Весеннее воскресенье

Поводом для каприза моего трехлетнего сынишки послужило то, что на утреннем дастархане не оказалось горячей лепешки. Мои попытки успокоить малыша оказались тщетны: он еще больше протестовал, при этом его хныканье переросло в громкий плач. Затем он начал швырять куски хлеба на стол, которые ему предлагала.
— Убери с моих глаз этого упрямца!.. – в один момент прорвало отца, который доселе, нахмурив брови, молча наблюдал за нами.
Не ожидая от отца такой реакции, на мгновенье я замер. Далее не обращая внимания на меня, начал складывать кусочки лепешки в одну кучу и поочереди целовать и подносить ко лбу.
— Забери своего сына и покинь комнату! Сейчас же! – теперь папа собирал со стола в ладони крошки хлеба.
Малыш, прежде никогда не видевший дедушку таким грозным, совсем разрыдался. И вправду, отец всегда был сдержанным и обходительным. Взяв в руки сына, направилась к двери.
От обиды и злости меня начало трясти, и уже в дверях высказалась:
-Папа, он же еще ребенок… Совсем маленький… Подумаешь, покапризничал. И так изредка получается выбраться из дому, чтобы повидаться с вами, а вы…
Отец промолчал, вместо этого приподнес ко рту хлебные крошки и проглотил. После запил чаем.
С досадой ушла в другую комнату, где обняв подушку, горько заплакала. И так пролежала пока за мной не пришли мама, брат, невества, чтобы позвать на обед. Сколько бы они не умоляли, не упрашивали, я была непреклонна. Обняв сына, не проронив ни слова, смотрела куда-то далеко. Когда малыш заснул, в дверях показался отец. В одной руке он держал косушку с едой, во второй лепешку.
— Доченька, нужно вовремя кушать, а то желудок испортишь…
Сказав это, он постелил на полу свой надпоясный платок и бережливо поставил хлеб и еду.
— А потом может появиться язва желудка. Ты знаешь, нет хуже этой болезни. Бывает очень уж больно…
Я заметила, как его сильные руки, опутанные вздутыми венами, дрожали. Глубокие морщины придавали его лицу еще более благообразный вид. На мгновение отец перевел на меня свой усталый взгляд. Видя, мой решительный настрой, он глубоко вздохнул и уселся в кресло в углу комнаты.
— Сегодня воскресенье, — сказал он грустно и посмотрел в сторону цветущих урючин, и, на мой взгляд, немного оживился. – Весеннее воскресенье! Вот и весна пришла! Настали теплые дни, расцвел урюк. Апрель на дворе. Матушка природа раскроется во всей красе. Чарующий запах весны наполняет каждую клеточку нашего существа…
И тут облакотившись на подоконник одной рукой, второй приоткрыл створку окна. А я все еще сидела безмолвно и неподвижно, демонстрируя свою обиду. Чтобы не смотреть в сторону отца, гладила пушистые волосы спящего сына.
— И во времена войны весна была такой же, — продолжил отец, задумчиво протирая ладони. – Весеннее пробуждение природы притупляло ужас перед войной, помогало пережить, забыть реальность, перетерпеть происходящее вокруг. В такие минуты всплывали кадры из счастливого детства: вот я в кругу любимых родителей, сестренки, которой было суждено жить всего четыре годика. Отчетливо вижу интеллигентное лицо отца, добрую маму с ее красивой черной косой. Но град пуль и снарядов, осыпающий нас, тяжелая поступь гусениц, пронзительные визги пролетающих аэропланов возвращали меня в реальность.
И тогда мне хотелось выбежать из окопа и кричать во весь голос:
— Почему мы проливаем кровь друг друга? Почему такое происходит?..
Горький ком в горле все время душил, пытаясь вырваться наружу громким криком. При этом я не мог высказать свои мысли, задать вопросы, терзавшие меня. Осознание того, что ты стреляешь в совершенно чужого человека, который не причинил тебе ничего плохого, доставляло боль и мучения.
В такие моменты перед глазами стояли немецкие парни — Карл, Себастьян, Пауль — с одной стороны, и я со своими товарищами с другой. Почему мы убиваем друг друга? Ведь до войны я жил в Маргилане, а они в Мюнхене или Дрездене. Не было конца моим размышлениям…
Папа впервые заговорил о войне. И раньше мы очень часто беседовали с ним на разные темы, но он всегда старался обходить эту тему. Папа очень поздно обзавелся семьей, детьми. Когда я появилась на свет, ему было больше пятидесяти лет и потому мы с братом стали для него светом в окошке: он буквально дрожал над нами, всячески лелеял.
