же мгновение поняла, что Сабина права.

Это замечание было встречено новым взрывом хохота.

— Но если я твердо решусь стать христианкой, то никто в целом свете мне не сможет помешать!

— Ну да, разумеется, ты ведь такая смелая и решительная, жаль, что только лишь на словах! — продолжала насмехаться Сабина, окончательно выводя сестру из себя.

— Знаешь что! Ты мне надоела! — преодолев желание вцепиться сестре в волосы, что было не редкость во времена их былых детских распрей, Лидия, быстрее дикой кошки, выбежала из атриума.

— Умница наша, — проговорила ей вслед Пантия.

Сабина довольно усмехнулась:

— Тихоня.

Оставив сестру и дальше злословить вместе с Пантией сколько им вздумается, Лидия поспешила в женские покои, где, к счастью, в эту пору никого не было, и, не призывая служанок, наскоро сама привела в порядок волосы, переоделась, покрыла голову скромной полотняной накидкой, позаимствованной из вещей нянюшки, и, стараясь остаться никем не замеченной, выскользнула из дому.

«Значит я гусыня, которая всего боится и живет чужим умом? Я?! Одна из лучших учениц самого Баргата?! – с обидой и гневом думалось ей. – Увы, да — я жалкая гусыня, Сабина права. И останусь ею, если и дальше буду во всем слушать матушку и по её приказу вечно отказываться от собственных желаний» — с горечью размышляла девушка.

В одно мгновение преодолев мраморные ступени, ведущие на улицу, она оказалась перед аркадой парка, в глубине садов которого размещалась школа знаменитого философа Баргата, куда Лидия ежедневно наведывалась в сопровождении няньки и слуги.

После курса грамматики начальной школы в Мусейоне Лидия упросила отца позволить ей продолжить образование у философа, и к её радости, отец не стал препятствовать, хотя и заметил ей, что девушке гораздо более пристало посвящать свое время красоте и уходу за собой, во всем ставя Лидии в пример её сестру — та, одолев грамоту с арифметикой, и с радостью освободившись теперь от школьных занятий, по полдня проводила в банях, сопровождаемая дюжиной служанок, которые по нескольку часов кряду мыли её, массажировали и натирали благовониями; а после бани, вернувшись домой, внимательнейшим образом изучала новые ткани и драгоценности, ежедневно доставляемые захожими торговцами, для которых дом Агапия Сабина с некоторых пор стал словно дар богов.

Обойдя стороной парк, Лидия вышла на одну из центральных улиц Александрии и сразу оказалась в шумном водовороте городской жизни: торговые лавки, занимавшие нижние этажи зданий, зазывали к себе прохожих, которые толкались и галдели, торгуясь и выбирая ткани, посуду, обувь, светильники, сладости, масла в серебряных амфорах или душистые благовония в глиняных расписных арибаллах. Тут же, не покладая рук, трудились уличные цирюльники, знахари увещевали прохожих, что только у них найдутся снадобья от любой хвори, прорицатели обещали любому предсказать всю его блестящую будущность. Всюду сновали рабы с носилками, городской люд самого разного виду спешил по делам, нищие побирушки приставали к прохожим, иные из которых выглядели во много беднее их.

Лидия направлялась к Бавкалеосу – ближайшему христанскому храму. Она во что бы то ни стало должна была доказать Сабине, что она очень даже решительная, смелая и самостоятельная. Но не в сестре дело! Лидия давно и страстно мечтала присоединиться к христианскому сообществу. Христиане привлекали её своим всегдашним скромным смиренным видом, аскетическим образом жизни, строгостью морали, сплоченностью — все это ей очень нравилось. Но настоящий интерес вызывало их учение. На одном из занятий Баргат рассказывал о нем. По его рассказу, как все это поняла Лидия, христиане также придерживаются иерархизации высших сущностей, но, Единое, которое христиане называют Творцом и почитают высшим Богом, не только создает Ум и Душу, но и само обладает ими, составляя таким образом Божественную Троицу. Обо всем этом ей хотелось поговорить подробнее с самими христианами. И ещё — понятие христианской Любви. Это была не та любовь о которой говорили родители, и уж конечно не та, о которой сплетничали Сабина с Пантией. Но если это была не та любовь, которую даровала людям Венера, то какая она и почему она другая? Все это чрезвычайно интересовало её, вызывая какое-то смутное волнение.

— Эй, красавица, поговори со мной! – воззвал вдруг к ней из толпы какой-то грязный нищий с горящим безумием взглядом, протягивая руки, словно за подаянием, и поскольку она и не думала останавливаться, то безумец, прихрамывая, зашагал с ней рядом, своими хриплыми и громкими завываниями привлекая к себе и к девушке всеобщее внимание. – Остановись, красавица! Одари ласковым взглядом! Улыбнись! Я посвящу тебе свои лучшие стихи! Постой, ты ещё не слышала их!

Лидия не знала куда деваться от насмешливых взглядов прохожих, пока не догадалась прибавить шагу – калека, не имея больше возможности идти с ней рядом, быстро отстал:

— Ясноликая нимфа! Послушай меня! Не убегай!

Лидия свернула в переулок и голос приставучего бродяги утонул в городском шуме. Здесь она остановилась в нерешительности — после многолюдия центральной улицы переулок показался ей довольно безлюдным.

