Серафима Прекрасная
Наталья Кравцова Возрастные ограничения 18+
«Тук-тук-тук, тук-тук-тук…» — стучат колеса поезда, который, миновав Самарскую область, везет меня по родному Оренбуржью. За окном мелькают могучие сосны Бузулукского бора, поля, лужайки, перелески. Короткие стоянки, маленькие железнодорожные станции. Я вновь и вновь вглядываюсь в даль за окном, стараясь не пропустить знакомые названия станций, и вспоминаю, как в далеком феврале студенткой-практиканткой 17-ти годков сошла с поезда на такой же короткой, в 3 минутки, остановке в Новосергеевке. Впереди была весна, свобода от занятий в техникуме и первая проба себя в будущей профессии, много новых людей и новых впечатлений.
В райфинотделе встретили приветливо, прибыла и моя напарница Люба. Оценив взглядом пополнение, заведующий поручил ревизору Тоне отвести нас на квартиру, снятую заблаговременно, да и отправил ее в отпуск. И началась наша с Любашей самостоятельная жизнь…
Поселились мы в небольшом домике у бабы Симы. Бабушка нам понравилась, да и квартирантки ей приглянулись, молодые да шумные, веселые и разговорчивые. Серафима оказалась радушной хозяйкой, устроились мы хорошо, так и прожили зиму и весну под ее крылышком. Была она маленькой, худенькой, симпатичной старушкой с седою косой, уложенной вокруг головы, и с молодыми глазами, голубыми, как мартовское небо. Очень рано овдовела, всего-то два года с молодым мужем прожила, проводила на войну и осталась с маленькой дочкой на руках. В первую военную зиму погиб ее любимый, только осталась жива их любовь. Была верна и предана ему Серафима всю жизнь, замуж ни за кого больше не пошла. Дочку свою любила и за себя, и за мужа. Так и звала до самой своей старости «Руфиночкой» и никак иначе.
Руфина, крупная энергичная женщина лет этак около пятидесяти, вечером зашла глянуть на квартиранток и ушла, спокойная за мать. Жила с мужем в соседнем доме, гранича с ней огородами. Держали они хозяйство. Имели многократную братию собак и котов, которые прорывались в наш двор и задирали старенького Серафиминого котейку, за что не раз были биты нещадно веником. К ним в дом мы ходили по вечерам смотреть телевизор. Познакомились с Руфиниными внуками Алешей и Катей, которые были помладше нас с Любой лет на 5-6.
К весне вся округа уже знала, кто мы и откуда, и зачем здесь объявились. С нами здоровались и улыбались. А поначалу это была совсем неприветливая, заваленная снегом, пустынная, безлюдная улица. Никто утром не спешил отсюда на работу, не торопился к автобусу, не вел детей в садик. Не было видно ни школьников, ни молодежи. Улица была застроена еще до войны, поэтому и жили на ней одни старики да старушки.
Финансовый отдел располагался в деревянном доме барачного типа. Свой кабинет был только у руководителя. остальные сотрудники работали в одном большом помещении, сообща решали служебные вопросы, планировали, анализировали. Очень скоро мы перезнакомились со всеми, втянулись в работу и активно зажили буднями и праздниками коллектива, а в апреле еще и на субботнике поработали на славу.
Первая проверка, на которую отправили двух комсомолок и отличниц, прошла, как первый блин, комом. Изрядно поплутав по поселку, и отыскав — таки нужный нам завод, преодолев недоверие сторожа на проходной, до бухгалтерии «ревизорши» так не добрались. На заводе шли учения по гражданской обороне. Веселые дядьки в противогазах дважды нас эвакуировали, то в ангар, поближе к рабочим и станкам, то в Красный уголок, где особо замерзших и продрогших отпаивали чаем. Начало трудовой деятельности было положено. Вечером мы умирали со смеху, рассказывая хозяйке о своих приключениях, и она хохотала вместе с нами, молодея на глазах.
Но следующие проверки были сделаны, как положено — лесхоз, типография, кинотеатр и т.д. Техникум давал отличные знания, практика помогала их осмыслить и закрепить. Мы составляли акты проверок, заполняли дневники прохождения практики, печатали на громыхающих машинках сначала одним пальцем, а потом все увереннее и увереннее свои отчеты, которые еще предстояло защитить перед комиссией в техникуме.
