Под этим знаком победишь!

Император быстрым шагом вошел в Большой зал Зимнего дворца.
Здесь его уже ожидал обер-прокурор Святейшего правительствующего Синода, главноуправляющий иностранными исповеданиями, член Государственного совета и детский друг великих князей Александра и Константина, Александр Николаевич Голицын.
Этот знатный эпикуреец, с напускным видом уставшего от жизни человека, наблюдал за игрой солнечных бликов меж расположенных попарно колонн с коринфскими капителиями. Зал был залит светом с Невы, струившимся из окон балкона, и лишь величественное творение Клаузена, большой императорский трон, скрывался в тени балдахина над ним.
На атласной ленте на шее Александра Николаевича тускло блестел командорский крест ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Несмотря на то, что государь практически немедля по восшествии на престол, повелел убрать мальтийский крест из государственного герба, а позже и сложил с себя полномочия Великого магистра, награждение орденом Иоанна Иерусалимского продолжало «де юре» существовать. Спустя девять лет государь издал указ о прекращении награждениями знаками Мальтийского ордена, но запрета на ношение последних не последовало и многие высокопоставленные вельможи, в зависимости от положения при дворе и близости к императору, продолжали демонстративно носить знаки, несмотря на растущее недовольство государя.
Александр вошел в левые от тронного места двери и заложив руки за спину, приблизился к князю, глядя на него вниз с высоты своего роста. Голицын немедленно согнал с лица маску усталости и посмотрел своими хитрыми глазами прямо императору в лицо.
— Ваше Императорское Величество, — склонил в поклоне голову Голицын.
— Здравствуй, Александр Николаевич! Как всегда, блистателен и весел. Когда же я тебя, голубчика, женю наконец? Сил нет наблюдать твою вечно веселую праздность. Жена-то, она быстро сгонит с тебя ее.
— Вы шутите, Ваше Величество!? – с испугом отпрянул князь, — пошто погубить желаете?
— Отчего же погубить? Посмотри вон, весь мой негласный комитет или женат, или прохода женскому полу не дает. Пашка Строганов аж при моей бабушке Екатерине Великой остепенился, да и Кочубей еще до моего восшествия на престол успел окольцевать Васильчикову. Чарторыйский все безобразничает, да по углам фрейлин тискает, но и его оженю. Хватит ему! Уж пятый десяток, а все попрыгунничает. Дождется он у меня! Попомни мое слово, оженю! Не посмеет моего императорского веления ослушаться!
— А Новосильцев? Ему же, Ваше Величество, уж шестой десяток пошел, а все охоч до чувственных наслаждений. А что ж ему томиться-то, коли он свободен от уз брачных?
— Но-но! Ты не передергивай! Николай Николаевич, конечно с виду «смесь Бахуса с сатиром», но человек ума необыкновенного. Перед ним академики наши не только головы, знания свои склоняли. А то и как иначе, сам Александр Сергеевич Строганов воспитывал его. А уж он и в своих наследников, да и в прочие побеги семьи знания вложить умел. Одно худо – вместе со знаниями, он и в таинства ваши масонские их затягивает.
— Так что же здесь удивительного? Сам старый граф и в Пруссии и во Франции высокие должности масонские занимал. Самого великого Вольтера в последний путь провожал, как метр французской масонии. Он и Попо, первенца своего, в масоны «определил». А Новосильцев брат тому, как же могло быть иначе? Масон льнет к масону.
— Твоя правда. Это еще моя бабка, царство её небесное, Екатерина подметила. Не жаловала она вас. Но справедлива была! Не за масонство ведь сослала посла берлинского Максима Алопеуса в Илимский острог, но за то, что продавал графу Герцбергу ее тайные донесения.
— Так он масон был, а граф Герцберг тоже масон. У нас, государь, братские узы священны!
— Но русский посол, даже если он масон, не имеет права поддерживать прусские интересы — в ущерб интересам России! Вот как сказала она! И батюшку моего, императора Павла, из-под Нейшлота отозвала за то, что с герцогом Карлом Зюдерманландским тайные переговоры вести вздумал. Нельзя было двум масонам встречаться! Ясно же, что сойдутся они там не как враги, а как братья по духу масонскому…
— Вы, как всегда правы, Ваше Величество, — сконфуженно склонил голову Голицын.
— Ты не притворяйся агнцем божьим! Знаю я, откуда богатства ваши берутся. Каждый учитель стремится в вашу ложу попасть – быстрей гораздо карьер делается. Эх, разогнал бы я всю эту вашу масонию кнутами.
Голицын, парализованный в поклоне, почувствовал, как поплыл туман в его голове, а по спине пробежал вполне могильный холод. Усилием воли он заставил себя распрямиться, но поднять глаз на императора не смел.
— Ладно, князь, успокойся! Не трону я вас, бог с вами, плутуйте пока. Александр Сергеевич другом самым сердечным Екатерине был, всегда рядом был с ней в трудные времена, денег ей всегда одалживал, а уж откуда он их брал, даже она не спрашивала. Кстати, как сам старый граф? Слышал, занедужил он?