— А где христианский храм? – растерянно обратилась она к проходившему мимо неё случайному прохожему – чернобородому человеку в голубом хитоне и того же цвета двуполой накидке с рукавами, из-под которой горел богатым золотым шитьем яркий, красного цвета шерстяной пояс, украшенный кистями. Даже не поведя бровью в ответ на слова девушки, словно, не слыша и не видя её, сохраняя молчание, человек величественно прошествовал мимо Лидии. За спиной послышался звонкий смех – обернувшись Лидия увидала неподалеку, в нише стены ближайшего дома мальчишку лет десяти, работавшего за гончарным кругом.

— Вон та почтенная матрона тебе быстрее ответит, — смеясь, кивнул он на скульптуру у ворот одного из домов. — А эти ни с кем не разговаривают, кроме своих, так уж у них заведено. Иди до первого поворота, сестрица, вот тебе и храм. Только что-то ты припозднилась, отец Арий уже, верно, проповедь начал, – с укоризной добавил словоохотливый мальчик.

— Спасибо, — кивнула с улыбкой Лидия, дивясь, как легко он справляется с таким сложным делом. – А ты почему не на проповеди?

— Так работы много, — как бы оправдываясь, проговорил мальчик, — я на вечернюю пойду.

Христианский храм был похож на большинство городских зданий, Лидия определила его лишь по каменному кресту, возвышавшемуся над полупокатой крышей. Девушка остановилась в отдалении – ей было страшно входить в дом с таким зловещим символом на крыше. Однако, вспомнив о споре с сестрой, Лидия всё же заставила себя двинуться вперед. С каждым шагом, приближающим её к храму, сердце колотилось все сильнее. Она знала, что христиане поклоняются распятому на кресте Сыну Божьему – Иисусу Христу, что Божественный Ум явился к людям, чтобы спасти их от смерти и показать путь к Единому, что человек, в которого он воплотился – Иисус Христос, был осужден властью и распят. Она все это знала, но это знание никак не уменьшало её естественного ужаса перед страшным орудием казни.

— Подай на пропитание, доченька, сколько можешь! – возле храма сидели нищие, и жалобными голосами просили у прохожих подаяния.

— У меня нет ни хлеба, ни денег, — отвечала девушка, торопясь поскорее пройти мимо.

Оглашенные, толпившиеся в притворе, пропустили её внутрь — по уверенному виду, с каким она направилась в сторону алтаря, они приняли Лидию за крещенную.

Её удивило, что в отличие от просторных и светлых языческих святилищ, здесь было довольно сумеречно – несколько маленьких окошек располагались высоко под самым потолком, а светильники в храме не создавали достаточного освещения. Но тем таинственнее и притягательнее в этом сумраке выглядели красочные яркие росписи на стенах храма: многочисленные человеческие фигурки, в отчаянной скорби и мольбе простиравшие свои длани, перемежались с искусно вырисованными змеями и птицами, а над хаосом всех этих персонажей владычествовали уродливые рогатые демоны протягивавшие всюду свои мерзкие паучьи лапы — эти затейливые картинки завораживали, хотелось рассмотреть внимательно каждую из них, чтобы понять их сюжет.

— …Как в доме, объятом тьмой, кто-нибудь, зажегши светильник и поставив его на возвышение, прогоняет тьму, так и Христос во вселенной, объятой мраком, водрузив Крест, как бы некий светильник, и подняв его высоко, рассеял весь мрак на земле… — говорил тем временем высокий, угрюмого вида старик, в просторной светлой накидке с вышитыми на ней золотом крестами, надетой поверх длинного синего хитона, стоявший на возвышении перед толпой внимавших ему людей.

Его голос, который казался несколько высоковат для его внушительного роста, звучал мягко, по-отечески, но был достаточно мощным, чтобы без усилий быть услышанным в самых дальних уголках храма, а черные, словно угли, глаза грозно сверкали, внушая безотчетное почтение.

— Подайте на процветание общины и храма, — смиренно попросила женщина в темной накидке, с кубышкой в руках.

— У меня нет денег, — покраснев произнесла Лидия.

Удивленно глянув на странную прихожанку, женщина молча отвернулась, и пошла дальше, подставляя свою кубышку другим христианам, причем все до одного бросали ей в чашку монеты.

Смущенная Лидия, стыдясь непонятно чего, надвинула на лицо накидку, прикрыв от окружающих глаза, и снова обратила слух к словам проповедника — её очень интересовало все, что он говорил.

-…Бог один безначален, а потому Сын, рожденный прежде всех веков, не существовал прежде рождения, а потому не вечен и не совечен Отцу…» — говорил отец Арий.

Как много она узнала уже о христианстве! Она готова была слушать проповедь хоть целый день, но, как и все в этом мире, проповедь тоже должна была когда-нибудь закончиться.

-… И приказываю всем вам, дети мои, молитесь непрестанно и со всем должным старанием о здоровье нашего достойного префекта! – это были последние слова проповедника.

— Придите причаститься Святых Даров, чада Божьи! – призвал священник.

Тем временем его помощник открыл позолоченную решетку за спиной пресвитера, с благоговейной бережностью отдернул занавеску, заставив прихожан зажмуриться от внезапно хлынувшего из-за занавеса ослепительного потока солнечных лучей, вошел в потаённую комнату храма, где был виден ярко освещенный, одетый в золотую индитию, мраморный алтарь, под небесного цвета навесом, поддерживаемым колоннами, и затем, оставив занавес и решетку открытыми, вернулся к священнику держа в руках принадлежности для некоего обряда.

Вокруг Лидии зазвучало песнопение и весь народ подался вперед, чтобы принять Евхаристию. Ничего не знавшая о христианских обрядах, Лидия, тем не менее, тоже стала продвигаться к амвону вместе с толпой верующих, стараясь подпевать неизвестные ей слова. Повернуться в обратную сторону и идти к выходу против людского потока, казалось ей сейчас бОльшим безумием, чем принять участие в неизвестном обряде.