В весенние и летние теплые вечера после работы папа усаживал нас на свой велосипед и катал по городу. Затем мы усаживались на скамейку напротив фонтана и лакомились любимым шоколадным мороженым. И тогда папа рассказывал нам интересные истории из своей жизни, и даже тогда ни слова о войне. Когда я или брат интересовались его военными подвигами, он сразу же переводил тему.
— …На Украине недалеко от Львова наша рота попала в плен. На поезде по дороге в Польшу меня не покидали мучительные размышления, мысли. Нас доставили на окраину города Кракова в концлагерь Освенцим — самое жуткое и страшное место на свете. Немцы называли его Аушвицем, местное население «лагерем смерти»…
Лагерь разделялся на три поселения. Вместе с другими заключенными попал во второе отделение. Ежедневно в лагерь поступали все новые и новые заключенные, которых немцы делили на четыре группы. В первую группу входили все, признанные непригодными к работе: прежде всего больные, глубокие старики, инвалиды, дети, пожилые женщины и мужчины, также прибывшие со слабым здоровьем, несреднего роста или комплекции. Несчастные люди тотчас отправлялись в газовые камеры, где находили страшную, мучительную смерть. Затем их тела сжигались в крематориях. Во вторую группу отбирались здоровые, сильные заключенные для тяжелейшей рабской работы в промышленные предприятия, что находились вокруг концлагеря. В третью группу включали близнецов, карликов, людей с неестественными физическими данными, которые затем отправлялись на различные медицинские эксперименты к врачам Третьего рейха. Четвертая группа, преимущественно красивые женщины, отбирались для личного использования немцами в качестве прислуги или же отдавались в прачечные и столовые военных частей.
Я в составе второй группы был отправлен на работу в тяжелую промышленность, находившаяся в получасах от концлагеря. На заводе производились запасные части для танков, и потому работа была крайне тяжелой и вредной. В помещениях было настолько душно, что уже к половине дня заключенные становились недееспособными. Целыми днями, словно рабы, нам приходилось выслушивать тяжкие оскорбления немецких надзирателей, терпеть их розги. Кормили нас отваром картофельной кожуры и черствым черным хлебом.
Вечером по дороге в барак многие обесиленные заключенные валились с ног от усталости, и тогда раздосадованные немцы попросту их застреливали. Кто-то собрав все мужество и силу доходил до кирпичных строений, однако поднимаясь на второй этаж терял сознание. Он тоже вслед за товарищами отправлялся на тот свет.
Мы работали даже в воскресные дни. Здесь жизнь и смерть шли рука об руку. Когда станки выходили из строя или же подлежали ремонту, нам, узникам давали вынужденны выходной день, которые приходились на весенние и летние месяцы. В такие дни нас выводили на большую площадь, обнесенную проволочным забором, и держали под открытим небом, будь дождь, град или невыносимая жара.
В нашей части лагеря находились четыре газовых камер и столько же крематорий. В выходные дни мы часто наблюдали, как заключенных вели в эти камеры. Среди них можно было увидеть и совсем еще маленьких. Все знали, что через некоторое время их заживо сожгут. Пока наши затуманенные сознания пытались переварить ситуацию, из дымоходов крематорий доносился чудовищный запах, от которого всех нас выворачивало. А прах умершвленных рядом с крематорием становилось все больше и больше, превращаясь в целую гору. Заключенные, привлеченные для работы в крематориях, один за другим вытаскивали на тачках то, что оставалось от бедных людей. Мучительно больно осознавать, что только недавно они были живы и стойко шли к своей неминуемой смерти.
Однажды, если не ошибаюсь, в апреле 44-го, в очередной выходной день нас выволокли на площадку. Изнеможденные голодом и тяжелыми условиями заключенные походили на живых трупов: с трудом двигаясь они собрались в одно место. Узников овладел страх, ведь была пасха. Все знали, что в праздничние дни немцы всячески развлекали себя, издеваясь над заключенными.
Например, они устраивали соревнования по бегу: первый, добравшийся до финиша, оставался в живых, а остальных троих тут же ждала смерть от града пуль. Если хотели послушать песню, то приказывали нескольким узникам встать в строй вдоль проволочного забора. Один выступал в роли солиста, другие подпевали хором. Горе-исполнителей заставляли петь песни, восхваляющие нацистов. Самое ужасное – это когда заключенных принуждали бегать туда-сюда с поднятой правой рукой, при этом громко произнося клич “Хайль Гитлер!”, что доставляло им огромное удовольствие. Особенно, эта “развлекательная игра” широко использовалась, когда евреев вели в газовые камеры. Заключенные высоко подняв правую руку не переводя дыхания должны были приветствовать предводителя нацистов и под возгласы провожать обреченных в объяти я смерти. Если кто-то не делал это должным образом, вслед за евреями отправлялся в газовую камеру.