Постепенно мы осваивались в поселке. Новосергеевка в ту пору была застроена частными домами, лишь в центре стояло несколько двухэтажек. Широкие улицы, заваленные чистым белым снегом, дома деревянные, радующие глаз красивыми резными ставнями, украшенные яркими петухами и Жар-птицами, прикрепленными под самыми крышами, напоминавшие расписные терема. Деревья все в инее, посверкивающие хрусталем. Река подо льдом, укрытая белым пышным покрывалом. Звенящая тишина, хруст снега под ногами редких прохожих. После шумного спешащего города — зимняя сказка, да и только.
Однако, железная дорога, разделяющая поселок на две половины, возвращала из сказки в реальность, не позволяя замечтаться, зазеваться, дабы не угодить под проходящий мимо состав.
Жили мы с бабушкой Симой весело и вольготно. Каждой досталось по комнате, но долгими зимними вечерами сидели на кухне поближе к теплой печке за разговорами, да рассказами Серафимы. Готовили ужин и чаевничали потом до самой ночи. На 8 Марта привезли своей хозяйке новый расписной чайничек и вышитые кухонные полотенца, чем ей несказанно угодили. Баба Сима глядя на совсем молоденьких нас, и свою молодость вспоминала, войну и враз оборвавшееся счастье. «Да о Вашей вдовьей доле книгу написать можно», — обмолвилась как-то я. «Что ты, дочка, лучше фильму снять, а Катерину (правнучку) на главную роль, дюже уж она на меня молодую похожа!» — улыбнулась бабуля в ответ. И грустно добавила: «Моя доля материнская, я Руфиночку поднимала, счастья для себя не искала, мужнину любовь не предала — под корень срубленной не цвести больше яблоньке».
Муж, получив повестку из военкомата, об одном просил свою Серафимушку, чтобы дождалась его с войны, чтобы сдюжила одна с ребенком, а уж он со товарищами добудут Победу, вон сколько мужиков призвано, это ж силища какая! «Побьем фашистов, вернемся,-молодой да сильный, обнимал он жену в последний раз,- мы с тобой еще сына родим, дождись меня только». Сам верил и жена верила, так оно и будет. Но пришла похоронка на мужа, не пожалела его злая пуля. Самая страшная правда войны, самая высокая плата за Победу — оборванные жизни солдат, не рожденные ими дети…
«Одна Матерь Божия про то ведает, сколько бабьих слез было над похоронками пролито…» — горько вздыхала Серафима. Об этом треугольнике, несущем с фронта страшную весть, рассказывала мне в детстве бабушка, но наш дед следом прислал
письмо из госпиталя, что жив, а семья его старшего брата долго оплакивала мужа и отца семерых детей.
Однажды вернувшись с работы, возле рукомойника обнаружили корзинку. В ней лежал малюсенький поросенок. Самый слабенький, поэтому его отделили от остальных. Кормили с соски, как котенка. Машка вскоре чуток подросла, осмелела и стала всеобщей любимицей, носилась по дому, встречала нас радостно у порога и провожала, тычась пятачком в наши рукавички. Руки так и тянулись погладить этот розовый комочек счастья. И только кот глубокомысленно взирал на нее с печи, он — то многое повидал на своем котовьем веку и знал, что всякому счастью рано или поздно приходит конец…
Наступил апрель, и улица поплыла… Рейсовый автобус останавливался в самом ее начале, «приплывал» за нами по утрам, а вечером высаживал своих пассажиров на более-менее сухом пятачке и вновь отчаливал от пристани, рассекая водную гладь, словно корабль. Мы с Любашей с трудом добирались до своего дома, перемерив все сугробы, где-то перепрыгивая через лужи и ручейки, а где-то и «вплавь».
