Низвергая сильных и вознося смиренных. Эпизод 15. (Глава 15)

Эпизод 15. 1682-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина
(27 декабря 928 года от Рождества Христова).

Собор Святого Петра на протяжении почти половины тысячелетия, предшествующего описываемым событиям, являлся основным местом погребения римских пап. До той поры, на самой заре христианства и в эпоху гонений, первые епископы Рима находили покой в знаменитых катакомбах города. Святой папа Сильвестр, победитель Левиафана, избавивший императора Константина от проказы и тем самым обративший его в христианскую веру, не посмел нарушать традиции и возжелал в завещании своём присоединиться после смерти к братьям по Вере, упокоенным в катакомбах Святой Присциллы, однако уже его преемник, епископ Марк, был захоронен в построенной им же базилике Святой Бальбины. В течение следующих ста лет местом успения пап являлись также различные городские церкви Рима, пока в 461 году великий папа Лев Первый за особые заслуги перед Верой и городом, который он уберёг от полчищ Аттилы, не нашёл себе последний приют в базилике Святого Петра, в непосредственной близости от могилы создателя Вселенской церкви. С тех самых пор базилика Апостола (как правило, её притвор) стала главной усыпальницей преемников Петра. Бывали, конечно, случаи, когда неблагодарный Рим отказывал папе в чести быть захороненным рядом со своими предшественниками, как это случилось в 824 году с Пасхалием Первым, что, впрочем, не помешало в дальнейшем его канонизировать. Бывало, что базилевсы в порывах своего высочайшего гнева, простиравшегося тогда и на Рим в том числе, отправляли неугодных пап умирать либо на остров Пальмария, либо и вовсе в далекий таврический Херсонес. Но всё это были редчайшие исключения, и даже в смутные времена герцога Тото или Трупного синода место последнего земного пристанища для римских епископов обсуждению практически не подлежало. Так продолжалось вплоть до того момента, пока власть в городе не перешла к прекрасной дочери консула Теофилакта.
Мароция, спровадив на тот свет несчастного Иоанна Десятого, не преминула даже после смерти ненавистного Ченчи-Тоссиньяно пустить в него ещё одну ядовитую стрелу. Своей волей она настояла, чтобы папа Иоанн был похоронен в Латеране, рядом с саркофагом ещё более несчастного и в ту пору даже не признаваемого папой Льва Пятого, убитого по приказу первого любовника Мароции, преступного епископа Сергия Третьего. Благодаря клевретам Мароции легковерный плебс уверовал в то, что таким образом обожаемая ими сенатрисса решила вернуть Латерану его былое величие, пострадавшее в моральном и физическом смысле после Трупного синода и последовавшего за этим разрушения святых стен.
Однако спустя полгода, когда встал вопрос о месте упокоения Льва Шестого, скончавшегося в канун Рождества 928 года, Мароция меньше всего думала о возрождении Латерана и привычным безапелляционным тоном потребовала от церкви похоронить своего друга и соратника в притворе базилики Святого Петра. Недоумевающим горожанам пришлось теперь выслушивать новую версию сторонников сенатриссы, на голубом глазу утверждавших, что это решение есть дань традициям, которые-де негоже нарушать. Как хорошо осознавать власть предержащим, что всегда и во все времена находятся люди, обычно с изворотливыми и длинными языками, готовые за малую толику хозяйских благ оправдывать всё что угодно!
Похороны Льва Шестого состоялись сразу после Рождества, в дни, когда Рим полон приезжего люда, а епископы провинциальных городов заняты торжественными службами во вверенных им епархиях. Ситуация давала шанс, упускать который Мароции было бы непозволительно. Необходимо было спешить, и значит, надлежало прежде всего не думать, насколько это возможно, о вынашиваемом ею плоде, а постараться придать мыслям привычную трезвость и расчётливость, осознать, что несчастного друга уже не вернуть, и разбиться в лепёшку, но провести как можно скорее выборы нового папы в условиях сжимающегося кольца врагов.
Все эти мысли, словно индийскую мантру, она безостановочно твердила себе с самого утра и вплоть до того момента, когда слуги осторожно подвели её носилки к самому гробу папы Льва для прощания. Несколько минут она, не проронив ни звука, не совершив ни малейшего жеста, смотрела в потемневшее от начавшихся печальных процессов лицо друга и корила себя за легкомыслие.
«Прости, не уберегла я тебя. И теперь я так одинока. Прости, что все эти годы ты был подле меня, ибо это единственное, в чём тебя может укорить Грозный Судия всего сущего. Молись и проси за меня на Небе, а я не забуду о тебе здесь. Прощай навеки, ибо души наши, как и наши тела, никогда более не встретятся, поскольку нам уготована разная доля».
Прежде чем дать знак слугам отвести носилки от смертного ложа, она на мгновение коснулась ледяной руки папы и тем самым простилась с ним. Слуги отвели носилки по левую сторону от гроба, в первый ряд почётных гостей. Сделали они это исключительно вовремя, ибо сразу после них вперёд выступил Гвидон, епископ Остии, и обратился к пастве со вступительным приветствием, начав торжественную мессу.
