Копье Лонгина. Эпизод 30. (Глава 30)

Эпизод 30. 1682-й год с даты основания Рима, 6-й год правления базилевса Романа Лакапина
(август 926 года от Рождества Христова).

Подобно осеннему ветру, прогоняющему прочь шлейф сухих листьев, удивленный шепот пробежал по рядам собравшихся. Король и папа внимательно осматривали взглядами своих приближенных, пытаясь уловить их реакцию. Вассалы покорно склоняли голову и дружно тянули «Аминь», последовал их примеру и его преподобие, епископ славной Пьяченцы, однако по лицу его гуляла саркастическая улыбка. Нечего сказать, прекрасный торг провели между собой светский и церковный владыки, на чьих лицах сейчас явно читалось наслаждение своим триумфом! Все их маневры, предпринятые за последние несколько месяцев, строго подчинялись единому и согласованному сценарию, венцом которого, помимо королевской коронации Гуго, стала узурпация титула сполетского герцога. Конечно, они не могли объявить об этих своих последних волеизьявлениях прямо на коронации, Беренгарий и Гвидо Тосканский устроили бы им скандал и бросили вызов, не сходя со своего места, в первый же день воцарения Гуго на троне, и среди прочих гостей у них нашлось бы немало единомышленников.
Теперь же позиции потенциальных смутьянов серьезно ослаблялись. Права папского брата были немедленно закреплены королевским указом, что в глазах людей того времени значило немногим меньше Господней воли. Гвидолин и прочие почти осязаемо видели, какой грозной и всепобеждающей силой становился этот союз государей, и инстинкт самосохранения диктовал им всем необходимость как можно скорее этому союзу подчиниться.
Дело было сделано и больше не было необходимости самим напрягать свои голосовые связки. Возвращенные в зал глашатаи озвучили еще несколько второстепенных решений о монаршьих дарах и несколько выписанных кому-то привилегий от Святого Престола, но большинство гостей они мало тронули. Пергаментные свитки вскоре были торжественно скреплены высочайшими печатями и отправлены нотариям на составление копий и для отправки подготовленных документов всем вассалам Итальянского королевства, а также, в порядке почтительного уведомления, базилевсам Константину и его соправителям Лакапиным, герцогам Греческой Лангобардии, Генриху Птицелову и бургундцу Рудольфу. Гвидолин мысленно представил себе, какую бурю чувств эти письма произведут в Безонтионе, Иврее и Лукке. Особенно в Лукке.
В тот момент, когда все хозяева и гости готовы были церемонно разойтись, чтобы вместе собраться через несколько часов на вечернюю службу, плавно переходящую в трапезу, в рядах гостей случилось некоторое замешательство и раздался хор недовольных голосов, перекрываемый чьим-то требовательным и настойчивым фальцетом. Брови папы и короля синхронно взметнулись вверх, удивленно и сердито. Неужели даже среди этих, весьма тщательно отобранных ими вассалов, нашлись таки недовольные?
Однако, к своему немалому облегчению, они ошиблись. Сквозь строй гостей, наконец, смог пробиться худосочный, но с обвислыми, как у старого хомяка, щеками священник Герланд, некогда королевский капеллан, а с недавних пор королевский ревизор монастыря Боббио. При виде Герланда, Гвидолин, обладающий поистине волчьим чутьем, насторожился и в первый раз пожалел о своем решении следовать за королем.
Герланд распростерся ниц пред уже поднявшимися со своих кресел папой и королем и заголосил что-то нечленораздельное, но зато искреннее и отчаянное. Его страстный монолог на бургундском прерывался лишь на вознесение к небу своих рук и на энергичное указание перстами куда-то в сторону дверей. Король повернулся к папе и извиняющимся жестом развел руки в стороны.
— Отец Герланд, ваши чувства вполне объяснимы, но обвинения слишком серьезны и напрямую касаются интересов Церкви, чей главный пастор находится среди нас. Найдите же в себе силы повторить ваши слова на понятном ему языке.