Впрочем, вскоре она поняла, что в христианском обряде не было ничего страшного.

— Перекрестись, отроковица, — ласково сказал диакон, когда Лидия оказалась перед амвоном.

— Что? – робко улыбаясь, переспросила девушка.

— Перед вкушением Святых Даров должно осенить себя Крестным знамением, — терпеливо пояснил диакон, глянув на остальных прихожан, ожидавших своей очереди к причастию.

Лидия растерянно пожала плечами, в который раз заливаясь краской стыда.

— Ты что, оглашенная? – спросил пресвитер, грозно зыркнув черными очами.

— Нет, — еле слышно проговорила девушка.

— Ты крещеная или нет?! – продолжал допрашивать суровый пресвитер.

— Прошу, простите меня, — пытаясь оправдаться, затараторила девушка, — я хочу стать христианкой. Я учусь у философа Баргата, и он говорил…

Она испуганно смолкла. Ей показалось что вот-вот рухнет крыша от возмущенных воплей прихожан.

— Язычница! Язычница! Язычница! – заорали все разом. Это слово, словно эхо в горах, все повторялось и повторялось от алтаря до самых дверей.

— Дерзкая отроковица! – подобно раскатам грома, прозвучал над всей этой внезапной суматохой голос пресвитера, — как ты посмела тайно пробраться сюда! Как посмела насмехаться над верой людей и поганить своим присутствием святое место! Как посмела покуситься на принятие Святой Евхаристии! Вон отсюда!

Одна из женщин схватила девушку за руку и потащила за собой к дверям.

— Да будут прокляты презренные нехристи-язычники во веки веков!.. – неслись вдогонку Лидии проклятия грозного старца.

Вытолкнув девушку за дверь и крикнув при этом на весь околоток: «Ступай прочь, проклятая язычница!», женщина скрылась в храме.

Но Лидия и без этого напутствия уже спешила покинуть злосчастный переулок. Добежав до центральной улицы, она вытерла слезы краешком нянюшкиного покрывала и, медленно побрела, погруженная в раздумья о случившимся.

Возвращаться теперь домой было немыслимо – она должна вернуться христианкой или не вернуться вовсе. Ничего не оставалось, как довериться фортуне и обратиться за крещением куда-нибудь ещё, Бавкалеос ведь не единственный христианский храм в городе. Наверное, есть и другие – оставалось только их найти и… учтя все ошибки, вести себя куда более осмотрительно…

Размышляя таким образом, всецело погруженная в свои мысли, девушка, незаметно для себя, оказалась в другом районе. Жилые дома с торговыми лавками сменились дворцами, садами и храмами, улица привела будущую последовательницу Христа на оживленную площадь Неаполиса.

Это была самая большая площадь Александрии, всегда многолюдная и шумная, в любое время дня влекущая к себе горожан со всего города, а ещё больше путешественников всех мастей. Храмы, один красивее и величественнее другого, располагались здесь бок о бок и следовали нескончаемой вереницей почти по всему периметру огромного открытого пространства, в центре которого возносилась ввысь колонна из красного гранита со статуей императора Диоклетиана на верху, казалось, с самих небес гордо взиравшего на непокорных некогда ему, но все же побежденных им александрийцев.

Лидия миновала одно за другим святилище Диониса, Гермеса, Кроноса, Фортуны и Исиды наблюдая как по высоким лестницам, к скрытому от площади за частой колоннадой портиков теменосу устремляются на поклон к богам мужчины, женщины и дети, богато и бедно одетые, с амфорами и тяжелыми корзинами даров в руках.

У храма Исиды она задержалась, чтобы поглазеть на странствующих жрецов. Скопцы, одетые в женские платья, в женских повязках, c размалеванными бурой краской лицами, под звуки флейты и дробные удары трещоток, кружились вокруг изображения божества в неистовой завораживающей пляске, в исступлении били себя плетьми, наносили себе ужасающие кровавые раны обоюдоострыми кинжалами, сопровождая буйные кровавые самоистязания призывными воплями к богине. Подивившись несчастным безумцам вместе с остальными собравшимися зеваками, девушка вспомнила, что её ждет нерешенная ещё задача, и направилась дальше, пообещав себе больше нигде не задерживаться.

— Верной дорогой идут, слыша лишь голоса звук.

Нет на них упряжи тесной, вожжей они вовсе не знают,

Бременем тяжким у них шею ярмо не гнетет… — народ так плотно обступил декламирующего эти стихи поэта, что за оравой поклонников его невозможно было разглядеть.

Неподалеку что-то декламировал, оживленно жестикулируя, другой краснобай, но слишком большой толпы поклонников он вокруг себя не собрал, да и те, кто его слушал — то и дело недовольно перебивали незадачливого нищего ритора, громко переругивались с ним — казалось, дело вот-вот закончится дракой и тумаками. Однако, дожидаться окончания скандала Лидия не стала, а, пройдя всю площадь насквозь, вновь оказалась на одной из улиц.

Не зная, куда следовать дальше, Лидия решилась вновь обратиться с вопросом к кому-нибудь из прохожих, и выбрала для спроса, приближавшегося к ней с противоположной стороны, достаточно почтенного и благородного с виду, согбенного под тяжестью прожитых лет старца, в белом хитоне и в того же цвета шерстяной палии, который неспешно двигался по улице в сопровождении скромно одетой матроны.