Прибавился день. Из своих «берлог» после зимней спячки стали выбираться соседские старушки. Улица, наконец-то, наполнилась живыми голосами. К бабе Симе все чаще стали захаживать гости – Маруся, Тамара, Аннушка. Встречать весну здесь любили и умели. Вернувшись в воскресенье из города пораньше, застали мы с Любой поющую компанию за чарочкой вина. Наша бабуля солировала и пела лучше всех. «На Муромской дорожке стояли три сосны…», «Эх, мороз, мороз, не морозь меня…», «Виновата ли я, что люблю…» — где бы ни жили, как бы ни жили, а одна у народа душа, песни застольные одни… И снова я залюбовалась ею, тяжело прожитые годы не унесли и не стерли красоту, блеск голубых глаз, а вино добавило румянца и задора, сделало голос чуть громче и шутки-прибаутки смелее и откровеннее. А когда запели частушки, больше старушек-то и не было. Помолодевшие годков на 20 соседушки сидели за столом, а наша Серафима уже и приплясывала. Плечи распрямились, платок сполз с головы, открывая ее седую белую косу, уложенную короной. Такой она и осталась в моей памяти – Серафимой Прекрасной…
Капель вовсю звенела за окном, сугробы подались и уменьшались с каждым днем. Сосульки, отрываясь от крыши, со свистом летели вниз, вонзаясь в сугробы, точно маленькие ледяные стрелы. Я сидела на работе и переписывала что-то важное для своего отчета из материалов последней проверки. А за окном стоял мальчишка и час, и два, и три… Портфель был заброшен в сугроб. Весна она и есть весна. Заметила юного воздыхателя ревизор Тоня, которая к тому времени уже отгуляла свой отпуск и вернулась на работу. Закоченевшего, засмущавшегося и протестующего Алешку завели, отогрели горячим чаем, после чего я отвела его домой. Школу он прогулял, но мы никому об этом не сказали.
Приближалась Пасха. Окрепшую и подросшую Машку переселили под бочок к маме. Мы вымыли окна, выдраили все в доме. К Машке ходили на свидания, она мчалась навстречу из загончика и визжала от радости. Она помнила тепло наших рук, но, конечно, с ватагой поросят ей было гораздо веселее.
Пошла река. Местные парни, а баба Сима о каждом навела справки, водили нас на речку, посмотреть на ледоход. Стоял невообразимый грохот, мы на «ватных» от страха ногах доходили до самой середины моста, зрелище было будоражащее кровь и захватывающее дух. Река несла огромные глыбы льда, вывороченные с корнями деревья, щепки в полуметре от наших ног. Льдины сталкивались друг с другом, образуя ледяные заторы, обдавая веером ледяных брызг. Серафима не приветствовала такие походы и каждый раз сухо отчитывала наших кавалеров.
Практика подошла к концу. Надо было прощаться с хозяйкой. И были слезы, и были обещания передать поклоны родителям, писать письма и приехать в гости. Но никак невозможно было расстаться и уйти с вещами раз и навсегда из жизни этой немолодой женщины, надорванной жизнью, но не сломленной бедами и потерями, приютившей под своим кровом, приголубившей нас и ставшей родной. Я еще приезжала в мае, выбрав выходной погожий день, проведала ее, обняла на прощанье, баба Сима проводила меня до автобуса и перекрестила напоследок, как дочку.
Все цвело вокруг, теперь уже не белая заснеженная улица смотрела мне вслед, невестушки-яблони и вишни в подвенечных своих уборах протягивали ветви поверх изгородей, осыпая все вокруг белоснежными лепестками. Черемуха и сирени принарядились пышным цветом в полисадниках. Торжество жизни! Та недолгая пора цветения, буйства красок, несказанной радости и очарования красотой дает силы жить дальше и надеяться на лучшее. Пока человек способен чувствовать, видеть, восхищаться, и поклоняться нерукотворной этой красоте, жива его душа.
Вслед моему автобусу еще долго смотрела старенькая бабушка Сима, а за ее спиною торжественно и нежно-белоснежно цвели сады. Я увозила с собой букетик голубых незабудок, которые Серафима сорвала мне на дорожку, и все старалась сохранить в памяти ее лицо с добрыми голубыми глазами, которое уже больше не довелось увидеть.
Сдав экзамены и получив диплом, по распределению попала в город Ясный. Как и обещала бабуле, писала ей. Руфина читала матери мои послания и присылала ответы. Баба Сима после нас с Любашей еще раз поселила к себе девчат — практиканток. Но была недовольна ими. «Таких, как вы, больше не будет»,- написала ее дочь. Через год меня пригласили на пельмени, когда зарезали Машку (прав был котейка)… А потом я уехала учиться дальше в Москву, и переписка оборвалась.