Герланд опомнился и перешел на латынь.
— Волею Господа, ибо ничто в мире не происходит иначе, как по повелению Создателя мира сего, и милостью короля нашего Гуго, мы, верные вассалы короля нашего, были направлены с ревизией в благочестивый монастырь Боббио, не так давно пострадавший от рук врагов Христа и Церкви Его, и посему требовавший к себе сострадания и помощи. Велики были наши печали при созерцании ужасных картин разорения этой благочестивой обители. Но тысячекратной стала наша скорбь, когда узнали мы, что еще больше притеснений и разорений славным братьям этого святого гнезда доставили те, кто нося в душе своей яд, тем не менее по сию пору называют себя, не боясь гнева Господа, примерными христианами и, о прости меня Всевышний, служат Церкви Твоей и языком лживым и дланью ворующей, благословляют свою наивную паству. Не я говорю вам, великие владыки мира, но десятки языков праведных братьев сего монастыря взывают к вам о защите своей от корыстных посягательств епископа Гвидолина, брата его Райнара, и всей епископской курии Пьяченцы!
Совсем не в таком качестве мечтал Гвидолин стать центром всеобщего внимания. Он быстро огляделся вокруг себя и увидел, что слуги его и священники Пьяченцы мгновенно отхлынули от него, как от чумного, а на некоторых лицах епископ вполне явственно успел заметить злорадные ухмылки.
— Обвинение действительно слишком серьезное, ибо предъявлено главе церкви славного и могущественного города. Ваше преподобие, мы просим вас ответствовать истцу, – и папа повернулся к Гвидолину, не успев до конца стереть следы злорадства и со своего лица.
— Это ложь, клевета! – собственный голос показался Гвидолину каким-то чересчур резким и визгливым. Надо было, конечно, ответить как-то хладнокровнее и мягче, но эмоции опередили разум.
— Иного ответа я и не ожидал, – спокойно ответил папа и перевел свой взгляд на Герланда, – ибо стало бы грехом неслыханным и позором всем нам корысть отца церкви города Пьяченца. Мы вынуждены просить подтверждения словам вашим, отец Герланд, в противном случае даже ваша безупречная служба нашему славному королю Гуго не спасет вас от сурового наказания.
Но какие доказательства мог привести Герланд? Только пересказы со слов все тех же несчастных монахов, до которых доходили жалкие крохи от щедрых пожертвований, выделявшихся еще императором Беренгарием и меценатами наподобие Адальберта Тосканского. Многих сильных мира сего тронула печальная участь этого монастыря и многие пожелали принять участие в его восстановлении, однако, несмотря на все их немалые усилия, с течением времени описание разорения святой обители становилось все более масштабным и удручающим, ибо в канцелярии Гвидолина, без сомнения, находились люди одаренные и не лишенные творческой жилки. Именно в Пьяченце оседала львиная доля пожертвований монастырю, что позволяло хитроумному Гвидолину содержать не только талантливую епископскую курию, но и довольно внушительный воинский отряд, благодаря чему Гвидолин стал серьезным игроком на политической арене Северной Италии за последние семь лет.
Гвидолин продолжал твердить «ложь и клевета» на чувственные, но сбивчивые и все более истеричные выкрики Герланда. Король с любопытством наблюдал за спором и за самим папой, гадая, на чью сторону встанет понтифик. Интуитивно он чувствовал, что Иоанн питает к Гвидолину определенную антипатию, но доводы Герланда все-таки были абсолютно голословны.
Наконец папа поднялся со своего трона и развел руки в стороны, словно судья на боксерском ринге. Все смолкли.
— Господь наш всемилостивейший, прошу тебя вразумить меня и наделить мудростью разум мой дабы справедливо разрешить позорный спор служащих церкви Твоей. Ведь не может быть две истины и сердце мое скорбит, ибо очевидно, что один из спорящих сейчас лжесвидетельствует. Как нам быть? Всеблагий Боже, рассуди!