Со всей вежливостью поприветствовав почтенного прохожего и назвав его «добрым отцом», Лидия спросила о ближайшем христианском храме, но тут же с досадой поняла, что вновь оплошала с выбором вопрошаемого, ибо вместо того, чтобы ответить ей, старик сам учинил ей в ответ самый настоящий допрос.

— Зачем ты ищешь христианский храм, дитя мое? Разве ты христианка? Разве твои родители – не язычники, славящие Сераписа и Исиду, а пуще того демона Мамона?

Он говорил достаточно мягко и негромко, в его словах не чувствовалось ни упрека, ни даже намека на хотя бы малейшую претензию на нравоучительство, могло бы даже показаться, что он спрашивает все это просто из любопытства, если бы не колючий, обжигающий ледяным холодом, проницательный взгляд, который совсем не вязался с добродушными манерами старца и снисходительной интонацией сказанного. Убежать бы без оглядки – да ноги будто приросли к земле.

— Ты прав, почтенный отец, ни мои родители, ни я сама не исповедуем христианство.

— Тогда зачем тебе христианский храм?

— Я хочу принять христианскую веру.

— Вот как? Вопреки родителям? Почему? Чем тебе Исида-то не угодила?

Пока старик разговаривал с девушкой, его спутница терпеливо ожидала рядом. Хотя женщина и молчала, но всем своим видом выказывала немалую заинтересованность разговором, с любопытством поглядывая на Лидию.

— Не знаю… мне по сердцу христианство, вот и все, — отвечала Лидия, не понимая, в чем же она успела провиниться перед этими людьми.

— Пустите детей приходить ко Мне… — произнесла вдруг, молчавшая доселе, женщина.

— Ибо таковых есть Царствие Божие, — кивнул ей в ответ старик. – Да, и скажи мне ещё вот что, — продолжал он свой допрос, — кто твой отец?

Лидия правдиво рассказала о том, кто её родители.

Похоже, на этом старик решил покончить с вопросами и, к несказанной радости Лидии, отвернувшись от неё, обратился к своей спутнице:

— Послушай, досточтимая матушка Биррена, думаю, тебе следует проводить сию отроковицу в училище. Стучащему, да откроются двери.

— Слушаю, владыка, — с готовностью отвечала женщина, — воистину так.

И кивнула девушке, предлагая следовать за собой.

Едва они двинулись в путь, Лидия принялась забрасывать добрую с виду матрону расспросами:

— А это кто? Пресвитер? А что это за училище? А я скоро стану христианкой?

Но женщина тут же уняла её болтливость, строго отрезав:

— Ты все узнаешь в свой срок, а пока, если хочешь стать достойной крещения, побольше помалкивай, да слушай. Будешь говорить, только когда тебя спросят. Ты ведь из Брухиона, верно?

Девушка кивнула.

— Отчего же ты не обратилась за крещением в Бавкалеос?

— Я была там, но… — Лидии не хотелось рассказывать о своей неудаче и позорном изгнании их храма.

— Если хочешь стать христианкой, то должна всегда говорить только правду, иначе Христос тебя отвергнет.

— Меня выгнали оттуда, — смущенно призналась девушка.

— Вот как? Арий тебя выгнал? Почему?

— Потому что я не крещеная. Они сказали мне: «уходи прочь, проклятая язычница».

Женщина помолчала, осуждающе покачав головой и пробормотав шепотом не то заклинание, не то проклятье.

— Ну ничего, — оставив гневаться и по-доброму улыбнувшись девушке, она на ходу слегка приобняла Лидию, как бы утешая её своим покровительством, — оно и хорошо, что так вышло. Владыка прав, Господь хочет видеть тебя в рядах своего воинства, потому привел тебя к нам. Ищи и обрящешь.

Слово «воинство», употребленное в данном обороте, удивило Лидию, однако, памятуя о запрете на расспросы, она промолчала.

Девушку переполняло радостное волнение, от того, что наконец-то, после целого дня скитаний, она вышла на верную дорогу и теперь так близка к своей цели.

Великолепный храм-дворец царил над окрестностями, а над храмом, сияя в лучах подобно солнцу, возносился золотой крест. Больше четверти века назад, в годы последних гонений, храм Неаполиса был разрушен, но не прошло и десятка лет, как его отстроили здесь заново, и по словам старожилов, новый выглядел ещё краше и величественнее прежнего.

В саду, густом и тенистом, заботливо насаженном вокруг храма, любой мог найти отдохновение от жаркого зноя в зелени кустов и фруктовых деревьев. Выложенная белым камнем тропинка вела вглубь сада, где под высоким, увитым зеленью, навесом изучали катехизис будущие христиане.

Едва матушка Биррена с Лидией приблизились, учитель направился к ним навстречу. Это был ещё не старый человек, высокий, темноволосый, в скромной неброской одежде.

— Это наш диакон. Станешь христианкой только тогда, когда он разрешит, — вполголоса заметила Лидии почтенная матрона.

— Отец Афанасий, вот, эта девушка разумна не по годам и, несмотря на невежество своих родичей, стремится обрести спасение. Владыка почел необходимым определить её к обучению катехизиса.

— Ну раз владыка определил… Как звать тебя? – узнав её имя, он кивнул в сторону школы, где ожидали остальные ученики – около двадцати человек разного возраста, в основном мужчины, но были и несколько женщин.

Переговорив немного о чем-то вполголоса с Бирреной, учитель вернулся под навес.

— Мы говорим сегодня о воплощении Бога Слова и о пришествии Его к нам во плоти, – обратился он к вновь прибывшей, уже устроившейся на притоптанной траве под навесом рядом с остальными. — Что ты знаешь об этом? И знаешь ли вообще что-то об учении Христа?

