Александрия. Глава 3. Город язычников

Солнце было на полпути к зениту, когда александрийский корабль, носивший название «Бона Деа», подгоняемый попутным ветром, достиг родной гавани и взял курс на пристань. Парусник принадлежал местному купцу – греку по имени Навсикл. Навигация подходила к концу, но последнее плавание прошло на диво благополучно для этого времени года: всю дорогу паруса надувал свежий ветер, и за все время долгого пути судно лишь слегка потрепала одна единственная буря, которая исчезла так же быстро и внезапно, как налетела.

Город встречал вновь прибывших ясными небесами и, завидев издали сверкавшую на солнце знакомую позолоту храмов и дворцов, все люди на корабле, радостно размахивая руками, завопили приветственную песнь в честь благословенной богами родины. Все, кроме одного.

«Вот уж не рассчитывал свидеться так скоро» — думал Валерий, угрюмо наблюдая, как стремительно приближается знакомая пристань. Мечты о том, что это плаванье никогда не закончится, или что чудовищный ураган настигнет парусник посреди водной пустыни и погребет его на морское дно, увы, не сбылись. Корабль пристал к берегу, якорь был сброшен.

— Что ж, получай плату за работу. Хотя ты и новичок в морском деле, но, клянусь Меркурием, со временем из тебя выйдет отличный матрос, — сказал честный грек, вручая Валерию несколько мелких серебряных монет.

— Благодарю, — равнодушно отозвался Галл, бросив монеты в котомку. – Будь здоров.

Оставив судно и миновав набережные, он зашагал по знакомой брусчатке в сторону дома.

В городе царило радостное оживление. Нарядные одежды, ликующие лица людей, веселая суматоха… так-то оплакивала Александрия своих погибших сыновей. Словно пропитая шлюха, едва отправив детей на войну, она тут же позабыла про них и — беспамятная и беспутная мать, принарядившись, размалеванная, изрядно развеселевшая и возбужденная от пьяного угару, ждет очередного хахаля.

По мере продвижения по широкому декумануму шумная праздничная толпа все плотнее обступала, и Валерию приходилось проталкиваться локтями, чтобы продолжать путь. Он то и дело в раздражении грубо отталкивал кого-то, не обращая внимания на возмущения и проклятия в свой адрес.

Вскоре прояснилась причина всеобщего ликования. Толпа отхлынула, увлекая за собой Галла, освобождая дорогу храмовым прислужникам с пальмовыми ветвями в руках, под звуки приближающейся музыки, громко возглашавших:

— Дорогу священному Апису!

Праздник избрания нового священного быка.

Детьми, Валерий с приятелями никогда не пропускали его, спеша получить сладости и другие угощения, щедро раздариваемые во время этого празднества, а после, устроив веселую пирушку в своем квартале, хвастаться кто больше насобирал подарков.

И вот, следом за глашатаями и музыкантами, под звуки флейт и свирелей, исполнявших музыку таинств, появились участники процессии, направлявшейся к храму Сараписа на праздничные торжества.

Самые пригожие девушки города, одетые в белые платья, красиво подпоясанные алым шелком, с распущенными волосами, украшенные гирляндами цветов, — не шли, а словно парили, не касаясь земли босыми ногами, в своем радостном хороводе, вместе со слегка веявшим ветерком, развевавшим во все стороны их легкие одеяния. Девы, с корзинами цветов на головах, разбрасывали эти благоухающие и прекрасные дары Флоры вокруг себя и на дорогу, устилая ими путь грядущему божеству. Другие с веселым пением разбрызгивали вокруг благовония из золотых кратеров.

Служительницы храма в праздничных пурпурных одеждах раздавали всем желающим жертвенные яства – к ним, как и в былое время, спешила за угощениями детвора со всего города, да и взрослые не отставали от детей.

Жрецы-юноши с оливковыми ветвями в руках, блестя на солнце бритыми налысо затылками, в белых хитонах, подпоясанных черными веревками, хором распевали гимны, провозглашая появление священных животных. И под эти песнопения, дружно подхваченные всем собравшимся людом, на улице появились священные быки: белоснежные животные с позолоченными рогами, с низко склоненными головами, осыпаемые цветами, бесконечной вереницей медленно и важно шествовали друг за другом в сопровождении погонщиков, словно наслаждаясь каждым мигом своего триумфа. Лишь один из них по воле божества будет провозглашен священным Аписом, остальным предстояло стать жертвенными животными во время торжественной гекатомбы. Праздничный пир для всех желающих будет длиться много дней.

Не заметив среди девушек, участвовавших в процессии, ни Сабины, ни даже кого-то, кто хотя бы немного мог сравниться в красоте с его возлюбленной, Валерий сразу утратил всякий интерес к празднику и, продолжая продвигаться против людского потока, направлявшегося вместе с процессией в сторону храма, наконец-то оказался на освободившейся от схлынувшей толпы улице, ведущей в сторону Ракотиса.

— Эй, Галл! – услыхал он вдруг знакомый голос.

Не останавливаясь, он глянул по сторонам, но не заметив нигде приятеля, устремился было дальше, однако путь ему нахально преградили чьи-то носилки.

— Так загордился, что и старых друзей признавать не хочешь?! — со смехом сказал появившийся из носилок человек.

Саратия и впрямь было трудно узнать. С последней их встречи приятель значительно раздобрел, его довольная улыбающаяся физиономия лоснилась от свалившегося внезапного благополучия. Отпущенные черные кудри покрывали плечи. Поверх шелковой туники был накинут богатый плащ, скрепленный на плече алмазной фибулой. На поясе болтался кинжал с резной рукояткой из слоновой кости. Словом, красавчик да и только.

Выйдя из носилок, Саратий первым делом благодушно обнял изумленного его новым обликом приятеля.

Придя в себя от удивления, Валерий разразился хохотом.

— Саратий, ты ли это?! Где ты раздобыл этот дурацкий паланкин с рабами?

— Да, мне повезло, жаловаться не буду, дабы не разгневать богов, впрочем, по этой же причине поостерегусь и хвастаться, — степенно отвечал юноша. — Но, если разобрать по правде, скажи, разве не заслужил я успеха и благополучия своим талантом и старанием? Вот, нашелся и на мою долю просвещенный человек и ценитель, понимающий толк в настоящем искусстве. Благодетель и меценат, да продлят всемогущие боги его дни! Теперь я у него на службе. Между прочим, ты зря насмехаешься, я ведь могу и тебя пристроить. Думаю, от хорошего заработка ты не станешь отказываться?

Речь его стала размереннее, манеры – напыщенные и даже жеманные. Словно это прежний Саратий изображал на публику какого-то расфуфыренного богатого индюка. Слушая приятеля и разглядывая его новый наряд, Валерий сначала подумал, что тот его разыгрывает для смеха, однако быстро смекнул, что все очень серьезно, и его насмешливость как ветром сдуло.

— Скажи, давно ли ты вернулся?

— Уже несколько календ минуло с того благословенного дня, как я вернулся на родину. И как видишь, время это даром не потратил.

— И как же тебя угораздило пролезть в любимчики фортуны? Ведь раньше ты годами не мог заработать даже на приличный обед.

— Я все расскажу тебе, друг мой Галл, но не здесь и не сейчас, — все так же благодушно и степенно отвечал Саратий. — Ну так, что скажешь? Только не делай вид, будто тебе работа не нужна…

— Но ведь я-то не актер…

— А это не беда. У моего покровителя огромный дом и поместья, он кому хочешь работу найдет, хоть колесничему, хоть актеру, и, как видишь, не обижает с оплатой. Золотой человек.