Всякий раз проезжая мимо Новосергеевки, «прилипаю» к окну вагона. Понимаю, что уже ушла из жизни Серафима Прекрасная, что изменился поселок, что меня там никто не ждет. Но там остался маленький кусочек моей юности. Там ко мне были добры. Там жила старая годами, но молодая душой и сердцем бабушка Сима, открывшая мне историю своей жизни, любви и верности, которую я буду помнить, пока жива.
В райфинотделе встретили приветливо, прибыла и моя напарница Люба. Оценив взглядом пополнение, заведующий поручил ревизору Тоне отвести нас на квартиру, снятую заблаговременно, да и отправил ее в отпуск. И началась наша с Любашей самостоятельная жизнь…
Поселились мы в небольшом домике у бабы Симы. Бабушка нам понравилась, да и квартирантки ей приглянулись, молодые да шумные, веселые и разговорчивые. Серафима оказалась радушной хозяйкой, устроились мы хорошо, так и прожили зиму и весну под ее крылышком. Была она маленькой, худенькой, симпатичной старушкой с седою косой, уложенной вокруг головы, и с молодыми глазами, голубыми, как мартовское небо. Очень рано овдовела, всего-то два года с молодым мужем прожила, проводила на войну и осталась с маленькой дочкой на руках. В первую военную зиму погиб ее любимый, только осталась жива их любовь. Была верна и предана ему Серафима всю жизнь, замуж ни за кого больше не пошла. Дочку свою любила и за себя, и за мужа. Так и звала до самой своей старости «Руфиночкой» и никак иначе.
Руфина, крупная энергичная женщина лет этак около пятидесяти, вечером зашла глянуть на квартиранток и ушла, спокойная за мать. Жила с мужем в соседнем доме, гранича с ней огородами. Держали они хозяйство. Имели многократную братию собак и котов, которые прорывались в наш двор и задирали старенького Серафиминого котейку, за что не раз были биты нещадно веником. К ним в дом мы ходили по вечерам смотреть телевизор. Познакомились с Руфиниными внуками Алешей и Катей, которые были помладше нас с Любой лет на 5-6.
К весне вся округа уже знала, кто мы и откуда, и зачем здесь объявились. С нами здоровались и улыбались. А поначалу это была совсем неприветливая, заваленная снегом, пустынная, безлюдная улица. Никто утром не спешил отсюда на работу, не торопился к автобусу, не вел детей в садик. Не было видно ни школьников, ни молодежи. Улица была застроена еще до войны, поэтому и жили на ней одни старики да старушки.
Финансовый отдел располагался в деревянном доме барачного типа. Свой кабинет был только у руководителя. остальные сотрудники работали в одном большом помещении, сообща решали служебные вопросы, планировали, анализировали. Очень скоро мы перезнакомились со всеми, втянулись в работу и активно зажили буднями и праздниками коллектива, а в апреле еще и на субботнике поработали на славу.
Первая проверка, на которую отправили двух комсомолок и отличниц, прошла, как первый блин, комом. Изрядно поплутав по поселку, и отыскав — таки нужный нам завод, преодолев недоверие сторожа на проходной, до бухгалтерии «ревизорши» так не добрались. На заводе шли учения по гражданской обороне. Веселые дядьки в противогазах дважды нас эвакуировали, то в ангар, поближе к рабочим и станкам, то в Красный уголок, где особо замерзших и продрогших отпаивали чаем. Начало трудовой деятельности было положено. Вечером мы умирали со смеху, рассказывая хозяйке о своих приключениях, и она хохотала вместе с нами, молодея на глазах.
Но следующие проверки были сделаны, как положено — лесхоз, типография, кинотеатр и т.д. Техникум давал отличные знания, практика помогала их осмыслить и закрепить. Мы составляли акты проверок, заполняли дневники прохождения практики, печатали на громыхающих машинках сначала одним пальцем, а потом все увереннее и увереннее свои отчеты, которые еще предстояло защитить перед комиссией в техникуме.
Постепенно мы осваивались в поселке. Новосергеевка в ту пору была застроена частными домами, лишь в центре стояло несколько двухэтажек. Широкие улицы, заваленные чистым белым снегом, дома деревянные, радующие глаз красивыми резными ставнями, украшенные яркими петухами и Жар-птицами, прикрепленными под самыми крышами, напоминавшие расписные терема. Деревья все в инее, посверкивающие хрусталем. Река подо льдом, укрытая белым пышным покрывалом. Звенящая тишина, хруст снега под ногами редких прохожих. После шумного спешащего города — зимняя сказка, да и только.