Все присутствующие вместе с папой простерли руки к небу.
— Вероятно, мне придется назначить нового ревизора в монастырь, – король как всегда мыслил исключительно практично и был одним из немногих, кто сейчас не рассматривал небо, ища там ответ.
— Славим тебя, о Господь наш, за то, что ниспослал нам владыку земли твоей сколь сильного, столь и разумного. Но грех корысти сейчас затмевается грехом лжесвидетельства. Господь знает истину и в сей печальный час, и знает имя того, кто лжесвидетельствует и в грехе своем упорствует. И да преисполнятся наши сердца просьбами к Господу, просьбами от любящих Его и вожделеющих истину! Я твердо намерен незамедлительно исполнить Его суд!
— Каким же образом, Ваше Святейшество? – спокойный и прагматичный тон короля явно диссонировал сейчас с изобилующей пафосом речью понтифика.
— Нам поможет Святой Колумбан, чьими усилиями был основан монастырь Боббио и чьи святые мощи были переданы в дар нашему королю его преподобием отцом Гвидолином. Указую своей курии завтра к полудню доставить на это же самое место кубок с мощами Святого Колумбана и пусть каждый участник спора, сотворив молитву, отведает вина из святого кубка и громогласно ответствует о правде своей.
Вернувшись в свою резиденцию, епископ Гвидолин, внешне стараясь ничем не выдать беспокойства, тут же призвал двух верных диаконов, которые в свое время вместе с братом епископа Райнаром надоумили Гвидолина подарить королевской столице кубок, пьедестал которого якобы содержал мощи Святого Колумбана. Дождавшись прихода диаконов, Гвидолин выгнал всю прочую челядь вон.
— Верно ли, что этот кубок с мощами Святого Колумбана? С чего вы это решили? Откуда взялся этот кубок? Кто и когда поместил мощи святого в кубок?
Диаконы, поначалу отвечали утвердительно, что да, сей сосуд действительно является кубком Святого Колумбана и со времени канонизации святого хранится в крипте кафедрального собора Пьяченцы. Однако вскоре, под напором Гвидолина, они начали путаться, из-за чего вконец смутились и, наконец, один из них, здоровенный малый с плутоватыми глазами, пристыженно промямлил, что они, вместе с Райнаром, дабы угодить Гвидолину, заложили в самый обыкновенный кубок чьи-то безвестные останки, в изобилии и без должного учета и уважения хранившиеся в крипте. Принадлежали ли эти останки Святому Колумбану, в наши дни покровительствующему, как это ни странно, мотоциклистам, или это кости другого, давно скончавшегося почтенного монаха, они доподлинно не знают, и никаких свидетельств со стороны об этом нет. Взяв с них страшную клятву молчать о подробностях столь кощунственного отношения с останками славных сынов Церкви, епископ остаток дня провел в достаточно спокойном расположении духа.
На следующий день на мантуанской городской площади собралась большая толпа. Слух о споре между священниками вызвал в городе даже больший интерес, чем оглашенные накануне решения папы и короля, которые черни, как правило, напрямую не касались. Другое дело лжесвидетельствующий священник! Весь предыдущий вечер во всех тавернах города гадали, кто же окажется правым в этом споре, и призывали Господа и Святого Колумбана выявить лжеца.
С этого же начал свою полуденную речь и сам папа. Вся паства опустилась на колени и возопила к Святому Колумбану, чей кубок с мощами был торжественно возведен на быстро сколоченную кафедру, размер, высота и искусство изготовления которой оскорбительно напоминали эшафот.