— Благодарю, я подумаю, — с сомнением в голосе отвечал Галл, намереваясь распрощаться.

— Стой, погоди! — остановил его приятель, — знаешь что, приходи сегодня в термы. Я вот сейчас туда держу путь. Там будет и мой благодетель, и другие достойные люди. Я тебя с ними познакомлю. Ты мне ещё спасибо скажешь, – и добавил с улыбкой, в которой Валерий наконец-то узнал прежнего приятеля: – Теперь мой черед устраивать наши судьбы. Слушай меня, и скоро будешь купаться в богатстве… Кстати, тебе помыться не помешает – ты как будто от самого Орка сбежал. Да и одежду приличную надо бы раздобыть… Ну что, придешь?

— Не знаю, — с неохотой бросил Валерий, чтобы отвязаться, — может быть…

— Так я тебя жду! — тоном, не терпящим возражений, сказал Саратий, залезая в носилки, и, махнув приятелю рукой, прикрикнул на рабов, чтоб они продолжили путь.

Валерий, в мрачной задумчивости проводив глазами паланкин, поспешил своей дорогой.

Дом оказался запертым. Но это был не единственный неприятный сюрприз, ожидавший Галла, ибо, открыв дверь и зайдя внутрь дома, он застал свое жилище в полнейшем запустении. В нос ударил затхлый гниловатый запах оставленного на истребление насекомым и крысам человеческого пристанища. Пыль и паутина скопились на полу, на немытых, посеревших от грязи стенах, скамьях и мебели. В заброшенном очаге давно не горел огонь.

Заглянув мимоходом в женскую, где ютились мать и служанка (здесь была та же грязь запустения, из мебели не осталось ничего, лишь в углу валялась какая-то забытая ветошь), Валерий открыл дверь в свою комнату и от неожиданности замер на пороге. Его удивило даже не то, что, в отличие от остальных помещений в доме, здесь оказалось так чисто, красиво и прибрано. Все убранство комнаты полностью изменилось. Вместо привычной обстановки, в которой он прожил без малого двадцать лет, он оказался в самом настоящем святилище.

У дальней стены напротив двери возвышался стол, приспособленный под алтарь, накрытый чистым белоснежным полотном, на котором, несмотря на день-деньской, горел светильник перед разрисованной деревянной дощечкой, украшенной свежими цветами. Подойдя к этому импровизированному алтарю, он взял дощечку в руки, чтобы рассмотреть её внимательнее.

Мужчина, с лавровым венком на светлой густой шевелюре, смотрел на созерцателя внимательно и спокойно. Светлые серые глаза, волевое лицо, сильная шея. На плече, поверх белой туники, на римский манер перекинут синий гиматий. Если бы не надпись, гласившая: «Валерий победитель», он решил бы, что это портрет отца. Он – победитель. Отец. Он жил героем и умер как герой. А кто я? Жалкий дезертир. Почему он лишил меня права сражаться и умереть вместе с ним? Зачем он так со мной поступил?

Ему вдруг вспомнился день, когда он навсегда ушел с ипподрома. Управляющий не хотел отпускать его, и долго уговаривал остаться, вопя и сверкая глазами: «Опомнись, безумец! Куда ты уходишь?! Зачем?! Кому ты будешь нужен за этими воротами?! Здесь ты кумир публики, здесь ты бог! А там ты кто? Придорожная пыль, ничто! Уже завтра о тебе никто не вспомнит!»

Но нет, Галл ни мгновения не сожалел о том, что покончил с этим ремеслом. Да, в то время у него был верный кусок хлеба. Но он не мог припомнить ни одного состязания без того, чтобы они не проводили к Орку кого-то из колесничих. Рано или поздно, не важно через сколько дней или лет, так же проводили бы и его. Не смерть его страшила. Он не хотел умирать на потеху публики, только и всего, ему становилось невыносимо мерзко при мысли об этом неизбежном позорном финале. Вот почему он ушел – если уж смерть, то только геройская смерть на поле битвы, а если жизнь – то наполненная смыслом, подвигами и почестями – настоящая, достойная мужчины. Так жил отец.

Однако и этому не суждено было свершиться. И вот он здесь, один в заброшенном доме, без семьи, без денег — аутсайдер на старте. Бросив дощечку изображением вниз, он покинул комнату.

Тем временем наведавшаяся в свой бывший дом Биррена весьма удивилась, увидев, что входная дверь открыта – все знали, что воровать в её доме нечего. Она захаживала сюда лишь раз в день, чтобы принести цветы и поплакать о потерянном сыне. Жила же в общине при храме.

С опаской войдя внутрь, она с порога огляделась и, не заметив ничего подозрительного, вошла в дом — как раз в тот самый миг, когда Галл с досадой покинул бывшую свою комнату.

Увидев оплакиваемого ребенка, выходящим из собственной комнаты-святилища, Биррена решила, что Бог наказал её безумием. Она испуганно вскрикнула, выронив цветы, и сама упала бы, так как у благочестивой матроны от ужаса разом отказали ноги, если бы сын не поспешил к ней, чтобы вовремя поддержать.

— Матушка, что ты? Это ж я, твой сын, — проговорил он, глядя на матушку с тревогой.

Лишь когда он заговорил с ней она поверила, что это действительно её сын, а не видение, и тогда пришел черед объятиям и слезам, которым, казалось, не будет конца. Биррена была уверена, что, отправив сына на войну, она потеряла его навсегда, и теперь ей необходимо было время, чтобы прийти в себя и осознать всю меру божьего всесилия и милосердия.

— Что это? – сквозь слезы спросила она, заметив шрам на предплечье сына.

— Пустяк… Матушка, я вернулся, и отныне всегда буду с тобой, тебе не о чем плакать, — сказал Валерий, осторожно усаживая мать на ближайшую к ним скамью, и сам сел рядом.

Биррена не сводила глаз со своего бесценного вновь обретенного чада и не находила в себе сил, чтобы хоть на мгновение выпустить его из объятий.

— Давно ли ты вернулся?

— Только что.

— Из каких же земель?

— Из Фракии, матушка.

— Ты видел отца? Был у него?

— Да.

— Как он там? Жив, благополучен?

— Он убит в сражении, близ города Адрианополь, — сказал Валерий, предвидя новый водопад горьких слез и поток причитаний, который, действительно, не заставил себя ждать.

— Ты уверен в этом? Ты сам это видел? – наплакавшись, переспросила мать, в стремлении сохранить для себя хоть малую толику надежды.

— Я сам похоронил его мертвое тело, — безжалостно отрезал сын. – Матушка, мне бы помыться и поесть чего-нибудь, — добавил он, не желая продолжать этот тягостный разговор.

— Да, да, сейчас я сбегаю на рынок, — заторопилась мать, стирая со щек слезы.

— Ты лучше разведи огонь в очаге, я принесу воды, а на рынок пусть Трифена сбегает, куда она подевалась?

— Трифену я отпустила с миром. Христос не велит держать рабов.

— Что? – при упоминании этого божества Галл вздрогнул словно от пощечины.

— Христиане не держат рабов, сынок, Иисус Христос запрещает… — Биррена смолкла на полуслове, увидев, как изменилось лицо сына: милые и родные черты её дорогого ребенка вдруг непостижимо изменились, став совсем чужими и холодными, в глазах зажглась ненависть такой силы, что ей стало страшно.