Но в этот раз надзиратели казались серьезными. От праздничного настроения ни было и следа, на лицах этих жестоких страж отражалась неусыпная бдительность, осторожность. Подозрительным оказалось и то, что проверку произвел сам комендант. Эсэсовцы с автоматами в руках стояли смирно поодаль проволочного забора. Издалека показался черный автомобиль. На звук приближающейся машины комендант со своими помощниками выбежал со своего блока и выстроился в ряд.
Машина остановилась прямо напротив нас. Из-за дождя, не прекрашавшегося всю ночь, она покрылась грязью и глиной.
— Хайль Гитлер! – комендант и солдаты в один голос поприветствовали гостя.
Прибывший военный чиновник поздоровался со всеми и стал разглядывать округу. Он усталым и грустным взглядом смотрел на пепельную гору рядом с крематорием, на серые и жуткие бараки. Затем подошел к проволочному забору и начал наблюдать за заключенными.
Это был широкоплечий статный мужчина сорока пяти-пятидесяти лет. Случайно его взгляд упал на в мою сторону, и он жестами подозвал меня к себе. Тут к начальнику подошел переводчик.
Ты еврей? – спросил офицер, разглядывая меня с ног до головы.
Молодой переводчик переводил каждое его слово.
— Нет, узбек… – ответил я, не поднимая головы.
— Видишь машину? – он указал на свой автомобиль.
— Да…
— За полчаса ты должен вылизать машину. Время пошло…
Первый раз я не расслышал его указаний, только после второго объяснения в знак согласия кивнул головой.
Водитель машины и один эсэсевец принесли ведро с водой, тряпку и я принялса за работу. Впервые в жизни я воочию стоял рядом с подобным прогрессом техники, трогал руками. До этого глазел на них только с фотокарточек. У отца был известный в округе караван-сарай. Вот там мне приходилось встречать кокандскую арбу и фаэтоны русских офицеров. Во время коллективизации его отобрали у отца и потом я уже никогда подобное не встречал. И вот передо мной настоящий автомобиль – черный, блестящий, с мягким сиденьем, да еще с множеством устройствами. Сзади кузова было написано – “Мерседес”.
Несмотря на иссякшие силы и обморочное состояние я вымил машину до блеска. Закончив работу, вернулся в ряды узников. Усевшись на землю и облокотившись на проволочный забор, я переводил дыхание. Начальник в сопровождении коменданта вышел из здания и начал проверять мою работу. Обошел машину, указательным пальцем прошелся по кузову и остался довольным. Затем что-то выкрикнул коменданту, тот в свою очередь, дал указание, стоящему рядом, солдату.
Тем временем, начальник, облокотившись на кузов, закурил. Вскоре появился солдат, который держал в руках целую тарелку белого свежего хлеба. Начальник вместе с ним подошел к забору и подозвал меня. Ковыляя, я подошел к нему, похлопав по моему костлявому плечу, сказал, что содержимое тарелки теперь мое. В блюдце лежали ломтики белого хлеба, от аромата которого сердце учащенно забилось, и чуть не потерял сознание. Обняв угощенье, я поторопился назад. Увидев пяти десяток глаз, мне стало не по себе. В этот момент так хотелось, закрыть глаза и до сыта поесть вкусного хлеба, однако совесть не позволила поступить эгоистично.
— Возьми Умар! – первым подошел к ташкентскому другу. Он не сразу решился протянуть руку, но после того, как я второй раз предложил, он отломил кусочек и положил в рот. А оставшуюся половину обратно вернул на блюдце.
— Смотри, какой хлеб! – сказал я, подойдя к молодому парнишке из Таджикистана. – Науфаль, попробуй…
Он тоже взял лишь половинку ломтика. Точно также поступили и остальные заключенные. Последний ломтик отдал казахскому товарищу.
Когда я возвращал пустую тарелку солдату, начальник подошел ко мне:
— Ты с ума сошел? – сказал он нервно. – Это было вознаграждение за твою чистую работу. Вместо того, чтобы самому утолить голод, ты все до последней крошки раздал другим. Почему ты так поступил?..
Перед моими глазами, словно кинолента, пронеслась молоденькая жена Умара Исламбекова, родившаяся перед нашим пленением, старенькая мама Науфаля, отец Ниязова, потерявший одну ногу и еще многие другие.
— Почему ты так сделал? – повторил он свой вопрос.
— Потому что на Родине их ждут родные, любимые люди… А меня… меня дома никто не ждет… — мой голос дрожал.