Папа был достаточно славословен и многословен, а свою пространную речь завершил следующими словами:
— Господь наш! Ты вездесущ и всюду проникновенен, ты все и везде в мире нашем сущем! Яви волю свою через верного и благочестивого слугу своего, Колумбана Ирландского. Дай нам сейчас же, до разрешения спора, явление участия слуги своего и силы, данной ему от Тебя! Пусть заранее убоится лжесвидетельствующий и прежде покается, нежели покроет себя грехом еще более тяжелым. Святой Колумбан Ирландский, к тебе смиренно обращается раб рабов Божьих, епископ Великого Рима, и просит явить могущество Господа нашего через исцеление сирого и убогого раба Его, которого первым подведут к тебе! Есть ли таковой среди присутствующих здесь, нижайший и безвестный, кто всю жизнь свою жаждет исцеления от недугов своих и только малая вера его не позволяет ему от них избавиться?
— Есть, есть такой! – из разных уголков толпы зазвучали нетерпеливые голоса. Король, как обычно, разместившийся на отдельном троне по левую руку от папы, взволнованно заерзал. По всей видимости, Иоанн был горазд устраивать любопытные зрелища.
А энергичные горожане уже буквально волокли к кубку нескольких калек и юродивых. Первые счастливо улыбались, надеясь получить исцеление, вторые, напротив, изо всех сил упирались, плевались в своих конвоиров и изрыгали чудовищные ругательства. Папа закрыл глаза, как бы поручая сделать выбор Создателю, затем вытянул палец в толпу и поднял свои веки.
— Ты! – палец понтифика уперся в одного из одержимых, который выбор папы прокомментировал новой порцией отборной брани.
— Кто сей несчастный? – вопросил папа.
— Никто не знает его настоящего имени, отец наш! Мы зовем его Нарни, ибо в первый раз увидели его в городе сем, и милосердие, посетившее в тот же миг сердца наши, не позволило нам бросить его. Уже третий год он неотлучно следует за нами, – отвечали папе безвестные бродяги, по виду смахивающие на уличных жонглеров и, вероятно, до сего дня получавшие дополнительный доход от демонстрации всему миру своего диковинного товарища.
— Негоже человеку, рабу Божьему и любимому творению Его, не иметь имени. Да свершится же тотчас Воля Господа, да изгонит он силой своей бесов, терзающих душу несчастного раба Его, да обретет сей несчастный не только разум, но и имя свое. Да будет имя тебе Гадар, по названию той земли, где Господь наш Иисус Христос исцелял подобных тебе! Во славу Христа!
Сотни человек повторили заключительные слова папы. Меж тем сопровождающие одержимого подвели того к кубку и по приказу папы насильно положили его руки на кубок. Несчастный завыл на всю площадь по-звериному и спины всех присутствующих пронзил ледяной озноб.
Папа бесстрашно подошел к больному и возложил свою руку ему на голову. Одержимый тут же перестал выть и теперь только отчаянно хрипел, бешено вращая вокруг себя глазами.
— Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas! Изгоняем тебя, дух всякой нечистоты, всякая сила сатанинская! Силой и волею Господа, нашей верою в Него, всепроникающим Духом Святым и благочестием Святого Колумбана Ирландского, я сковываю, обессиливаю и приказываю тебе, дух нечистый и навсегда осужденный, сей же миг покинуть эту вечную душу человеческую! Maledicte Diabole, exi ab eo! Дитя Божье, душа нетленная, очистись!
Безумный замолчал, как будто и до него дошел смысл сказанного, и только белки глаз продолжали страшно сверкать и вращаться.
Папа повторил свою фразу. Произнося слова молитвы, которые с веками обрастут сонмом цветистых эпитетов и ритуальных действий, Иоанн Десятый одновременно смазал уши и нос Гадара елеем, а рот солью, всякий раз запечатывая органы чувств одержимого своим благословенным плевком. Одержимый зарыдал, перестал рваться из рук конвоиров, тело его обмякло, колени подогнулись.
— Maledicte Diabole, exi ab eo! Дитя Божье, душа нетленная, очистись! Приказываю, очистись!