— Матушка, опомнись, Христос убил твоего мужа, — со злобой проговорил демон, вселившийся в её сына, каждым словом нанося удар прямо в сердце.

— Что ты, сынок, — шепотом заговорила она, испуганно вглядываясь в новое, незнакомое ей доселе лицо её ребенка, — Христос не убивает, убивают злые люди…

— А ты служишь их божеству, — с укором ответил ей уже прежний, её Валерий и, оставив мать в растерянности, направился в свою комнату. – Где моя одежда?

— Там… ларь у стены… — отозвалась Биррена, суетливо подскочив, но сын уже вышел из комнаты со свернутой в узел одеждой и направился к выходу.

— Куда ты?! Ведь тебе надо поесть и помыться! – только и успела крикнуть она ему вдогонку.

— Помоюсь в бане, а поем на празднике, — сухо бросил в ответ Валерий, исчезая за дверью.

Как всегда, по праздникам около терм толпился простой люд, время от времени расходясь по сторонам, чтобы пропустить чьи-нибудь носилки. Ожидая своей очереди для оплаты бальнеатики, Галл скучал, лениво переговариваясь с ближестоящими. Не подозревая, что в это самое время сам стал объектом довольно оживленного спора.

— Ах, Сабина! – вполголоса воскликнула востроглазая Пантия, от переизбытка радости с силой вцепившись в руку подруги. – Ты только посмотри кто к нам вернулся! Ты же говорила, что он на войне!

Сабина только что покинула термы и, сопровождаемая рабынями, направлялась к своим носилкам, чтобы отправиться на праздник.

— О боги! – проговорила она, посмотрев в ту сторону куда указывала Пантия и узнав в толпе бывшего любовника. – Вот уж не думала когда-нибудь свидеться. Пойдем скорее, пока он нас не заметил, от него потом не отвяжешься!

— Как это пойдем?! – возмутилась Пантия, вновь насильно удерживая госпожу, вызвав недовольное перешептывание среди остальных служанок, ожидавших поодаль. – Ты ведь обещала мне свидание с ним, забыла?

— Ничего подобного я тебе не обещала… разве что в шутку… Хорошо, если уж у тебя так горит, можешь идти, так и быть, постарайся только вернуться до утра.

— Что? Ты смеешься? Да он и не посмотрит в мою сторону!

— А я что могу сделать?

— Заставь его.

— Ты в уме ли?

— Сабина, только ты можешь заставить этого красавчика прийти на свидание ко мне! Не притворяйся, что не понимаешь!

— Я правда не понимаю чего ты от меня ждешь.

— Всего лишь, чтобы ты назначила ему встречу.

— Нет, и даже не проси! Не хочу ни видеть его, ни разговаривать с ним!

— Сабина! Ну прошу тебя! Ты же знаешь, что я в долгу не останусь!..

— Во всяком случае не сегодня, – уже не так уверенно парировала госпожа. — Мне давно пора быть в храме. Отец убьет меня, если я не буду танцевать на празднике.

— Ты была бы уже возле храма, если бы не спорила со мной столько времени!

Сабина обреченно вздохнула, понимая, что упрямая подруга не намерена отступаться от своего.

— Пантия… это тебе будет очень дорого стоить… — недовольно заметила она.

— Да я ради тебя с радостью и смерть приму, милая моя хозяюшка! – радостно рассмеялась девушка.

Пантия, словно на крыльях, в то же мгновение оказалась возле толпящегося народа и резво принялась прокладывать себе дорогу локтями, вскоре оказавшись рядом со своим кумиром.

— С возвращением, Валерий! – проворковала она, зардевшись счастливым румянцем. – Как счастливы жители города снова видеть своих героев… — начала она, но вынуждена была умолкнуть, т.к. лишь только заметив служанку, Галл тут же нашел глазами пославшую за ним свою рабыню её блистательную госпожу, и, не заставляя себя ждать, поспешил к ней.

Сабина, одетая в праздничное одеяние для священного танца, с любезной и одновременно высокомерной улыбкой на устах как всегда затмила для него весь белый свет. Приблизившись, он остановился, мысленно припадая ниц к её ногам.

— Мы, кажется, о чем-то не договорили, в последнюю встречу… — молвила она.

— Разве? – отозвался он.

— Наверное, нам надо закончить наш разговор, не находишь?

— Может быть, — согласился он.

— Тогда сегодня, после сумерек… там же…

Галл кивнул.

Едва город растворился в сумерках, Пантия поспешила к назначенному месту свидания. Валерий уже ждал там и, заметив рабыню Сабины, сразу направился к ней.

— Почему ты одна? Где твоя госпожа? – удивился он, тщетно вглядываясь в окружившую их предполночную тьму.

— Сабина велела сказать, чтобы ты ни о чем не беспокоился. Отец задержал её, но как только она освободится, сразу будет здесь.

Приняв эти новости к сведению, тут же забыв о Пантии, Галл послушно уселся ждать. По-осеннему беспокойное море с шумом разбивало о берег гигантские волны.

Девушка уселась рядом с ним.

— А знаешь, мы ведь с Сабиной сестры… У нас один отец…

Валерий молчал, словно не слышал её.

— Может ты голоден? У меня тут есть хлеб с сыром и смоквы, — предложила она, подвигая к нему корзину, полную снеди.

— Нет, — Валерий холодно улыбнулся её похвальной любезности, хотя предпочел бы, чтобы она исчезла и не надоедала ему.

— Тогда, может, выпьешь этот напиток? Сабина сама его приготовила для вашего свидания, — не отставала Пантия, протянув юноше небольшой наполненный бурдюк.

— Ну… ладно… — сделав глоток, Валерий поморщился, — что это?

— Это хороший настой…

— Не надо, — он отдал девушке бурдюк. – Она точно придет?

— Ну раз я здесь, значит и она скоро придет, иначе зачем бы она меня сюда отправила?

Галл вздохнул. Ожидание становилось все невыносимее. Страсть, превращая кровь в жидкий огонь, сжигала вены.

— Очень скоро Сабина будет здесь, и ты сполна насладишься ею, — ласково пропела Пантия, одновременно скинув покрывало и обнаружив под ним весьма откровенный наряд. Платье из тончайшей прозрачной материи почти не скрывало девичьих прелестей.

— Испей пока, и время перестанет тянуться столь тягостно, — продолжала ласково ворковать она, придвинувшись ещё ближе и снова протянув ему напиток. – Верь мне, милый, все исполнится так как ты хочешь…

Он почувствовал её дыхание, тепло её тела, источавшего какой-то дурманящий приторно-сладкий аромат, её руку, тонкой змейкой обвивающей его, и дикую неистовую похоть – внезапное непреодолимое желание наброситься и овладеть ею, так же внезапно обуздавшееся мыслью о том, что сейчас сюда придет Сабина. Эта же мысль вернула его к реальности — он понял, что она не придет.

— Испей сначала сама, — сказал он изменившимся, охрипшим голосом, сверкнув в темноте глазами.

— С радостью, — Пантия сделала несколько смелых глотков и с улыбкой отдала бурдюк ему.

Не говоря больше ни слова, Валерий вылил оставшееся содержимое бурдюка и, бросив его обратно растерявшейся девушке, отправился восвояси, оставив обманщицу в одиночестве.

— Постой! Постой! – в отчаянии закричала ему вслед Пантия и, догнав, повисла на нем, обхватив руками за шею. – Сабина тебя не любит, она смеется над тобой! – причитала она, потеряв голову от страсти и орошая его лицо и одежду слезами. – Только я люблю тебя, мой возлюбленный, останься, не бросай меня! – причитала она, продолжая цепляться за его ноги, даже когда он грубо отшвырнул её от себя.