Однако, железная дорога, разделяющая поселок на две половины, возвращала из сказки в реальность, не позволяя замечтаться, зазеваться, дабы не угодить под проходящий мимо состав.
Жили мы с бабушкой Симой весело и вольготно. Каждой досталось по комнате, но долгими зимними вечерами сидели на кухне поближе к теплой печке за разговорами, да рассказами Серафимы. Готовили ужин и чаевничали потом до самой ночи. На 8 Марта привезли своей хозяйке новый расписной чайничек и вышитые кухонные полотенца, чем ей несказанно угодили. Баба Сима глядя на совсем молоденьких нас, и свою молодость вспоминала, войну и враз оборвавшееся счастье. «Да о Вашей вдовьей доле книгу написать можно», — обмолвилась как-то я. «Что ты, дочка, лучше фильму снять, а Катерину (правнучку) на главную роль, дюже уж она на меня молодую похожа!» — улыбнулась бабуля в ответ. И грустно добавила: «Моя доля материнская, я Руфиночку поднимала, счастья для себя не искала, мужнину любовь не предала — под корень срубленной не цвести больше яблоньке».
Муж, получив повестку из военкомата, об одном просил свою Серафимушку, чтобы дождалась его с войны, чтобы сдюжила одна с ребенком, а уж он со товарищами добудут Победу, вон сколько мужиков призвано, это ж силища какая! «Побьем фашистов, вернемся,-молодой да сильный, обнимал он жену в последний раз,- мы с тобой еще сына родим, дождись меня только». Сам верил и жена верила, так оно и будет. Но пришла похоронка на мужа, не пожалела его злая пуля. Самая страшная правда войны, самая высокая плата за Победу — оборванные жизни солдат, не рожденные ими дети…
«Одна Матерь Божия про то ведает, сколько бабьих слез было над похоронками пролито…» — горько вздыхала Серафима. Об этом треугольнике, несущем с фронта страшную весть, рассказывала мне в детстве бабушка, но наш дед следом прислал
письмо из госпиталя, что жив, а семья его старшего брата долго оплакивала мужа и отца семерых детей.
Однажды вернувшись с работы, возле рукомойника обнаружили корзинку. В ней лежал малюсенький поросенок. Самый слабенький, поэтому его отделили от остальных. Кормили с соски, как котенка. Машка вскоре чуток подросла, осмелела и стала всеобщей любимицей, носилась по дому, встречала нас радостно у порога и провожала, тычась пятачком в наши рукавички. Руки так и тянулись погладить этот розовый комочек счастья. И только кот глубокомысленно взирал на нее с печи, он — то многое повидал на своем котовьем веку и знал, что всякому счастью рано или поздно приходит конец…
Наступил апрель, и улица поплыла… Рейсовый автобус останавливался в самом ее начале, «приплывал» за нами по утрам, а вечером высаживал своих пассажиров на более-менее сухом пятачке и вновь отчаливал от пристани, рассекая водную гладь, словно корабль. Мы с Любашей с трудом добирались до своего дома, перемерив все сугробы, где-то перепрыгивая через лужи и ручейки, а где-то и «вплавь».