Папа в третий раз воззвал к Небу, после чего торжественно поднял кубок и влил вино в послушно раскрывшиеся уста больного. Глаза того остановили свое вращение, глянули вокруг себя жалобно и смиренно. Крики ликующей толпы заполнили все проулки старой Мантуи. Каждый в толпе ощутил себя чуть ли не сопричастным этому великому деянию и, уж во всяком случае, многие посчитали сегодняшний день самым великим в своей жизни, ибо они воочию наблюдали всепобеждающую силу Веры.
Лишь один человек не разделял в эти мгновения восторгов толпы. Несмотря на беспощадный зной, спина его покрылась ледяным потом, а зубы звучно застучали. Явление Высочайшей воли лишило мужества и немалой доли разума даже столь прожженного циника, каковым являлся епископ Гвидолин. Он тщетно пытался взять себя в руки и унять эту проклятую и невесть откуда взявшуюся дрожь, а тем временем все большее число глаз теперь с любопытством устремлялось на него.
К тому же почтенный отец Герланд с честью прошел все испытания. Отпив вина из кубка, он слово в слово повторил свои вчерашние обвинения и призвал Господа вмешаться в спор. Толпа, видя милостивое расположение Небес к отцу Герланду, одобрительно загудела, а наиболее нетерпеливые уже начали заранее выкрикивать в адрес Гвидолина обидные намеки, лишая того остатков воли и мужества.
Гвидолин на ватных ногах пошел к кубку, поддерживаемый под руки своими верными диаконами. Он еще нашел в себе резервы поприветствовать папу и короля, но по мере приближения к кубку почувствовал, что силы окончательно покидают его. За пару шагов до кубка Гвидолин в отчаянии поднял глаза к небу, но его пораженный страхом разум вместо успокаивающей глади небесного моря с островками-подушками пуховых облаков вдруг узрел скалящихся в его адрес чертей и хозяина их, кровавым заревом поднимающимся к нему навстречу!
Все! Гвидолин рухнул наземь. Это стало полной неожиданностью для его диаконов, которые остались стоять на месте, глуповато озираясь по сторонам, в то время как их господин катался в пыли, словно бесы, вышедшие только что из бедняги Гадара, нашли себе новую жертву.
— Прости меня, Господи! Прости меня, Господи! – неистово повторял Гвидолин, захлебываясь в кашляющем рыдании.
Толпа злорадно выдохнула, в мстительном предвкушении скорого наказания. Однако папа Иоанн продолжал оставаться хозяином положения.
— Свершилась воля нашего Господа! Так возблагодарим же, благочестивые христиане, Его и Его святого за скорое и справедливое разрешение спора!
Толпа зашлась в благодарных молитвах.
— Воздадим же должное брату нашему, Гвидолину, который, однажды пав жертвой искушений, не стал, тем не менее, упорствовать в грехе своем. Заповедано же нам Сыном Человеческим прощать врагов наших, а уж заблудших овец Его тем более, ибо кто же из нас без греха есть?
В толпе послышались вздохи разочарований. Большинство плебса слишком явно жаждало увидеть наказание «заблудшей овцы».
— Однако, брат Гвидолин, очевидно, не может оставаться пастором вверенной ему славной Пьяченцы. А поскольку вина его доказана, а раскаяние искренне, лишение брата Гвидолина сутаны епископа не требует созыва и одобрения Синода Святой кафолической Церкви. Волею Господа нашего, утвердившего меня наместником Апостола своего, повелеваю брату Гвидолину принять постриг, вымолить себе прощение и обрести спокойствие души в благочестивом монастыре Боббио, чьим стенам он нанес оскорбление. В сане же епископа города Пьяченцы предлагаю утвердить отца Сигифреда, пресвитера вьеннской церкви Святого Петра. Свое предложение я выношу на рассмотрение и одобрение отцам церкви и города Пьяченцы с настоятельной просьбой его принять.