— Да оставь же ты меня, безумная рабыня! – в бешенстве закричал Галл, чудом не убив её, в ярости пнув ногой, и исчез в темноте.

Дождавшись, чтобы юноша ушел, чутко прислушивавшаяся к происходящему Сабина показалась из своего укрытия, подбежав к громогласно воющей не то от боли, не то от отчаяния подруге.

— Пантия… ну же… хватит… поднимайся, — нетерпеливо проговорила она.

Девушка продолжала вопить, не обращая на неё внимания.

Сабина подняла пустой бурдюк:

— Что, даже чабер не помог? – с деланной жалостью выдавила она из себя — её душил смех.

При этих словах Пантия поднялась и, шатаясь, побрела в сторону прибоя.

— Ты куда?! – закричала ей вслед встревоженная госпожа. – Опомнись, что ты! – проговорила она, преградив ей путь. – Не смей! Ты же знаешь, как ты мне нужна!

— Ты знала, что так будет, верно? – со злостью проговорила Пантия, отталкивая её.

— Конечно знала! Я ведь тебя предупреждала, что он нудный и злой! Я ведь говорила, что его обходить надо за милю! Уж лучше бы ты меня послушалась, тогда не рыдала бы сейчас!

В ответ девушка лишь закрыла лицо руками и горько расплакалась:

— Мне так больно… нет сил это терпеть… — всхлипывала она.

— Ах, милая, — Сабина обняла подругу со всей нежностью, на какую только была способна, — я так хорошо тебя понимаю… Потерпи совсем немного, поверь мне, очень скоро все переболит и забудется…

Тем временем Галл был возле храма Исиды.

Пребывая словно в тумане, он прошел знакомыми задворками и оказался в тайном святилище, известном лишь для посвященных жрецов. При свете факелов несколько девушек священнодействовали с трупом какого-то жертвенного животного. Заметив среди них того, ради кого он сюда пришел, Галл подал условный сигнал, бросив специально припасенный для этого камень, который с гулким стуком ударился о стену и о каменную плиту под ногами. Девушки в святилище замерли и переглянулись.

— Я посмотрю, что там, — быстро сказала одна из них, направившись в его сторону.

Увидев его, она лишь приглушенно вскрикнула и, быстро отерев окровавленные пальцы о платье, поспешила заключить возлюбленного в объятия.

— Что с тобой? – шепотом спросила она, заметив, что он весь дрожит.

— Я соскучился по тебе, дорогая Арсиноя, — процедил сквозь зубы юноша, спеша содрать с неё пропитавшуюся жертвенной кровью одежду.

— Не здесь, — выдохнула она, увлекая его в темный закуток.

На следующий день послеполуденное солнце застало Галла в Брухионе, возле дома главного советника префектуры светлейшего Марка Публия Планка.

Саратий, как и обещал, накануне представил друга своему патрону — это был немолодой, но с успехом молодящийся человек, сухопарый, маленького роста, с лучезарной открытой улыбкой и широко, по-детски распахнутыми глазами.

— Кто ж не знает знаменитого Галла-колесничего, — весьма радушно молвил Планк, — ты молодец, признаюсь, твое мастерство принесло мне немало профита в свое время. Значит бросил выступать? Жаль. В любом случае я в каком-то смысле у тебя в долгу, так что жду тебя завтра у себя – будет скромное пиршество для друзей, заодно обсудим твои дела. Пожалуй, есть у меня к тебе одно предложение, на мой взгляд, весьма выгодное для тебя, я в долгу не привык оставаться, уверен, останешься доволен…

Величественный дворец сановника располагался неподалеку от набережной, глядя окнами верхнего этажа высокого мраморного фасада на Восточную гавань. Многочисленные копьеносцы в портике не обратили на Валерия ни малейшего внимания, лишь в сенях дома, пышных и переполненных снующей челядью, один из охранников, к негодованию гостя, потребовал у него меч.

— Вот и видно, что ты никогда не бывал в приличном доме, — усмехнулся встретивший его в вестибюле приятель, — воспитанный человек не ходит с оружием на пиршество.

Они направились в сторону триклиния.

— И ты теперь здесь живешь? — с недоверием проговорил Галл, разглядывая золото тончайших узоров декора, живописную лепнину стен, расставленные повсюду изваяния, сотворенные неизвестным скульптором с таким искусством, что казалось вот-вот оживут; чистейший хрусталь не иссякающей воды в фонтанах обширного атриума…

— Да, представь себе, друг мой, — скромно улыбнулся Саратий, — и теперь этот прекрасный дом может стать и твоим. Хочешь преуспеть — слушай Саратия, я-то знаю верный путь к успеху…

Тем временем, пока друзья неторопливо продвигались по дому советника, любуясь роскошью убранства и обсуждая планы на будущее, пирушка в триклинии была в разгаре. Залитый фалерном стол ломился от закусок, расторопные рабы прилежно сновали вокруг, без устали, с похвальным гостеприимством ухаживая за каждым из приглашенных; хоровод миловидных девушек развлекал гостей и хозяина плясками под звуки флейты, а те, в предвкушении главного блюда, лениво потягивали вино за разговорами.

— Друзья, клянусь Юпитером, вы сейчас упадете со своих лежаков, когда узнаете, кого я встретил вчера вечером у префекта… — сказал вдруг, воспользовавшись заминкой в общем разговоре, Лукреций Марцелл – юноша лет двадцати, светловолосый и голубоглазый, с тонкими и подвижными чертами лица, блиставшей за столом в золототканом наряде, безо всякой меры увешанном и унизанном оправленными в золото драгоценными каменьями.

Как того и ожидал юноша, его реплика вызвала большое оживление: на него мгновенно обрушился самый настоящий шквал вопросов и полных недоумения возгласов. Пирующие заговорили все разом.

— Чего?

— Где-где встретил?

— У кого?

— Что это он говорит?

— Говорит, что сам себя вчера встретил в доме префекта.

— В префектуре?

— Не будь дураком.

— Это каким ветром тебя туда занесло и почему я ничего об этом не знал? – поинтересовался Арнобий Ганнон, недобро сверкнув черными очами.

Наслаждаясь всеобщим вниманием, золотоносный юноша поспешил ответить на этот вопрос:

— За мной прислали носилки, что я мог сделать…

— Скажи, ты веришь в эту чушь? – простерев руку в сторону Планка, обратился к нему Ганнон.

— Не суди сгоряча, друг мой, — отвечал тот, одновременно разламывая плод граната, — пускай малыш Лукреций все сам расскажет, как и что…

— А тут нечего и рассказывать, — неохотно заговорил Марцелл, глотнув вина, — Атталу вздумалось распекать меня, словно я презреннейший из рабов, но я не растерялся и объяснил ему, что ничего не знаю об этом деле и что как видно, тут не обошлось без наветов неких завистников и недоброжелателей. Когда он все понял, то разом подобрел и призвал поужинать с ним. Вот и все.

— А ведь это в твой виноградник камешек, — с довольной усмешкой многозначительно крякнул упитанный и краснощекий советник Оптий Домиций, сделав ради этой реплики перерыв в увлеченном поедании цыпленка в медовом соусе и обильном запивании его же вином.

— Много ты знаешь, — отмахнулся Ганнон, к которому было обращено это замечание, не желая развивать нечаянно им же самим затронутую тему.