Прибавился день. Из своих «берлог» после зимней спячки стали выбираться соседские старушки. Улица, наконец-то, наполнилась живыми голосами. К бабе Симе все чаще стали захаживать гости – Маруся, Тамара, Аннушка. Встречать весну здесь любили и умели. Вернувшись в воскресенье из города пораньше, застали мы с Любой поющую компанию за чарочкой вина. Наша бабуля солировала и пела лучше всех. «На Муромской дорожке стояли три сосны…», «Эх, мороз, мороз, не морозь меня…», «Виновата ли я, что люблю…» — где бы ни жили, как бы ни жили, а одна у народа душа, песни застольные одни… И снова я залюбовалась ею, тяжело прожитые годы не унесли и не стерли красоту, блеск голубых глаз, а вино добавило румянца и задора, сделало голос чуть громче и шутки-прибаутки смелее и откровеннее. А когда запели частушки, больше старушек-то и не было. Помолодевшие годков на 20 соседушки сидели за столом, а наша Серафима уже и приплясывала. Плечи распрямились, платок сполз с головы, открывая ее седую белую косу, уложенную короной. Такой она и осталась в моей памяти – Серафимой Прекрасной…
Капель вовсю звенела за окном, сугробы подались и уменьшались с каждым днем. Сосульки, отрываясь от крыши, со свистом летели вниз, вонзаясь в сугробы, точно маленькие ледяные стрелы. Я сидела на работе и переписывала что-то важное для своего отчета из материалов последней проверки. А за окном стоял мальчишка и час, и два, и три… Портфель был заброшен в сугроб. Весна она и есть весна. Заметила юного воздыхателя ревизор Тоня, которая к тому времени уже отгуляла свой отпуск и вернулась на работу. Закоченевшего, засмущавшегося и протестующего Алешку завели, отогрели горячим чаем, после чего я отвела его домой. Школу он прогулял, но мы никому об этом не сказали.
Приближалась Пасха. Окрепшую и подросшую Машку переселили под бочок к маме. Мы вымыли окна, выдраили все в доме. К Машке ходили на свидания, она мчалась навстречу из загончика и визжала от радости. Она помнила тепло наших рук, но, конечно, с ватагой поросят ей было гораздо веселее.
Пошла река. Местные парни, а баба Сима о каждом навела справки, водили нас на речку, посмотреть на ледоход. Стоял невообразимый грохот, мы на «ватных» от страха ногах доходили до самой середины моста, зрелище было будоражащее кровь и захватывающее дух. Река несла огромные глыбы льда, вывороченные с корнями деревья, щепки в полуметре от наших ног. Льдины сталкивались друг с другом, образуя ледяные заторы, обдавая веером ледяных брызг. Серафима не приветствовала такие походы и каждый раз сухо отчитывала наших кавалеров.
Практика подошла к концу. Надо было прощаться с хозяйкой. И были слезы, и были обещания передать поклоны родителям, писать письма и приехать в гости. Но никак невозможно было расстаться и уйти с вещами раз и навсегда из жизни этой немолодой женщины, надорванной жизнью, но не сломленной бедами и потерями, приютившей под своим кровом, приголубившей нас и ставшей родной. Я еще приезжала в мае, выбрав выходной погожий день, проведала ее, обняла на прощанье, баба Сима проводила меня до автобуса и перекрестила напоследок, как дочку.
Все цвело вокруг, теперь уже не белая заснеженная улица смотрела мне вслед, невестушки-яблони и вишни в подвенечных своих уборах протягивали ветви поверх изгородей, осыпая все вокруг белоснежными лепестками. Черемуха и сирени принарядились пышным цветом в полисадниках. Торжество жизни! Та недолгая пора цветения, буйства красок, несказанной радости и очарования красотой дает силы жить дальше и надеяться на лучшее. Пока человек способен чувствовать, видеть, восхищаться, и поклоняться нерукотворной этой красоте, жива его душа.
Вслед моему автобусу еще долго смотрела старенькая бабушка Сима, а за ее спиною торжественно и нежно-белоснежно цвели сады. Я увозила с собой букетик голубых незабудок, которые Серафима сорвала мне на дорожку, и все старалась сохранить в памяти ее лицо с добрыми голубыми глазами, которое уже больше не довелось увидеть.
Сдав экзамены и получив диплом, по распределению попала в город Ясный. Как и обещала бабуле, писала ей. Руфина читала матери мои послания и присылала ответы. Баба Сима после нас с Любашей еще раз поселила к себе девчат — практиканток. Но была недовольна ими. «Таких, как вы, больше не будет»,- написала ее дочь. Через год меня пригласили на пельмени, когда зарезали Машку (прав был котейка)… А потом я уехала учиться дальше в Москву, и переписка оборвалась.
Всякий раз проезжая мимо Новосергеевки, «прилипаю» к окну вагона. Понимаю, что уже ушла из жизни Серафима Прекрасная, что изменился поселок, что меня там никто не ждет. Но там остался маленький кусочек моей юности. Там ко мне были добры. Там жила старая годами, но молодая душой и сердцем бабушка Сима, открывшая мне историю своей жизни, любви и верности, которую я буду помнить, пока жива.
Рецензии и комментарии 0