Голицын погрустнел, поскольку граф Строганов на освящении Казанского собора сильно простыл, болезнь вцепилась в него мертвой хваткой и, несмотря на все усилия лучших петербургских врачей, даже не думала отпускать сие жертвенное тело, а преклонный возраст графа не позволял надеяться на чудо.
— Плох совсем он, государь. Боюсь, помрет скоро.
— Вот как? Надо навестить его! Да и спросить графа кое о чем хотел я давно …
— О чем, Ваше Величество?
— А это не твоего ума дело! Не суй свой длинный нос повсюду, укоротить могут.
Александр Сергеевич лежал на спине, подсунув одну руку под голову. Так ему было легче дышать. Лицо было торжественно, но ровно ничего не выражало. Глаза смотрели в потолок. В деревянных ставнях дворца гулял октябрьский ветер с Мойки. Был час ужина, но во дворце не слышалось привычной кутерьмы, не веяло ароматами щей и буженины, рыбы и куропаток, кулебяки и баранины.
В прежние времена разносолье стола графа Строганова славилось на весь Петербург с окрестностями.
Непременным блюдом стола были щи из свежей капусты. К щам подавались или пироги, или кулебяки. За супом следовали бус под капустой, буженина под луком, говяжья студия с квасом, сметаной и хреном. Утка под рыжиками, телечья голова с черносливом и изюмом, малороссийские вареники, мозги под зеленым горошком шли на третье. Индейки, рябчики, куропатки – на четвертое. На гарнир: соленые огурцы, маслины, соленые лимоны и яблоки.
Но главным блюдом граф считал второе – рыбу. Жареная, паровая, соленая, копченая, вяленная рыба непременно присутствовала на столе каждого русского дворянина, но истинного искусства рыбного стола взлелеял только Строганов. Это знали все! Севрюга и осетрина, лососина и белуга, щука и стерлядь. Как утверждал Александр Сергеевич «рыбу надо готовить тогда, когда гости уже кушают суп».
Известный чревоугодник Александр Львович Нарышкин однажды обедал у Александра Сергеевича, когда случился пожар. Прислуга, лакеи, повара забегали по дворцу в панике, но Нарышкин не растерялся и закричал: «Спасайте стерлядей и белужину».
Но это было давно, а сейчас граф священной римской империи Александр Сергеевич Строганов умирал. Он то просил пить, то говорил, что ему нужно встать и сходить описать свою коллекцию минералов, то просил зажечь все лампы, то ему чудился стук каблуков Екатерины, однажды пришедшей к нему пешком, под приливным дождем, утешить его, да заодно и себя после вскрывшейся измены Екатерины Петровны – жены графа с ее тогдашним фаворитом – Иваном Римским-Корсаковым. Строганов, тем не менее, отнесся к происшедшему философски и, не оформляя развода, наделил жену домом в Москве, деньгами и имением в Братцево, а императрица нашла утешение в объятиях доселе безвестного Страхова — протеже графа Панина.
Павел «Попо», сын графа изнемогая от волнений, ходил по комнате, смежной со спальней отца. В голову ему лезли неприятные, грустные мысли. Он не представлял себе, как будет приходить в опустевший дворец. Ему казалось, что со смертью отца исчезнут привычный с детства придворный блеск и милые его сердцу люди, всегда наполнявшие их дом.
Александр Сергеевич очнулся от забытья и приподнявшись на подушках, своим трубным голосом позвал, — Попо, пойди сюда! Павел немедленно вошел в спальню и остановился в ногах огромной кровати. Граф, высоко лежа на подушках, осмысленно и строго посматривал на сына.
— Попо, — прошептал он, — сядь около меня. Я должен рассказать тебе …
Павел присел на краешек кровати, вглядываясь в похудевшее лицо. Граф сделал знак приблизиться и Павел наклонился ухом к самым губам.
— Попо, помнишь египетский ларец, который я привез из Вены?
— Помню, конечно помню … Я еще любил в нем прятаться от мамок дворцовых, а потом казарму для своих солдатиков в нем устроил. Давно, кстати, его не встречал в комнатах … А почему, батюшка, ты вспомнил о нем?
— Я увез его, когда Платоша Зубов в полную силу стал входить. Ох, и охоч он был до чужих ценностей. У самого Потемкина его имение могилевское чуть не сумел своей хитростью, да матушкиной благосклонностью выторговать. Уж на что был суров к завистникам «Князь Тьмы», и то пришлось ему делать вид, что давно сам продал его.
Глаза старого графа увлажнились от нахлынувших воспоминаний, — Но дело прошлое. Ты меня слушай, Попо! Не ларец я от фаворита проклятого прятал, а сокровища тамплиерские. Часть кораблей-то рыцари перед арестованием, с пилигримами не в Новый свет отослали, а на север. Аж до самого Новгорода дошли.
— Как? Храмовники? У нас, в России!?
— Не перебивай! Да, у нас! И богатство там несметное! Сами тайны мироздания расступятся. Но найти их сможет только тот, кто от тьмы к свету истинному стремится! Только тому тайны знаков указующих откроются, кто в построении храма духовного достаточно искусством каменщицким овладел! Помни это!
Тут старый граф захрипел и подался всем корпусом к краю кровати. Рука его вцепилась в ворот Павла, и тот еле уловил последние слова отца: «In Hoc Signo Vinces …» …