Обряд папских похорон в то время ещё не оброс церемониальными процедурами сакраментального характера, свойственными нашему времени, и ничуть не отличался от обряда, совершаемого в отношении рядового христианина. Единственным символическим действием того времени после кончины понтифика, по сути, было уничтожение кольца Рыбака, которое совершалось прежде всего, дабы исключить возможность появления поддельных документов, оформленных задним числом от имени умершего папы. Тем не менее уже тогда наблюдательная и любопытная паства именно среди священников, занятых в погребальной службе, искала будущего преемника Апостола Петра.
Что ж, Мароция дала им обширное поле для догадок и версий. Накануне она встретилась со Стефаном, священником кардинальской церкви Святой Анастасии. Стефану уже было глубоко за шестьдесят лет, возраст для того времени более чем почтенный. Но вовсе не возраст, а безупречная служба снискала кардиналу глубокое уважение в городе. До сего дня Мароция практически не общалась со Стефаном лично. Беседа убедила её в трезвом уме и благочестии Стефана, но ещё одним выводом, сделанным ею после разговора с ним, и выводом не слишком для неё благоприятным, стало то, что легко и просто с этим папой не будет. Ни в стяжательстве, ни в плотских грехах суетного мира сей кандидат в папы не был замечен ранее, и не было ровным счётом никаких оснований полагать, что он поддастся на соблазны впредь. Даже роднёй своей, зачастую вечно голодной и алчной, Стефан практически не был обременён: он был единственным сыном римского горожанина Теодемунда Габриелли, к настоящему моменту уже давно отошедшего в мир иной, а его единственным здравствующим родственником являлся Раймунд Габриелли, сделавший вполне успешную карьеру на службе в милиции Рима. В любое другое время сей священник, быть может, стал бы главной проблемой Мароции, если бы нашлись в Риме влиятельные силы, которые выдвинули бы его кандидатом в главы Вселенской церкви. Однако Мароция сегодня сама предлагала этого достойного священника на апостольский трон, и только в силу своей осторожности, ради того чтобы скрытые враги её не имели бы времени очернить её выбор, она оставила Стефана во время мессы среди гостей, не далеко и не близко от своей персоны.
Таким образом, толпа терялась в догадках относительно кандидатов на тиару, и только сдержанным шёпотом собравшиеся делились между собой глубокомысленными и далёкими от истинного положения дел умозаключениями. Несмотря на обилие народа, в базилике было промозгло и холодно, зима в этом году выдалась суровой настолько, что в канун Рождества в Риме выпал снег. Окидывая взглядом убранство церкви и слыша непрекращающийся гул толпы, то молящейся за упокой, то сплетничающей, Мароция сквозь щель, оставленную ей капюшоном, видела поднимающийся к куполу базилики густой шипящий пар, созданный сотнями бормочущих латынь глоток.
Сенатрисса постаралась максимально скрыть себя и своё состояние от любопытных глаз черни. Она с удовольствием покинула бы службу, ибо чувствовала себя на редкость неважно. Приближались роды, младенец в её утробе отчаянно толкался и с каждым днём забирал у своей матери красоту. Ничего, даже волшебные палестинские бальзамы, не могло остановить этот процесс, и с какого-то дня Мароция начала появляться на людях, только закутавшись до головы, на арабский манер, в просторный плащ. Никто из черни не должен видеть её безобразно опухшей и с раздутым животом, она предпочла бы скорее умереть, чем испортить в глазах толпы столь долго создаваемый, чудесный и лелеемый образ. В своём поведении она была, вероятно, весьма похожа в эти дни на легендарную папессу Иоанну, с той только разницей, что папессу обнаружение её состояния действительно привело к смерти.
Для Мароции же рождение ребёнка представлялось отличным поводом помириться с мужем, графом Гвидо Тосканским. Она молила Бога о ниспослании ей сына, будучи уверенной в том, что Гвидо не усидит в Лукке и примчится к ней и к своему будущему наследнику, которому она уже твёрдо пообещала дать имя отца. Если же волею Небес родится девочка, то хитрющая сенатрисса и в этом случае нашла способ разжалобить гордого супруга. Сердце графа неминуемо дрогнет, когда узнает, что Мароция назовёт их дочь Бертой, почтив тем самым память его обожаемой матушки и искупив львиную долю грехов перед ней.
Но до сего времени она производила на свет только сыновей, двое из которых горделиво стояли сейчас по обе стороны от неё и символизировали собой её будущую власть над Римом, церковную и светскую. По правую руку стоял старший сын Иоанн, которому, несмотря на молодость лет, скупой Стефан сквозь зубы и с большой неохотой пообещал сан священника церкви Святой Марии в Трастевере. Это было единственное, чего сенатрисса добилась от Стефана, и Мароция в один момент даже пожалела о том, что ранняя смерть Льва и обстоятельства цейтнота вынуждают её торопиться с выборами неугодного папы, который уже сейчас обозначил всю строптивость своего характера и намерение в дальнейшем действовать предельно независимо от неё.