— Я знаю лишь то, что говорил нам почтенный Баргат, — степенно заговорила Лидия: — что в христианских книгах говорится, как Сын Бога явился в мир людей, чтобы открыть путь к Единому, – и добавила, вспомнив то, что слышала в Бавкалеосе, — и ещё знаю, что Сын не совечен Богу-Отцу и не существовал прежде рождения, а Бог один безначален…

— Это последовательница Ария! Еретичка! Иуда, предавшая Спасителя! Зачем она здесь! Выгнать её вон! – с возмущением заговорили вокруг Лидии.

Однако учитель, подняв руку, призвал всех умерить негодование. Ученики послушно смолкли.

— Люди живут по-разному. Есть такие, кто живет просто, не задумываясь ни о чем, кроме насущного хлеба, и они, разумеется, совершат гораздо меньше ошибок на своем жизненном пути, чем те, кто всю свою жизнь посвящает поискам истины — ошибается, падает и снова поднимается, чтобы искать и размышлять. Но только лишь закоренелый грешник и безумец будет упорствовать в своем падении и называть оное вознесением и просветлением. Мудрый человек постарается снискать Божьей помощи и обязательно обретет её по своим молитвам. И будет такой человек приятен Богу, который радуется о нем более, нежели о тысячи безгрешных. Как заповедовал нам Господь? «Не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лицо Отца Моего Небесного.» Так давайте же возрадуемся о том, что эта девушка промыслом Всевышнего сегодня оказалась здесь, среди нас, и продолжим нашу беседу. Лидия, а ты должна усвоить и запомнить, что Бог един в трех лицах, а Сын Божий, рожденный, а не сотворённый, прежде всего времени, со-вечен Богу-Отцу.

Итак, повторю для всех: говоря о пришествии к нам Спасителя, необходимо помнить, что именно наша вина послужила поводом к Его пришествию и только нашим преступлением вызвано человеколюбие Слова — чтобы Господь пришел к нам и явился среди людей.

Бог создал человека для нетления и сделал его образом вечного бытия Своего; но завистью диавола вошла в мир смерть.

Люди изобрели зло и этим сами на себя призвали смерть и тление, впоследствии же сделались ненасытными во грехе. Повсюду были прелюбодеяния и татьбы; вся земля наполнилась убийствами и хищениями. Вся вселенная раздираема была мятежами и раздорами, потому что всякий оказывал соревнование в беззаконии.

Смерть все более овладевала людьми, род человеческий растлевался, созданный по образу человек исчезал, и Богом совершенное дело гибло. Что надлежало сделать Богу, Который благ? Надлежало не попускать, чтоб люди поглощались тлением, потому что это было бы неприлично Божией благости и недостойно её. И в ком ином была потребность для возвращения благодати и для воззвания человеков, кроме Бога Слова, из ничего сотворившего вселенную вначале. Ему принадлежало – и тленное привести опять в нетление, и соблюсти, что всего справедливее было для Отца. Потому что Он – Отчее Слово и превыше всех, и безусловно только Он один мог все воссоздать, Он один довлел к тому, чтобы за всех пострадать и за всех ходатайствовать пред Отцом. И чтобы не погибло сотворенное и не оказалось напрасным, сделанное Отцом Его для людей — приемлет на Себя человеческое тело, то есть вочеловечивается.

Слово знало, что тление не иначе могло быть прекращено в людях, как только непременною смертью, умереть же Слову, как бессмертному и Отчему Сыну, было невозможно. Вот почему приемлет Оно на Себя смертное тело. Как причастное над всеми, довлело оно к смерти за всех, чтобы, ради обитающего в нем Слова, оное пребыло нетленным и чтобы, наконец, во всех прекращено было тление благодатью воскресения. Потому, воспринятое Им на Себя тело принося на смерть, как жертву и заклание, свободное от всякой скверны, этим приношением во всех подобных уничтожило смерть.

Подобно это как если великий царь входит в какой-либо город и вселяется в одном из домов его, то без сомнения высокой чести удостаивается такой город, и никакой враг или разбойник не нападет и не разорит его. Так было и с Царем вселенной; когда пришел Он в нашу область и вселился в одно из подобных нашим тел — тогда прекратились наконец вражеские злоумышления против людей, уничтожилось тление смерти, издревле над ними превозмогавшее… — говорил диакон, наблюдая перед собой множество устремленных на него, внимательных глаз.

Все здесь было прекрасно, все радовало сердце: птичьи трели, веселые солнечные блики на листьях, и то, что говорил учитель о добром и всесильном христианском божестве. Простая и в то же время изысканная речь, умные, но очень понятные не только разуму, но и сердцу слова. И голос учителя… его теплые свойские интонации и одновременно еле уловимая торжественность. Он говорил о том, вот что сам искренне верил, это придавало его благолепным словам ещё большую красоту и значительность, наполняло их высоким смыслом. И не только словам — эта искренность и страсть придавала и облику самого ритора одухотворенность и красоту.

— Лидия, все ли тебе понятно? – обратился он вдруг к ней.

— Да, учитель, — уверенно кивнула девушка.

О боги! А ведь, действительно, она совсем не слушала его. Такого с ней не случалось никогда за все годы учебы. Напротив, все учителя всегда хвалили её внимательность и понятливость. Вслушиваясь в интонации голоса учителя и следя за выражением его лица, она не заметила, как перестала воспринимать смысл слов, а ведь ради них она здесь. Достопочтенный Баргат всегда с позором изгоняет таких нерадивых учеников, а вот теперь и его лучшая ученица заслужила позорного изгнания.