Услышав мой ответ, офицер тяжело вздохнул. И тогда я посмотрел ему в глаза. В его уставшем взгляде я смог углядеть еще что-то человеческое. На мгновенье он задумался, затем бросив сигарету, оглядел всех вокруг. С горестью посмотрел на крематорий, на пепельную гору и произнес: «Got vergib uns, wir sind alle Geshopfe»*
Далее раздав указания коменданту, он направился к машине. По пути взглянув в мою сторону, что-то нашептал переводчику. Когда черный автомобиль скрылся из виду, эсэсовец по указанию переводчика поволок меня неизвестно куда. В эти минуты, будто чувствуя свою вину передо мной, мои друзья все сильнее прижимались к проволочному забору. Их взгляды, полные жалости и отчаяния провожали меня навстречу неминуемой смерти.
— Исламбеков, Чариев, Ниязов… Друзья мои, не поминайте меня лихом…
Пока мы шли, вся моя жизнь пронеслась перед моими глазами. Мама, папа, сестра… Наш дом… Сад с урючными деревьями…
Но мысль, что меня некому оплакивать, помогало принять смерть. По дороге все шептал молитву, которой научился еще в детстве. Но почему-то солдат отвел меня в столовую. Я молча последовал за ним, затем он приказал сесть за стол. Очень скоро повариха на подносе принесла еду: несколько ломтиков белого хлеба, бифштекс и абрикосовый сок.
Пока я переваривал происходящее, напротив меня оказался переводчик.
— Бригадефюрер приказал накормить тебя. Что сидишь, ешь…
Дрожащими руками я поднял ложку. Переводчик, вытащив из кармана блокнот, начал рассматривать маленькую фотографию какой-то женщины.
— Вкусный хлеб? – спросил он улыбаясь.
В ответ кивнул головой. Дрожащими губами, отломив хлеб, принялся за мясо. Сразу же почувствовал прилив сил.
— Ты это… не стесняйся. Ешь, на здоровье. – Уже обеденное время. И твоих друзей скоро накормят. С сегодняшнего дня вас будут нормально кормить. Вместо отвара картофельной кожуры, станете есть картофель в мундире. Это приказ бригадефюрера.
Поставив ложку на блюдо, на мгновенье перевел свой изумленный взгляд на него. Он, не обратив на это внимания, весело спросил:
— Как тебя зовут?
Впервые я мог разглядеть переводчика так близко. Он был такого же возраста, как и я, примерно лет двадцати пяти. Свиду приятный, добрый парень.
— Меня зовут Одил – ответил я.
— А меня Рихард. Русский язык учил в Берлинском университете. К сожалению, закончить его не удалось. В 38-м году был призван в армию, так и остался на войне.
Рихард еще немного побыв со мной, встал с места и направился к двери. Оглянувшись назад, посмотрел на меня, затем на натюрморт, висевший на стене.
— Очень скоро ваши войска дойдут и до этих мест. Осталось немного… В ближайшее время все закончится…
Через девять месяцев – в конце января 45-го советская армия освободила концлагерь Освенцим. Умар Исламбеков не увидел этот день, незадолго до этого умер от брюшного тифа. А ведь был совсем молодым, он женился в 18 лет, в 19 ушел на фронт. Науфаль глубокой осенью повесился. А еще сколько моих друзей и товарищей не выдержали суровую жизнь концлагеря и это страшное место стало их последним пристанищем. Только мне, Ниязову и лишь нескольким удалось выжить в лагере смерти…
…С тех пор прошло много лет, но те дни еще живы в моей памяти. Особенно, в такие весенние дни вспоминаю то волшебное воскресенье 44-го, историю с белым хлебом, когда перед глазами встают те счастливые лица заключенных, отведавших по кусочку самого вкусного лакомства. Вспоминаю своих врагов – бригадефюрера и переводчика Рихарда, которые несмотря ни на что, оказали милость и сострадание. Возможно, и среди них были такие же, которые не находили ответов на многие, мучающие их, вопросы. И видя вокруг себя столько крови, смертей, совесть все таки, просыпалась в их черствых душах. Этим и объясняется поступок того офицера…
Папа замолчал. Наконец-то я встала с места и подошла к окну. В комнате стало прохладно, и потому прикрила окно. Постояв там немного, приблизилась к отцу. Мне хотелось ему что-то сказать. Он смотрел куда-то далеко-далеко, его руки, уцепившиеся за рукоятку кресла, дрожали.
— Папочка, простите меня… — я бросилась в его объятия.
Я разрыдалась, папа тоже плакал.
— Знаешь… знаешь доченька… каждый кусочек хлеба, каждая крошка очень многое значит для меня. Я до сих пор хочу поделиться с ними своим хлебом…

Апрель, 2020 года. Маргилан

*Got vergib uns, wir sind alle Geshopfe – Господь, помилуй нас, потерявших человеческий облик, животных.
**Бригадефюрер- специальное звание высших должностных лиц СС, соответствовало армейскому званию генерал-майор.

2020 год, Май.