По левую руку от Мароции стоял Альберих, впервые, в связи с положением своей матери, самостоятельно отдававший чёткие и звонкие приказы городским властям. Мароция прислушивалась к его репликам с лёгкой тенью неудовольствия, их содержание и интонация свидетельствовали, что её младший сын входит во вкус власти и что ему уже нравится распоряжаться чужими судьбами. Ещё большее раздражение вызывало у неё присутствие Кресченция, который — хвала Небесам! — сразу после мессы покидал Рим для того, чтобы обеспечить дорогу и охрану для прибывающих епископов верных субурбикарных церквей и, одновременно с этим, выставить заслоны в город для нежелательных лиц, в первую очередь для прелатов североитальянских и бургундских епархий, во всём обязанных королю Гуго. Свиток со списком таких лиц уже лежал в походных сумках мраморной лошади Кресченция. К сожалению для Мароции, ей, за неимением лучшего варианта, пришлось прибегнуть к помощи этого барона, который, как она считала, весьма дурно влияет на Альбериха и порой ведёт себя при дворе чрезмерно своевольно.
«Что ж, милый, дай только срок, и не будь я сенатриссой Рима, если не найду способа упрятать тебя в твои сабинские леса, подальше от моего доверчивого и гордого где не надо сына».
Меж тем месса в течении своём дошла до евхаристических молитв, и епископ Гвидон обратился к пастве с вопрошением, открыв тем самым Sursum Corda. В этот момент кто-то из стражи потревожил Альбериха, вынудив того на несколько минут покинуть свою мать. Мароция не придала этому никакого значения, однако, скоро вернувшись, Альберих склонился к её уху.
— Матушка, встречи с вами просит какой-то нищий монах.
— И разумеется, прямо здесь и прямо сейчас! — с раздражением ответила ему Мароция. — Не знаю, насколько святы эти нищие отцы, но вижу, что они сколь грязны телом своим, столь и нахальны. Пусть идёт к воротам Замка Ангела и просит встречи завтра. Неужели ты думаешь, что я буду разговаривать с ним здесь, да ещё во время мессы?
— Я был уверен, что не будете. И я бы не потревожил вашу молитву, матушка, если бы он не сказал мне весьма странную, но, безусловно, интересную для вас фразу.
— И что это за слова?
— «С водой жизнь, с вином смерть»!
Мароция встрепенулась.
— Ого! Пожалуй, веди его сюда. Только предварительно обыщите его и выкиньте всё, что при нём. Я не нуждаюсь ни в чьих дарах, и отныне, пока я жива и сильна, в этих дарах не будет нуждаться и епископ Рима! И мне глубоко наплевать на все обиды и злословия монахов и паломников.
Альберих поклонился, и спустя мгновения перед глазами сенатриссы предстал оборванец, закутанный в грязный плащ и совершенно босой. Нищенствующий монах немедленно простёрся ниц перед Мароцией и оставался таковым, пока слуги сенатриссы не подняли его и не скинули с его головы капюшон.
— Приветствую вас, великая патриция и сенатрисса Рима! Вы узнаёте меня?
Поскольку, учитывая вид монаха, это было делом непростым, прошло несколько секунд, прежде чем Мароция удивлённо ахнула.
— Боже святый! Ваше преподобие, епископ Гвидолин?!
— Именно так, прекрасная синьора. Точнее, то, что от него осталось, а ещё точнее — то, что любезно оставил ему наш славный король Гуго.
— Мне известно о ваших злоключениях, ваше преподобие, но я могла только молиться за ваше здравие, не будучи в силах помочь вам.
— Я чувствовал ваши молитвы всё это время, что провёл в лишениях, и я благодарно припадаю к ногам вашим. — Гвидолин сделал попытку упасть на колени, но слуги сенатриссы по её знаку вовремя предупредили его желание.
— Однако мой сын Альберих передал мне ваши слова, из которых я делаю вывод, что вам известны причины печальных событий, случившихся в Риме.
— О да, и я прошу простить и помиловать моё грешное тело и душу за то, что был медлителен и не успел предотвратить готовившееся злодеяние.
Пока Гвидолин пытался в третий раз упасть на колени, Мароция сделала знак приблизиться своему сыну Иоанну.
— Я думаю, святой отец, что нам надлежит переговорить обо всём завтра в это же время. Сейчас мы уже достаточно привлекли к себе внимание, это неуместно и опасно, причём прежде всего для вас. Не забывайте, что в Риме многие считают вас убийцей Петра Ченчи. Где вы остановились?
— Рим большой город.
— Сын мой, — Мароция обратилась к Иоанну, — я препоручаю вашим заботам сего достойного отца…
— Константина, — подсказал Гвидолин.
— Константина, которому надлежит бессрочно обеспечить кров и пищу в одном из гостеприимных римских монастырей.
Иоанн и Гвидолин поклонились.
— Не спускать с него глаз. Это опасный человек, ни в коем случае не оставлять его одного и не отпускать в город, пока я не переговорю с ним. И пусть его отмоют хорошенько, а то меня уже тошнит от его слишком благочестивого аромата, — шёпотом добавила Мароция на ухо своему сыну, при этом делая нетерпеливый знак Гвидолину удалиться.