— Лидия, повтори, что я сейчас сказал, — слегка нахмурившись, снова обратился к ней диакон.

Не зная, что ответить она молча смотрела на него, и, почему-то, вместо того, чтобы попытаться воспроизвести только что услышанное, вдруг впервые в жизни обеспокоилась — не растрепана ли у неё прическа, и ещё ей подумалось, что безусловно глупо было вместо шелка нацепить на себя это неприглядное нянюшкино тряпье.

— Учитель, я вот тут тоже не совсем понял, — проговорил тем временем один из учеников, — вы сказали: «люди начали поклоняться бесам и, выполняя их пожелания, называли их богами…» — это о всех языческих богах, или только о демонах?

— Разумеется, Макарий, все это бесы…

Заставив себя всё же сосредоточиться на лекции, Лидия с огромным вниманием выслушала остальную часть урока, но после занятия, учитель сразу подозвал её к себе:

— Лидия, я не хочу видеть бессмысленные, пустые глаза, а хочу видеть только внимательные и мыслящие. Если ты сочтешь нужным для себя продолжать обучение, придется оставлять все посторонние мысли за пределами школы.

Девушка кивнула, не в силах что-либо выговорить от стыда. Хуже его убийственных слов и снисходительной интонации был только его взгляд – а ведь именно так она сама привыкла смотреть на свою бестолковую сестру. Да, он думает, что я — бестолковая дура. Какой позор! Не иначе это действие некоего страшного заклятья, иначе как объяснить это внезапное тупоумие и рассеянность.

— Учитель, разреши, я объясню новой учащейся всё то, что она по первости не смогла сразу разобрать, — вмешался один из учеников, тот самый, что пришел ей на помощь во время урока. Она и не заметила, когда он приблизился к ним.

— Ты сделаешь доброе дело, Макарий, – охотно благословил его диакон, и, распрощавшись с учениками, покинул школу.

— Но мне пора, меня ждут дома… — попыталась отвязаться от самозванного учителя девушка…

— Я провожу тебя, — понимающе кивнул тот.

Упорствовать в отказе и дальше было уже неприлично, пришлось смириться с навязанным обществом, а ведь ей так не терпелось обдумать и осмыслить все пережитое сегодня. В мыслях был какой-то сумбур, в чувствах – полнейшее смятение, и необходимо было как-то со всем этим разобраться.

— Макарий, идешь сегодня проведать еретиков? – бросил, проходя мимо них один из сокурсников. Провожатый Лидии кратко кивнул ему в ответ.

— Правильно сделала, что ушла от ариан, — одобрительно заметил Лидии другой приятель Макария вместо прощания.

Все очень быстро разошлись, спеша каждый по своим делам. Лидия и её провожатый, покинув сад вместе с остальными, направились в сторону Брухиона.

— Что значит «проведать еретиков»? – переспросила Лидия.

— Знаешь, забудь об этом, давай лучше к богословию, — немного смутившись, ответил юноша, явно не желая развивать тему и посвящать её в эти дела.

И затем с самодовольным видом, полным превосходства, он принялся хвастаться своими знаниями. Это было невыносимо скучно, и, более того, раздражало, но вскоре она перестала воспринимать трескотню новоявленного сокурсника и погрузилась в свои мысли, лишь изредка понимающе кивая с видом внимательной слушательницы.

Около лестницы, ведущей во двор её дома, Лидия остановилась, вежливо ожидая, когда надоедливый многоречивый юноша завершит очередную тираду, чтобы наконец-то распрощаться с ним.

— Мы уже пришли? – проговорил он, оглядываясь.

«Уж не ждет ли он, что я приглашу его в дом?» — мелькнуло у неё.

— Да, — не пытаясь скрыть радости от предстоящего расставания, отвечала девушка, — прощай.

— Постой! Ты, верно, завтра снова придешь в училище?

— Быть может, если…

— Тогда завтра после полудня буду ждать тебя здесь.

— Что? Зачем?!

— Негоже девушке из такого почтенного дома одной бродить по улицам города — если у тебя нет других провожатых, то я сам буду провожать тебя, — пояснил новый знакомый и, кивнув на прощанье, отправился восвояси.

«Вот ещё беда… — растерянно подумала Лидия.»

***

Разбор корреспонденции в резиденции епископа Александрийского шел своим чередом. Секретарь оглашал одно за другим полученные письма, и они либо отправлялись на стол епископа, если он желал самолично ознакомиться с ними, либо оставались у секретаря, чтобы после отправиться в архив до востребования.

— Епископ Никомидийский настоятельно предписывает отменить запрет на распространение учения Ария. В письме он утверждает верность арианского толкования Божественных Писаний и приводит свои, весьма многословные, аргументы в обосновании оного.

— Угу.

— Пресвитер Коллуф с негодованием обличает лжеучение бавкалейского пастыря и взывает к тебе на ближайшем поместном соборе рассмотреть вопрос об изгнании Ария из города.

— Оставь, я посмотрю.

— Пришло известие, что в Александрию направляется посланник от императора Константина — епископ Кордубский.

— Что ж, милости просим.

— Префект обвиняет катехизисное училище и его учеников в организации участившихся ночных беспорядков в Брухионе.

— Откуда сведения, что там были ученики школы? Неужели это правда?

— Не ведаю того, владыка. Однако префект грозит, что, в том случае, если потасовки и погромы будут продолжаться, ему придется от предписаний перейти к жестким мерам. Прежде всего, он грозит закрыть школу.