Вот так внезапно закончилась многообещающая карьера церковного интригана. Отец Герланд решением папы получил должность аббата Боббио и, таким образом, становился духовным наставником своему поверженному сопернику. Толпа ликовала, видя такое торжество справедливости и удивляясь кротости и разуму наместника Святого Петра. Улучив момент, король с ехидной усмешкой наклонился к Иоанну, когда тот с блаженной улыбкой принимал в свой адрес все позитивные флюиды, исходившие от восторженных мантуанцев.
— Ваше Святейшество, я вижу, что ваша вера гораздо весомее горчичного зерна.
— Все, что вы видели, ваше высочество, сделано во славу Господа, на укрепление Веры и для торжества справедливости. Неужели вы станете отрицать?
— Нисколько. Но все же мне весьма интересны эти жонглеры со своим бесноватым другом.
— Уверяю вас, что и в их появлении есть, безусловно, воля и милость Всевышнего.
Король разочарованно пожал плечами, его любопытство Иоанн отказался удовлетворить. Но папа в своих словах не очень-то и лукавил. Слушая накануне гневную полемику Гвидолина и Герланда и теряясь в попытках найти достойное разрешение спора, он рассеянно скользил взглядом по толпе. Выход из создавшегося положения был найден, когда наблюдательный взгляд папы выхватил из толпы знакомые лица бродяг-жонглеров, которые этой же весной исцелили еще одного из своей пестрой компании, заставив того во время службы в Латеране коснуться одежды епископа Рима. Толпа, так же как и сейчас, пришла тогда в благоговейный экстаз, и папа не только не стал разоблачать мошенников, но даже выделил им щедрые подарки. Вчера, после завершения совместной с королем ассамблеи, он поручил доверенным людям своей курии отыскать этих гастролирующих плутов. Нахалы, узнав о просьбе Святого престола, даже попробовали начать торг с отцом Церкви, однако тот, вместо того, чтобы хорошенько выпороть мошенников, предпочел кнуту сладкий пряник. Узнав, что в их ближайшие планы входит поездка в Милан, папа предложил им нечто более ценное, а именно дать рекомендательное письмо архиепископу Фламберту, в котором он попросит главу города предоставить кров этим бродягам, а заодно препроводить их к мощам Святого Амвросия, а также святых мучеников Гервасия и Протасия, где Вера и авторитет Церкви будут иметь все шансы на дальнейшее укрепление. Предложение преемника Князя Апостолов было с превеликой благодарностью принято.
Иоанн Десятый победил, и не стоит уж слишком возмущаться теми методами, к которым он прибег, чтобы справедливость восторжествовала. Надо сказать, что подобные гастроли с плутовским исцелением были одной из характерных черт того века. Десятки прохиндеев сновали между городами, разыгрывая трепетные сцены исцеления одного из своей артели, после чего выпрашивали у правителей города и отцов местных церквей вознаграждения за свои театральные таланты. Церковь при этом ставилась в весьма затруднительное и щекотливое положение и обычно удовлетворяла, в той или иной степени, запросы мошенников, утешая себя тем, что подобные действия укрепляют Веру и даже, как бы цинично это не звучало, повышают нематериальную ценность хранящихся в базиликах мощах святых, что, в свою очередь, привлекает честных паломников. В итоге, в выигрыше оставались все – и бродяги, получавшие за свое лицедейство на кусок хлеба и кувшин вина, и церкви, где состоялось подобное исцеление, когда спустя короткое время к ее стенам начинали прибывать толпы паломников и всамделишных калек, а вместе с церковью и светские владыки мира, которые не скупились на приобретение частиц мощей святых и покупали себе волосы, зубы и кости смиренных христиан, кротко и праведно проживших свой век и даже не подозревавших, что после смерти их останки будут распространяться по всему свету и даже, вопреки естественным биологическим процессам, иметь определенную тенденцию к неконтролируемой регенерации своих органов.