— Не унывай, друг мой Лукреций, хотя бы раз в календы каждому из нас приходится быть мальчиком для битья, — ободряюще произнес Планк. – Теперь ты воистину один из нас.

— Коли любишь подсчитывать золотые, умей сгибаться перед гегемоном…

— Слово гегемона – высшая правда…

— Услужливость и скромность – вот лучшая из добродетелей для чиновника… — посыпались на юношу тут же со всех сторон советы-приговорки.

— Благодарю за советы, — отвечал юноша с плохо скрываемым нетерпением, — но ведь вы всё ещё не знаете главного, а именно, с кем вчера ужинал префект… — возвысив свой звонкий голос, сказал он, заранее торжествующе улыбаясь.

— О боги, да найдется ли хотя бы один человек за этим столом, кому это было бы интересно знать? – раздраженно проговорил Ганнон.

— Отстань от него, пусть выкладывает, все что знает, раз начал, — недовольно заговорили остальные гости.

— Ладно, рассказывай, только знай — если меня не удивит твой рассказ, прислуживать тебе сегодня нам весь оставшийся вечер вместе с этими потными вонючими рабами…

— Удивит и весьма, — ничуть не испугавшись, самоуверенно отозвался Марцелл, — эээ… а как называется верховный жрец у христиан?

— Епископ, — отозвался Планк, сплюнув под стол гранатовые зерна.

За столом воцарилось молчание, даже обжора Домиций перестал громко чавкать и тупо уставился на юношу.

— Ахахахаха! – искренне захохотал довольный произведенным эффектом юный Лукреций, с удовольствием разглядывая вытянутые от внезапного неприятного изумления лица окружающих.

— Ну и дела…

— Это что же получается?

— И с каких же пор префект якшается с христианскими жрецами… — живо заговорили меж собой гости.

— Признаюсь, меня твои новости совсем не удивили, — сказал Планк, — но я не столь суров как наш общий друг Ганнон и прощаю тебя, юноша…

— Как это понимать, Планк? Ты знал, что ветер переменился и ничего не говорил?

— Да ты нас всех под удар подставил!

— Стало быть, для тебя жизнь и благополучие твоих друзей ничего не стоят!

— Друзья, не волнуйтесь, не надо преувеличивать масштабы бедствия, – со смехом поспешил успокоить своих гостей Планк, — дело в том, что я просто не счел нужным до поры посвящать вас в эти перипетии. Сами знаете, у нашего сиятельного Аттала сегодня одно на уме, завтра другое… Но раз уж зашла о том речь… То стало быть, по воле богов, пришла пора предупредить вас о грядущих переменах… — приподнявшись на ложе, он дал знак смолкнуть музыкантам и заговорил уже вполне серьезно, безо всяких смешков, остальные же в великом молчании ловили каждое слово главного советника:

— Итак, друзья мои, я прекрасно понимаю ваше недоумение и гнев, но все дело в том, что наш любезный Марцелл по своей юности и неопытности невольно обманул вас, хотя и сказал правду. Да, все так и есть, вчера наш дорогой префект ужинал в компании епископа, однако это был не александрийский епископ, как все вы подумали. О нет, это не того полета птица. Речь идет о человеке, который значительно выше по положению, не только всех христианских жрецов вместе взятых, но и самого сиятельного Аттала – речь о советнике и правой руке Константина. Да, да, императора Константина, который с недавнего времени, и уж это-то, надеюсь, ни для кого из вас не является открытием, единолично управляет империей (да славится его божественный Гений). И вот, в наш прекрасный город пожаловал его ближайший советник и друг, преподобный владыка… — при этих словах Планк многозначительно поднял вверх указательный палец, обращая на них особое внимание гостей, — Осий Кордубский, собственной персоной. Именно его вчера встретил в доме префекта наш неожиданно вездесущий Лукреций.

— И чего этому преподобному здесь надо, интересно?

— Может они там налогов недосчитались? – опасливо предположил кто-то.

— Для меня пока не совсем ясна цель его визита, – продолжал говорить Планк. — Однако одно могу сказать точно: поскольку император всем богам предпочитает именно христианского бога, то, отныне и нам всем придется последовать его примеру.

— Что это значит?

— Прежде всего регулярное посещение их храма.

— Для этого я должен принять их веру?

— Это необязательно. Главное побольше лояльности. Если вам дороги ваши насиженные теплые места в префектуре, разумеется.

— Вот ещё! Христианство — религия бедняков и рабов, не хочу иметь с ними ничего общего…

— Весьма недальновидно, друг мой…

— Кого? Ты видел их храм? Там на один крест ушло золота больше, чем наберется во всем городе!

— Эко ты хватил, друг…

— Снаружи золото, а внутри дерьмо. Лично мне совсем не улыбается тереться там вместе со всяким сбродом. Потом и за три дня не отмоешься от вони!

— Друзья, смирим гордыню, и претерпя скорбь победим, — усмехнулся своей широкой ослепительно-белозубой улыбкой смуглолицый и черноволосый Феликс Фест.

— Ты-то можешь паясничать вволю, ибо куда и зачем ты ходишь никому неизвестно и не надо.

— Каждому свое, — рассмеялся тот в ответ.

— Не зря, стало быть, сынок префекта в христиане подался? Ты смотри — молодой, да ранний, с малолетства нос по ветру держит!

— Хаха, а ты думал! Это только мы всё последними узнаем!

— Не понимаю, и чего вы все всполошились, — благодушно прохрипел Оптий Домиций, дожевав цыплят, а заодно и добрую половину всех закусок на столе, — с меня не убудет послушать христианского проповедника… Эй, девушка, — подозвал он к себе одну из рабынь и едва она приблизилась, сгреб в охапку и, казалось, что своими толстенными сплошь поросшими жесткой шерстью руками он вот-вот переломит её словно тонкую тростинку, — скажи-ка, красавица, ты способна полюбить такого грубого мужлана как я, — проговорил он, обдавая пленницу своих железных объятий обильной отрыжкой и едким запахом пота.

— Обед только начался, а он уже нажрался как свинота, — раздраженно проговорил Планк себе под нос.

Это, ускользнувшее от внимания остальных, увлеченных горячим спором гостей, мимолетное небрежение законами гостеприимства не скрылось от наблюдательного Ганнона:

— Послушай, друг мой Планк, а куда это подевался твой сладкоречивый маленький грек? – с легкой усмешкой вполголоса обратился он к хозяину застолья. – Позови его, пусть-ка позабавит нас своими забористыми байками!

— Всенепременно, — невозмутимо отвечал ему в тон Планк, прекрасно расслышав эти негромкие слова, несмотря на шум и гам застолья, — немного терпения, друг мой.

Новые гости появились в триклинии как нельзя более кстати — как раз незадолго до их прихода слуги, предводимые поваром, торжественно внесли большое серебряное блюдо с главным угощением обеда, и это воодушевляющее событие разом всех примирило и настроило на благодушный, даже в некоторой степени на философский лад, поскольку все знали, что нигде лучше не умеют готовить молодого теленка, чем в доме светлейшего. Радостные овации, предназначенные для прославленного на всю Александрию повара, не смолкая, тут же перешли, к досаде этого последнего, в бурные овации в честь не менее прославленного колесничего.

Валерий, привычный к почестям, нимало не был удивлен столь восторженному приему у богатой публики. Громогласное ликование, шумное рукоплескание — все было как всегда, с той лишь разницей, что теперь он видел лица почитателей, каждого в отдельности, а не как отдаленную от него ареной ипподрома общую беснующуюся зрительскую массу. Прежде, чем занять предложенное ему место за столом, он обошел вокруг застолья (как заранее велел ему Саратий), приветствуя, в свою очередь, каждого сановника, а те, широко улыбаясь, хлопали его по предплечью, сетовали на ложные слухи об его, Галла, гибели во время состязаний, выражали радость, что он жив, спрашивали, когда увидят его вновь на арене.