— Да бог с ним, с префектом и дежурной отпиской от его секретарей. Пока его сын обретается в училище, никаких показательных репрессий, понятное дело, не последует.

— Кстати, весьма смышленый юноша, — заметил секретарь.

— Скажи, Афанасий, ты можешь точно узнать, кто из твоих учеников причастен к беспорядкам? Если, конечно, все это не злокозненный наговор.

— Я могу только догадываться на этот счет, владыка, но не обвинять кого-то бездоказательно.

— Надо бы тебе точно разузнать об этом деле и сделать все возможное, чтобы отвратить учеников от участия в подобных бесчинствах. Выяви зачинщиков, проведи душеспасительные беседы, пригрози отлучением от школьных занятий, все что угодно, используй любые методы воздействия.

— Владыка, я не знаю, кто к тому причастен, но я точно знаю почему это происходит. Невозможно остановить распри, пока тот, кто возмущает мир и покой в душах христиан, не прекратит изрыгать прилюдно свои уничижительные речения. Среди крещеных прихожан, насколько мне известно, тоже много возмущенных и вполне вероятно, что те, кто ещё не присоединился к беспорядкам, вскорости примет в них самое активное участие. Кто же осудит истинно верующих за их праведный гнев?

— Знаю, знаю...- епископ удрученно покачал головой. — Разлад охватывает и клир. А ведь я не зря постановил официальный запрет на его учение. Пресвитер имеет право толковать Священное Писание, но с амвона называть Сына Божьего тварью — это уже никакое не толкование, а попросту хула и непристойность.

— Все так, владыка. Однако пресвитер Арий настолько поспешил подчиниться твоему запрету, что, едва получив его, принялся распространять среди народа свое лживое богомерзкое учение с удесятеренным энтузиазмом. Ремесленники и матросы уже во всю распевают его богопротивные сочинения. Дети магнатов, приходя в училище, сходу принимаются цитировать выдержки из его проклятых Богом проповедей…

— Ты про дочку Сабина?

— И это не единственный случай! Ты просишь меня найти зачинщиков — вот тебе зачинщик – проповедник, который возмутительными богохульными речами искушает народ — вот с кем надо проводить душеспасительные беседы. А лучше гнать подальше от города, как бешеного зверя. Не представляется возможным запретить благочестивым христианам выражать свое справедливое возмущение столь дерзкой хулой на Спасителя!

— Ты без сомнений прав, Афанасий. Я обязательно поставлю вопрос об изгнании Ария из пределов города и епархии на ближайшем соборе, и, похоже, очень многие меня поддержат. Но не забывай, в то же время, что мы, как добрые пастыри, обязаны всеми силами увещевать и успокаивать нашу паству, отвращать от греховных и злых поступков. Потому что, как только прольется первая кровь, о мире и покое в городе снова можно будет позабыть на долгое время. Настоятельно тебе предписываю — используй все свое красноречие и влияние, чтобы образумить учеников. Слышишь?! Хватит с нас жертв и мучеников, да не прольется снова в Александрии кровь христиан! – и, посчитав на том разговор на данную тему завершенным, епископ обратился к оставшимся ещё не разобранным письмам. — Ну, что там у нас ещё?..

Вечером сего же дня, вместо того, чтобы направиться в Ракотис, где жила его семья – мать с братом, которых он давно собирался проведать, но никак не мог выгадать времени для визита из-за своих многочисленных обязанностей по службе, Афанасий свернул совсем в другую сторону и вскоре оказался неподалёку от Бавкалеоса. Редкие прохожие, спеша по домам, выглядели здесь довольно неприветливо – одни бросали в его сторону хмурые, полные укора взгляды, другие смотрели с откровенным ядовитым вызовом. Давно он не встречал таких мрачных лиц в своем родном прекрасном городе, которым привык восхищаться и который очень любил. Он ускорил шаг — гнев подгонял его. Он не знал зачем идет и что скажет, понимал, что поступает довольно опрометчиво, неподобающе и неправомерно, но ноги сами вели его.

Жилище священника находилось в маленькой невзрачной пристройке во дворе храма: Арий славился своим аскетическим образом жизни и не в последнюю очередь именно простотой и скромностью в быту снискал искреннее почтение среди прихожан.

— Отче, к тебе от епископа, — поспешил сообщить священнику храмовый служка, с которым Афанасий столкнулся в дверях.

Арий сидел за столом, всецело поглощенный внимательным изучением некоего манускрипта.

— Говори, — равнодушно бросил он вновь прибывшему, махнув рукой служке, что он свободен, и все это, не отрывая глаз от свитка, который читал при мерцающем огоньке светильника.

«Книжный червь, терзающий Божественные Писания злохудожными разумениями, выдергивающий из Святых Благовествований по букве, чтобы убить в них весь истинный высший смысл. Одержимый дьявольской гордыней старик, жаждущий человеческой крови упырь, готовый заплатить чужими жизнями ради своих неуемных амбиций…»

— Новый пасквиль на Спасителя сочиняешь? – с горечью произнес Афанасий, бросив взгляд на заваленный свитками стол.

Арий, наконец, оторвал глаза от рукописи и удостоил пришедшего взглядом, в котором на мгновение скользнула довольно ехидная ухмылка: то, что секретарь епископа примчался к нему в бешенстве было для Ария хорошей новостью – значит префект выполнил обещанное и пригрозил закрыть катехизисное училище в Неаполисе – этот рассадник нетерпимости. А грубость и несдержанность на язык его людей сулила епископу только ещё больше неприятностей.