Около предназначенного для него застольного ложа Валерия ожидали рабы с водой для омовения рук и ног, а на столе перед собой он увидал тарелки со снедью, источающие умопомрачительный аромат вкусной еды. Среди того, что он смог опознать по виду, он отметил для себя телятину, цыплят, аппетитные горячие колбаски на решетке, черные и белые оливки, сливы и гранаты…

— Эй, виночерпий, налей-ка нашим новым гостям хиосского!

Пока звучали эти слова, его чаша уже доверху наполнилась благодатным, темно-багряным напитком.

Тем временем, внимание гостей перенеслось на актера, появления которого давно ожидали в триклини, дабы услышать продолжение увлекательной истории приключений Саратия и его друзей во Фракии. Должным образом поприветствовав аудиторию, затем расположившись поудобнее на лежаке и опершись на локоть левой руки, а правую простерев в направлении к слушателям, Саратий начал свой рассказ:

«Итак, враг приблизился к нам вплотную. Теперь лишь небольшая речушка отделяла наш стан от лагеря неприятеля. Ночью, когда весь лагерь был погружен в неподвижный сон, командир разбудил меня. Тревога не давала сомкнуть ему глаз.

— Саратий, не время предаваться беспечному сну, — молвил благородный Аурелий, — рати врагов совсем близко, и кто знает, не решатся ли они в сумраке ночи на внезапный удар. Думаю, самое время сейчас подобраться к ним поближе и узнать, что они затевают, подслушав их разговоры или взяв в плен кого-то из вражеских солдат. Мы должны выведать их планы.

В ответ я спросил лишь, чтобы мне не идти во вражеский стан одному. Для пользы дела, да и для бодрости духа, в разведку лучше идти вдвоем — ведь у одного и дума слабее, и решимости меньше.

Капрал согласился со мной.

— Хорошо, пусть с тобой идет Аристипп или Фиамид, — сказал он.

— Если ты велишь мне самому избрать товарища, то я бы выбрал Галла — он силен, бесстрашен, одинаково быстр и ногами, и разумом. С ним мы возвратимся даже из горящего огня…

— Не время меня хвалить или ругать, — молвил Галл, который тоже не спал и внимал каждому нашему слову, — это дело командиров решать, кто достоин того или другого. Лучше пойдем, друг мой, не мешкая. Звезды уже ушли далеко, время за третью стражу, ночь не будет нас ждать…

Говоря так, мы быстро вооружились для разведки, взяв свои двулезвенные ножи, легкие копья, щиты, надели шлемы без гребней, и, помолившись богам, отправились в путь.

Продвигаясь вперед тише, чем бесплотные тени в царстве Орка, добрались мы с моим товарищем до берега реки. Где-то чуть в отдалении послышался плеск. Легкий и тихий. Иной решил бы, что это ночная охотница-сова, пролетая над водою, задела её крылом. Но мы-то сразу поняли, что это враг опередил нас, послав в наш стан лазутчиков, а может и убийц.

Условившись пропустить врага мимо себя, чтобы после вернее изловить, мы мигом припали к дороге и затаились во мгле. Вскоре мы увидели лазутчика — покрытый шкурой волка и вооруженный лишь легким копьем, пригибаясь к земле, словно стремясь слиться с ней, быстро и бесшумно он пробежал совсем близко от нас в направлении лагеря.

Едва мы пустились в погоню, он сразу услышал и остановился, как видно решив, что за ним следуют его товарищи из лагеря Константина, однако, быстро поняв свою ошибку, со всех ног бросился наутек, словно испуганная серна, спасающаяся от псов. Признаюсь, мы едва настигли его.

— Стой, или я остановлю тебя копьем! — крикнул я беглецу, бросив в его сторону оружие, намеренно целясь чуть выше плеча.

Копье, едва ни задев врага, воткнулось в землю под его ногами. Он остановился — зубы его стучали, коленки тряслись, он задыхался от долгого быстрого бега. Настигнув лазутчика, мы схватили его с обеих сторон.

— Не убивайте меня! — воскликнул он со слезами, обезумев от страха, — мой отец богат, он заплатит за меня богатый выкуп…

— Приди в себя, смерть тебе не грозит, — сказал ему Галл, — отвечай, зачем ты переплыл на нашу сторону, чего ты здесь ищешь, что замыслил, зачем тебя отправили сюда? Или же ты по собственному почину перебрался к нам? С какой целью? Говори живо!

— Командир отправил меня сюда, — еле стоя от страха на ногах, отвечал вражеский разведчик, — я должен был высмотреть, какие подразделения и где расположены, где сосредоточены ваши важнейшие силы, куда вернее будет нанести неожиданный удар завтра на заре.

— Разве не собираетесь вы перебраться сюда по мосту, который строите на виду наших легионов?

— Да, но лишь часть наших перейдет там, все главные силы отошли в сторону брода, дальше отсюда по течению, и оттуда мы будем завтра атаковать вас… Я сказал вам правду, теперь, молю вас, отпустите меня! Клянусь, я не расскажу о том, что вы все знаете и доставлю командиру любые сведения, какие вы посчитаете нужным, чтобы я передал! Или же просто свяжите меня и оставьте здесь, а уж там как судьба решит…

— Не надейся на спасение, — только и ответил я на эти глупые мольбы, — разве ты не знаешь, что не в воинском обычае оставлять вражеских лазутчиков в живых?

Он ещё силился что-то сказать, но я уже рассек жилы на его шее, и отрезанная голова лазутчика покатилась во прах. Мы же, захватив с собой его оружие и шкуру волка, оставили мертвого врага и возвратились в лагерь с трофеем и, что самое главное, очень важными сведениями.

Теперь, друзья, я перехожу к трагической части своего рассказа…

Над рекой блеснула заря и принесла людям новый день – для кого-то он станет исполненным позора, кого-то же прославит в веках как героев.

О, боги, до чего безгранична низость и подлость человеческая! Едва узнав о хитроумных намерениях Константина, Ликиний, ещё до прихода зари, поспешил покинуть свои легионы. Его собственная жизнь показалась ему важнее и судьбы империи, и собственной чести, и долга перед своими солдатами, готовыми сражаться и умереть за него…

— Неужели это правда? – мрачно проговорил Ганнон, перебивая рассказчика.

— Мой друг Галл здесь, и не даст соврать ни единым словом, — не моргнув глазом, отвечал ему Саратий, указав на приятеля, всецело занятого поглощением предложенных ему сказочных яств и напитков. – Оставшись без главнокомандующего, командиры спешно устроили совещание. Имеет ли смысл сражаться, когда император уже побежден собственной трусостью? Что делать теперь? Объявить о поражении без боя и разойтись по домам?.. Меня не было и не могло быть среди них, но я, так же, как и вы, слушающие мой рассказ сейчас, могу представить, в каком смятении пребывали в тот момент души этих людей.

В лагере прозвучал сигнал всеобщего сбора.

Прежде всего нам объявили, что император Ликиний оставил нас и главнокомандующим на совете командиров избран Гней Сервий Корбулон – легат нашего легиона. Корбулон обратился к рядам ратоборцев с воспламеняющей сердца речью, напомнив зачем мы пришли сюда, к Адрианополю, и за что нам предстоит драться. «Пусть император бежал, но боги да не оставят нас! – говорил он. — Разве простят нам бессмертные, если мы признаем без боя победу врага, прославляющего чужого Бога? Страшна будет месть богов тем, кто предаст их на поругание…»

Здесь Саратий вынужден был остановить рассказ, так как за столом послышались громкие возгласы и хлопки. Со спокойным достоинством приняв эти знаки одобрения слушателей, он продолжил:

«Едва успели мы помолиться бессмертным богам, когда коварный враг атаковал нас. Словно накатывающие морские волны, гряда за грядой, подгоняемые ветром, легионы Константина, перебравшиеся вброд через реку, надвигались на нас нескончаемыми шеренгами клиньев. Но мы были готовы. Мы ожидали их в молчании, внимая приказам своих командиров. И так же в молчании мы ринулись в бой. Враги же устремились на нас с диким воплем. Со страшным грохотом сшиблись щиты о щиты, зазвенело и заскрежетало железо, смешались победные крики и смертные стоны воинов, губящих и гибнущих, кровью заструилась земля…

Признаться, мною овладела ярость. Сжав меч, я рубил ненавистного врага. Разил в шлем, прорубая насквозь чело, вдребезги разрубал латы, поражая в грудь, не испытывая ни жалости, ни страха.

Мои товарищи дрались так же отчаянно, но неумолимый Танатос уже вовсю кружил над полем боя, овевая его своими черными крыльями. Я видел, как лишив щита Аристиппа и повергнув его на землю, враг разрубил его на части; как покрыла тьма очи Фиамида, сраженного вражеским дротиком. Как пораженный камнем в голень, раздробившим ему жилы и кости, упал Гидасп, и подскочивший к нему вражеский солдат в одно мгновение вспорол ему нутро; вся внутренность вылилась на землю. Свет померк в моих глазах от горя при виде несчастий, постигших моих земляков.

— Вперед, воины Марса и Юпитера! Враги не из железа, а их груди не из камня, им не устоять против наших мечей! – кричал сквозь грохот боя, стремясь приободрить нас, доблестный и бесстрашный наш кентурион Титулей Лонгин – он дрался в самой гуще боя, богу подобный…»

Валерий молча внимал рассказу. Перед его мысленным взором проносились картины реально пережитого, странным образом перемешанные теперь с рассказом Саратия. Глядя на рассказчика, Валерий видел не его — он видел перед собой то своего отца, то Аурелия, то кого-то из земляков — смотря кого в данный момент представлял актер…

…Тем временем, Саратий поведал, как, самоотверженно рискуя собственной жизнью, он спас своего боевого товарища Галла от неминуемой гибели, и вдвоем, бок о бок, они принялись крушить врагов вокруг.

«Но сил становилось все меньше, а враг все наступал. Изнемогая от тяжелых ран, кентурион велел нам отступать, сам же, вздохнув в последний раз, остался навсегда в той земле. Так же как наши земляки – неустрашимые александрийцы. Ликиний же, бывший император, был, как рассказывают, схвачен позже победителем и казнен самой суровой и позорной казнью. Так свершилась месть бессмертных богов.»

Слушатели не сразу заметили, что рассказчик умолк и его повествование закончено, а некоторое время словно пребывали ещё под гипнотической властью его мастерства, глубоко задумавшись об услышанном.

— Что ж, быть побежденным сильнейшим — часть славы, — заметил Планк. – Выпьем вкруговую, друзья, в память о павших в бою наших братьях-александрийцах, и о всех доблестных воинах, принявших смерть, но не запятнавших себя трусостью и предательством.

Пир продолжался до самого вечера. Застольные речи становились все шумнее и вместе с тем все бессвязнее, а неистовые флейты и кимвалы, не умолкавшие теперь ни на мгновение, словно ещё больше раззадоривали и без того разгоряченных вином гостей. Ещё не единожды в триклинии появлялся искусный повар светлейшего, дабы получить от восхищенных гостей заслуженные почести, на которые теперь никто больше не посягал.

С наступлением сумерек, когда в триклинии зажглись светильники, девушкам-рабыням разрешено было присоединиться к застолью, и они, оставив пляски и музыкантов, радостно устремились к столу, чтобы отведать угощения и подарить гостям ласки, на которые были горазды.

Саратий развлекался сплетнями, без устали снабжая своего, уже порядком охмелевшего, приятеля вовсе не интересными ему сведениями о каждом из присутствующих:

— …вон, смотри, видишь того толстяка, это Оптий Домиций, родственник префекта, а точнее, брат его жены. Хотя префект давно вдовец, но они с шурином так спелись, что и поныне не разлей вода…а вон тот, в вишневой тунике, что так яростно обжимает девчонку – смотритель лупанариев… можешь себе представить… когда в твоем распоряжении все шлюхи города… а вон тот молодец, весь в золоте — он вольноотпущенник вон того — темнокожего важного сановника, что рядом с ним – Арнобия Ганнона… а вот этот смешливый бородач с добрым лицом — Феликс Фест, вроде, агент императорской секретной службы, держись от него подальше…

Внимая этой монотонной болтовне друга, Валерий и сам не заметил, как закемарил, уронив голову на возвышение из покрывал своего лежака. Проснулся он от того, что кто-то настойчиво пытался его разбудить, немилосердно тормоша за плечи. Приоткрыв глаза, он увидел перед собой раба, который, в свою очередь, радостно усмехнулся тому, что наконец-то добудился его.

— Светлейший велел проводить тебя к нему, — сказал раб, неопределенно качнув головой.

Гости ещё не разошлись, однако, те кто ещё не свалился в объятия Морфея, были теперь больше заняты плотскими утехами, нежели беседой. Люди повсюду вокруг него столь усердно предавались сладострастию, что спросонок Галл решил, будто каким-то образом оказался в том-самом лупанаре, о котором ему недавно что-то назойливо вещал его приятель. Сам же Саратий куда-то исчез. Но все это не имело значения — главное, что важный разговор, ради которого он сюда и пришел, все-таки состоится! Валерий выпил немного вина из своего неиссякаемого бокала, дабы прогнать остатки сна, и последовал за слугой.

Планк ожидал его в одной из дальних комнат, в окружении золота, бронзы и мрамора, расположившись в роскошном кресле, с хрустальным кубком фалерна в унизанных драгоценными перстнями пальцах. Неподалеку от него возвышалось второе такое же кресло, куда он учтивым жестом пригласил усесться своего гостя.

— Итак, малыш Галл, вот и пришло время нам обсудить твое будущее…

Такое обращение было непривычным для Галла, но он решил не заострять на этом внимания, полагая, что так замысловато, видно, принято обращаться друг с другом среди богатых сановников.

— Ты красивый сильный юноша и, поверь, я желаю тебе только добра…

«Очень на это рассчитываю» — подумал Валерий, терпеливо ожидая, когда речь зайдет о деле.

— Скажи, а как у тебя сейчас с деньгами?

— Да, пожалуй, никак, — чистосердечно признался, пожав плечами, Галл.

— Вот, возьми, это задаток тебе, на первое время — купишь себе добрую одежду, посетишь лучшего цирюльника, ну и все остальное, на твое усмотрение…

Глянув, куда указал сановник, Галл увидел на тонконогом бронзовом столике рядом с креслом кожаный кошель.

— Благодарю, — сказал Валерий, но, развязав тесьму и заглянув внутрь, в изумлении вытаращил глаза на сановника, — да тут же золото!