— Не твоего ума дело, — бесстрастно молвил старец.

— Что, и вечных мук не боишься?

— Мне не по чину с тобой пререкаться, Афанасий, и не по разумению твоему тебе со мной беседовать. Говори, что велено и убирайся вон.

— Полагаешь, что чин ересиарха столь высоко тебя вознес?

— Ересиарх – это савеллианствующий епископ Александрийский, — сверкнув глазами молвил Арий, но тут же поспешил спрятать гнев за привычной маской благонравия.

— Владыка Александр не оскверняет имя Господа и не сеет распрю и ненависть среди прихожан, — отвечал диакон. – Насчет Бавкалеоса же по городу давно ходят слухи, что этот храм перестал быть домом Бога, и что теперь это дом дьявольской хулы на Господа!

— Ты невежественен и не тебе судить о моих проповедях, предерзкий юноша, — высокомерно отозвался священник.

— Зачем ты искушаешь людей, пресвитер?! – не слушая его, гневно продолжал диакон. — Ты разделяешь прихожан, стравливаешь их меж собой, заставляешь их ненавидеть друг друга, жертвуешь на алтарь своей бесовской гордыне мир и благополучие лавры, а, впрочем, и всего города!

Лицо священника застыло, под маской ледяного бесстрастия скрывая накатывающее негодование.

— Заговариваешься, Афанасий, — холодно отвечал он, — ты, верно, только из трактира, да? Остынь и приди в себя. Что до моих прихожан – все они горячо любящие друг друга братья и сестры во Христе, сплоченнее паствы нет ни в одной лавре города. Да мне любой пресвитер позавидует — они и завидуют, оттого и строчат доносы епископу день и ночь, – чтобы справиться с гневом, Арий поднялся из-за стола и прошелся по комнате — единственному помещению в его скромном жилище. — А что касается, прикормленных вами, взбесившихся язычников, — тут он зло усмехнулся в лицо диакону, — да-да, думаешь, мне неизвестно, кто еженощно устраивает здесь беспорядки?! — очень скоро их повяжут всех до одного, можешь не сомневаться, и проучат хорошенько так, что они и дорогу к Бавкалеосу забудут. А не угомонятся, так отправятся куда подальше, в каменоломни, вот и весь мой тебе сказ.

Афанасий мрачно усмехнулся.

— Пойми, пресвитер, невозможно повязать и упрятать в узилище всех, кого оскорбляют твои богомерзкие проповеди, ибо в Александрии нет столько тюрем. Но ты-то только рад бы видеть хоть полгорода под стражей, лишь бы никто не мешал тебе возводить хулу на Спасителя! Опомнись, безумный старик! Ты творишь зло и тем действуешь против заповедей Господа! Не боишься людского суда, так побойся хоть Божеского!

— Что?! Александр грозит мне судом? Мне? Одному из тех, кто рукоположил его в сан?

— Епископ ничего не знает об этом разговоре. Я пришел предупредить тебя от себя лично: страшись, Арий, ибо умаляя Единородного Сына Божия ты хулишь Бога и делаешь тем самого себя достойным самого жестокого наказания!

— От себя лично? – переспросил священник, не веря своим ушам, и тут уже вовсю дал волю гневу: — Ах ты мошка мелкая! Значит, смеешь угрожать мне?! Ты?! Да я тебя прихлопну за назойливость и сам того не замечу! Ты понимаешь кому грозишь, остолоп ты этакий?! Или последнее соображение пропил?! Ну что ж, я тебя тогда тоже предупрежу, в первый и он же последний раз: поостерегись мешаться мне на пути! Поостерегись, слышишь! – и, спохватившись, добавил, уже спокойнее и мягче, словно отчее внушение: — Тебе, диакон, надлежит усердствовать о своих обязанностях, а не лезть в те дела, в которых по скудоумию, невежеству и молодости своих лет ты ничего не смыслишь.

Считая, что пустой и неприятный разговор, который и без того затянулся безо всякого на то основания, окончен, и не имея возможности, по своей старческой немощи, вытолкать неугодного визитера за дверь, Арий предпочел оставить гостя одного, а сам направился к выходу. Однако Афанасий, который не успел ещё высказать и малой доли того, что накипело в его душе против бавкалейского пресвитера, решительно остановил его, преградив путь.

— Бывают такие супостаты, что открыто провозглашают диавола своим отцом и, творя всякого рода преступления, упиваются своими злодеяниями, а вот иные (такие как ты, Арий!), творя бесчестья и зло, жестоко при этом обманываются, видя себя святыми учителями и благодетелями народа. Как же ты заблуждаешься на свой счет! Ты сам ещё даже не понял, что давно и преданно служишь князю мира сего, и потому не получить тебе отпущения грехов ни в сем веке, ни в будущем, а гореть тебе в аду! — лишь высказав все то, что намеревался высказать, диакон отступил от двери, позволив священнику уйти.

— Ты ещё пожалеешь, — мрачно бросил тот из дверей, и вышел, безжалостно хлопнув ими, так что взвыли дверные крючья, оставив диакона наедине с кипой бесценных свитков и кодексов, покрывавших не только стол, но и большую часть помещения — по количеству этих сокровищ Арий был богаче любого магната.

На следующий день Афанасию был объявлен строжайший выговор за самоуправство и недостойное для духовного лица поведение, а кроме этого епископ наложил на диакона многодневную епитимью, которую тот, однако, принял с искренней благодарностью, так как и сам страстно желал очистить свою душу, воистину уже пожалев о том, что осквернил её непристойным гневом и тем огорчил Небесного Отца.