— Бери, — тоном, не терпящим возражения, повторил Планк. – Ты не смущайся, пора тебе начинать привыкать к богатству. Это такие пустяки — всего лишь презренный металл. Просто возьми его и забудь, и не будем больше к этому возвращаться. Итак… ты человек способный, талантливый… как сказал наш Саратий: «быстрый и ногами, и разумом». Думаю, для тебя есть множество самых разных возможностей найти место в жизни и устроить свое благополучие, а также благополучие близких тебе людей…

Планк долго распинался ещё в таком духе насчет великого множества неких блестящих перспектив, испытывая терпение собеседника. В конце концов юноша стал подозревать, что дело, которое Планк хочет ему поручить, слишком грязно — настолько, что сановник уверен, что Галл, как и любой другой человек, скорее всего не захочет с этим делом связываться. Иначе с чего бы такому важному вельможе так усиленно стелиться перед бывшим колесничим и расписывать все прелести его, Валерия, будущей карьеры. Вкупе с набитым золотом кошельком все сходилось к тому. «Наемный убийца?» — мелькнуло у него. Эта мысль его расстроила – не хотелось расставаться с тяжеленьким кошельком, а при таком повороте пришлось бы, потому что эта работа ему совершенно не подходила.

Тем временем, Планк решил, что пора переходить к главному:

— Так что без хорошего доходного места ты, разумеется, не останешься, даже не сомневайся, однако речь сейчас не об этом…

«Что?! – ещё пуще вознегодовал про себя Галл. – А о чем же ещё, Орк тебя забери?!»

Планк помолчал, развлекаясь нетерпением и негодованием сидящего напротив юноши, которые тот не смел высказать вслух, но которые так отчетливо читались на его лице.

— О делах мы поговорим чуть позже… Всему свое время, не так ли? Сейчас, в этот прекрасный вечер, меня интересует нечто другое… Скажи мне, мой друг, ты когда-нибудь ложился с мужчиной? — не меняя ни интонации, ни выражения лица, вдруг поинтересовался он.

— Нет, — как ни в чем ни бывало ответил Галл, но его чуть побледневшее лицо в то же мгновение стало абсолютно непроницаемым.

— Неужели? Ты так хорош… это кажется невероятным, что ни один мужчина до сей поры ни разу не предлагал тебе разделить с ним ложе… – говорил Планк, пытаясь снова прочесть мысли юноши, но лицо Валерия теперь совершенно ничего не выражало.

— Нет, не предлагали, — слегка усмехнувшись, повторил Галл.

Планк, впрочем, ослепленный снедавшей его похотью принял эту полуулыбку за одобрение данной темы и явное приглашение со стороны юноши её развить.

— Значит ты — тот несчастный мальчик, что не познал ещё в своей жизни истинных утех и наслаждений, — изменившись в лице, заметил светлейший, не считая нужным больше скрывать своих вожделений, — и я готов всему этому научить тебя…

— Я тоже готов, — кивнул Галл, оставляя кресло, и на нем кошелек с золотом.

Планк поспешно поставил бокал на пол, устремившись навстречу объекту своей страсти, но неожиданно для себя наткнулся скулой на его кулак и, отлетев в сторону, упал, пребольно зацепившись спиной о тяжелый бронзовый подлокотник кресла.

— Сюда! Ко мне! – тут же завопил он, что было духу. – Вяжите его! – бодро скомандовал он весьма расторопно появившимся в помещении охранникам.

— А ну, ни с места! Или вашему хозяину не жить! – завопил в свою очередь Галл, который в одно мгновение оказался рядом с Планком, раньше времени посчитавшим себя в безопасности, и, быстро сломив несильное сопротивление противника, сжав рукой его горло, заставил его захрипеть так, чтобы все его люди видели, что жизнь их хозяина в большой опасности.

Охранники действительно замерли на месте, выжидая удобного момента, чтобы спасти хозяина и обезвредить его врага.

Планк, бессильно трепыхаясь, пытался что-то скомандовать своей охране, но Галл не разрешал ему сказать ни слова, сразу сжимая рукой горло, пока тот, наконец, не оставил эти попытки.

На шум подтянулись кто-то из пьяных гостей, кто ещё не спал и был в состоянии передвигаться самостоятельно. Они столпились в дверях, с недоумением и ужасом созерцая эту картину.

— Оставь его, кретин! — крикнул Галлу не менее остальных ошарашенный представшим перед ним зрелищем Ганнон, — ты уже труп!

— После него! – отвечал Галл, и по свирепому выражению его лица было видно, что он не намерен шутить.

— Галл, сюда! — крикнул ему появившийся откуда-то из-за стены Саратий.

Приблизившись к приятелю, Галл разглядел тщательно замаскированную потайную дверь. Только тогда, отшвырнув от себя прочь заложника, отчего тот плашмя распластался на полу, Валерий устремился следом за своим спасителем, нырнув вглубь темневшего за потайной дверью пространства. Через несколько мгновений они оба уже стремглав неслись через атриум в сторону выхода, сверкая пятками и сбивая с ног пьяных охранников, а вслед им неслись вопли «Держи!» и «Остановите их!»

Выскочив из дверей дома, они что было сил рванули прочь от него, и только когда даже их тени растворились во мраке ближайшего переулка, в портике показалась стража во главе с начальником.

— Болваны! Разгильдяи! Вы для чего тут стоите?! – набросился с руганью начальник стражи на ни в чем не повинных копьеносцев, дежуривших в портике.

— Так это ж свои, — невозмутимо отозвался один из них.

— Вы ни на что не годные ленивые скоты! – в бешенстве прорычал командир.

А в доме, после внезапной суматохи, всё так же быстро успокоилось. Ганнон, выпроводив из комнаты остальных, подошел к другу, откашливающемуся и жалобно стонущему в своем кресле.

— Проклятый отброс арены… — мрачно проговорил он сквозь зубы, разглядывая побагровевшую часть лица светлейшего и такие же багровые синяки на его шее. – Послушай меня, друг мой, никуда этот негодяй от тебя в твоем городе не денется…

— Я уничтожу эту мразь, — с ненавистью прохрипел Планк, морщась от боли.

Тем временем, беглецы остановились лишь на берегу немолчношумящего моря. Валерий повалился на прибрежные камни, не в силах оставаться на ногах от одолевшего его гомерического хохота.

— Откуда ты там взялся?! – вопрошал он друга, еле выговаривая сквозь смех слова, — ты появился точно бог из машины!

— Ага, только без машины, я просто бог, — сплюнув, проговорил в ответ Саратий – ему было весьма досадно, что он потерял такой хороший заработок. — За время своей службы у светлейшего я его дом успел уже вдоль и поперек изучить.

— Зачем?!

— Да так, из любопытства… когда ещё окажусь в таком приличном богатом месте…

— Да уж, приличный дом…

— А что, разве дом не приличный? Вот скажи по правде, ты когда-нибудь бывал на таком роскошном пиру?

— Уф, — отсмеявшись вволю, перевел дух Валерий, — признаться, я впервые в жизни так испугался…

На следующий день рано утром Галл сидел в приемной Авла Кассия — начальника отрядов городской ночной стражи. Это был немногословный, сумрачного вида человек, известный тем, что никто и никогда не видел хотя бы проблеска улыбки на его угрюмом лице.

— Угу, — многозначительно покачал он головой, рассматривая клеймо на предплечье Валерия, рассеченное боевым шрамом. – Ну рассказывай, как там что было под Адрианополем. Только смотри, чтоб без вранья…